Работы о Льве Толстом — страница 162 из 310

Иногда Толстой сохраняет и стилистические обороты источника, работая уже прямо по методу цитат. Тьер говорит, что войска Наполеона «текли, как три неис­тощимые потока» («semblaient couler comme trois torrents indpuisables»); это сравне­ние, употребленное мимоходом, Толстой развертывает: «12-го числа рано утром он вышел из палатки, раскинутой в этот день на крутом левом берегу Немана, и смотрел в зрительную трубу на выплывающие из вильковисского леса потоки своих войск, разливающихся по трем мостам, наведенным на Немане. Войска знали о присутствии императора, искали его глазами, и, когда находили на горе перед палаткой отделившуюся от свиты фигуру в сюртуке и шляпе, они кидали вверх шапки и кричали: "Vive Гетрегеиг!" и одни за другими, не истощаясь, вытекали, всё вытекали из огромного, скрывающего их доселе леса, и, расстроясь по трем мостам, переходили на ту сторону». Метод совершенно ясный: обыкновенная языковая метафора, употребленная Тьером, развернута, раздвинута, задержана, «педализирована» и превращена, таким образом, в стