французов. Потом, как перешли мы границу, и немцы, что против нас были, повернули за нас, кто-то вспомнил немца, стоявшего в комнате. "А, вы так-то? то на нас, а как сила не берет, так с нами?" и вдруг все поднялись и начали ухать на немца, так что гул на улице был слышен. Когда они успокоились, я продолжал, как мы проводили Наполеона до Парижа, посадили настоящего короля, торжествовали, пировали, только воспоминанье крымской войны испортило нам все дело. "Погоди же ты, — проговорил Петька, потрясая кулаками,— дай вырасту, я же им задам" Попался бы нам теперь Шевардинский редут или Малахов курган, мы бы его отбили. Уже было поздно, когда я кончил. Обыкновенно дети спят в это время. Никто не спал, даже у кукушек глазенки горели. Только что я встал, из-под моего кресла, к величайшему удивлению, вылез Тараска и оживленно и вместе серьезно посмотрел на меня. "Как ты сюда залез?" — "Он с самого начала" — сказал кто-то. Нечего было и спрашивать, понял ли он: видно было по лицу. "Что ты расскажешь?" — спросил я. "Я-то? — он подумал, — всю расскажу". — "Я дома расскажу". — "И я тоже". — "И я".— "Больше не будет?" — "Нет". И все полетели под лестницу, кто обещаясь задать французу, кто укоряя немца, кто повторяя, как Кутузов его окорячил. — Sie haben ganz Russisch erzahlt (вы совершенно по-русски рассказывали), — сказал мне вечером немец, на которого ухали. — Вы бы послушали, как у нас рассказывают эту историю. Вы ничего не сказали о немецких битвах за свободу. Sie haben nichtsgesagt von den deutschen Freiheits-kampfen. — Я совершенно согласился с ним, что мой рассказ не была история, а сказка, возбуждающая народное чувство. Стало быть как преподавание истории и эта попытка была неудачна еще более, чем первые».
Ратуя против прогресса цивилизации, Толстой ссылался на тульского мужика; восставая против исторической науки, Толстой, хотя и скрывая это, ссылается на крестьянских детей. Статья «Кому у кого учиться» достаточно ясно показала, что дети были только экспериментом, оправдывающим теорию. Уроки истории были полемикой с современным историзмом — с тем «историческим воззрением», о котором с ненавистью писал Толстой в статье «Прогресс и определение образования».
Итак, «Война и мир», построенная на «исторических преданиях» больше, чем на документах, «исторически неверная», «сказка, возбуждающая народное чувство» и сознательно противопоставленная научным описаниям, была подготовлена уже этим уроком, которого Толстой, действительно, не забыл. Любопытно, что осенью 1863 г. у Толстого было, между прочим, намерение написать какую-то статью о 1812 г. для детского журнала, затеянного Е. Н. Ахматовой. 19 октября 1863 г. она отвечала Толстому на его письмо: «Спешу благодарить вас не за обещание, которое ваше сиятельство давать не хотите, но за намерение написать для "Дела и отдыха" статью о 1812 годе, я на намерение более полагаюсь, чем на обещания». Письмо кончается характерным призывом, обращенным к тому Толстому, который, как было известно, ушел из литературы: «Вы не можете забыть, что у вас есть талант, который надо же употребить в дело, а для кого же может быть для вас приятнее писать, как не для детей?»[504] Надо, кстати, иметь в виду, что конец 50-х и начало
60-х годов было временем развития литературы для детей и возникновения большого количества детских журналов (особенно в Петербурге — «Подснежник», «Час досуга», «Рассвет», «Собеседник», «Калейдоскоп», «Библиотека для детского чтения», «Забавы и рассказы», «Дело и отдых», «Семейные вечера») — характерный показатель для критических эпох, эпох переломов и сдвигов в литературе «взрослой».
Шестидесятые годы были, с другой стороны, эпохой широкого распространения лубочной литературы (из которой вышли потом «народные рассказы» Толстого). Библиографические столбцы «Книжного вестника» по отделу словесности заполнены перечислением лубочных романов и повестей. Еще в своем предисловии к первой «книжке для детей» Толстой, говоря о любви народа к лубочной литературе и не находя в этом ничего дурного, предупреждал: «Все это мы написали только для того, чтобы не ввести в заблуждение критика, встретившего в наших книжках, очень может быть, переделки Ермака с плясками и танцами или Английского Милорда Георга». Чичерин рассказывает, что в Париже Толстой покупал раскрашенные литографии какого-то Гренье и восхищался ими; в ответ на иронические замечания Чичерина, собиравшего тогда гравюры старинных мастеров, Толстой нагло писал ему: «Когда Рафаэль с картофельно-шишковатыми формами мне противен, а картинки Гренье приводят меня в умиление, я ни единой минуты не сомневаюсь, что Гренье выше Рафаэля». Так называемые низкие жанры, окрашенные пошлятинкой (как лубок, как цыганский романс), составляют совершенно необходимый и плодотворный элемент в работе крупных, определяющих эпоху художников. То, от чего, как от эстетической пошлости, отворачивается тонкий ценитель искусства или даже талантливый эпигон, оказывается «приводящим в умиление» и возбуждающим к смелому изобретательству художника более крупного масштаба. «Плохая» литература необходима для «хорошей» — это закон.
В «Войне и мире», как она задумывалась сначала, был учтен опыт уроков с крестьянскими детьми и чтения лубочной литературы. Начиная с названия («Все хорошо, что хорошо кончается») и кончая проектом издать роман с картинками Башилова, которые Толстой сам редактировал и которыми был очень заинтересован — весь роман должен был соприкасаться с «низкими жанрами»: с банальными великосветскими романами, с патриотической литературой, с романами того же Зотова, стоящими недалеко от лубка, и т. д. Повышение жанра, превратившее роман в то, что историки литературы стали называть «эпопеей», было сделано позже и уничтожило первоначальную природу романа не до конца. Эта первоначальная природа довольно явственно сквозит в ранних конспектах. В них нет никаких указаний на специальные исторические главы, на серьезные и подробные описания политических и военных событий. Указаны семьи, сделаны общие характеристики персонажей, намечены их взаимоотношения и основные эпизоды их жизни.
В первом, кратком конспекте нет даже вовсе упоминаний о войне — намечены персонажи и зафиксирован благополучный конец: «Берг женится на Александре, Борис — на Наталье, Иван — на Лизе, Петр — на кузине». Борис — сын Аркадия Мосальского, «чистый, глуповатый рыцарь-красавец»; Иван — его кузен, «гордец дипломат»; Петр — его родной брат, «кутила, сильный, дерзкий, решительный, непостоянный, нетвердый, но честный». Лиза, Александра и Наталья — дочери «глупого и доброго графа Толстого», женатого на «плебейке-воспитаннице»; у него есть еще сын Николай — «даровитый, ограниченный». Кроме этих персонажей, судьба которых должна была составить основу романа, имеются еще: «молодой пройдоха» Анатоль, «единственный сын богач Илья — кроткий, умница, женат на красавице б...и» и «ее брат дурак светский, делает карьеру нечаянно». Берг охарактеризован как «ловкий наглец». Вот и все. Самый язык этого конспекта — «рыцарь- красавец», «умная аристократка, недоступная пошлости житейской», «плебейка- воспитанница», «единственный сын богач», — так далек от литературного языка 60-х годов и так близок к языку зотовских романов, что об «эпопее» говорить не приходится.
Второй конспект, дающий подробную характеристику каждого лица и намечающий его роль в романе, убеждает в том, что история 1812 г. должна была быть только общим фоном, на котором выступает семейно-домашний узор романа. Каждая характеристика расположена по одинаковой схеме, состоящей из пяти пунктов: имущественное, общественное, любовное, поэтическое, умственное и семейственное. Характеристики вроде тех, какие делают графологи по почерку: «Имуществ. Богат, щедр, воздержан. Не понимает бедности. Обществ. Большие связи, честолюбив. Тактичен, тверд в исполнении долга. Кроток с подчиненными. Любовное. Постоянен. Любит одну всегда; чист, невинен, любит общество женщин. Поэтическое. В музыке не смыслит, но верный голос. Пишет стишки в альбом. Понимает и высоко ценит дружбу и семейную жизнь. Умственное. Много читает. Огромная память. Последователен, логичен. Математик хороший. Отлично говорит на языках. Хорошо в шахматы. Наполеона обожает». Такова характеристика Бориса, в котором, как это видно из описания его роли, много черт будущего Андрея Болконского. После каждой характеристики следует краткая биография персонажа с 1811 по 1813 год. Некоторые персонажи (Берг, Николай, Лиза — будущая Вера, Наталья, старик Волконский, Марья Волконская) уже близки к будущим персонажам «Войны и мира»; но характерно, что персонажи, определившие построение и в значительной степени идеологию будущего романа, или еще не выделены (как князь Андрей), или описаны гораздо более примитивными и грубыми чертами — как Петр (будущий Пьер Безухов). Петр здесь — богатый повеса, бретёр, шулер, бросается на женщин («любит быстро, страстно и тотчас же ненавидит, кого любит»); во время войны он идет в партизаны, «делает чудеса», потом «отдает все и имеет целью революцию и работает, как вол, за солдат». Здесь в одном лице — будущий Пьер и Васька Денисов вместе.
Намеченный этим конспектом жанр романа еще очень далек от будущей «эпопеи», оттого «величественного, глубокого и всестороннего содержания», о котором сам Толстой говорит в наброске предисловия. Он признается здесь, что его долго стесняли «предания» (т. е. литературные традиции): «Я боялся писать не тем языком, которым пишут все, боялся, что мое писание не подойдет ни под какую форму ни романа, ни повести, ни поэмы, ни истории». Этим признанием подтверждается и то, что я говорил выше о проблеме языка, и то, что я говорил о банальности жанра, о «зотовщине». Характерно самое выражение — «язык, которым пишут все»\ оно указывает на отсутствие резко выраженных стилистических школ и направлений в литературе этого времени. «Все» — это Тургенев, это гладкая «правильная» речь, а Толстому нужна шероховатость, нужны оттенки, нужна даже пошлятинка и грубость, нужны импровизационные, не зализанные литературой словесные конструкции. В такой же степени ему нужны скорее лубочные, банальные жанры романа, чем «Дворянское гнездо» (уже доведшее его до «Семейного счастья») или «Отцы и дети» (побежденные «Зараженным семейством»). Конспект во многих местах обнаруживает, и по языку и по сюжету, этот ход в вульгарность, это бегство от «преданий». О Борисе записано: «В Вильне был. Полька соблазняет его, он опять победитель. Пишет ей письма, и ее письма»; это — совсем из романа Зотова «Студент и княжна», где студент Генрих увлечен виленской полькой Юзефой и переписывается с нею. Характеристика Петра поражает своей размашистостью, доходящей до вульгарности: «Бросается на кузину. Она отталкивает его и влюбляется. Шалости, горит. Александра родила. В Петербурге связь с m-me В. (на бале встретил). Она умирает в родах. Министрам нет покоя. Получает пощечину, а Балакирева убивает, и еще другого. Играет. Все проигрывает... Аркадий по совету Бориса берет его к себе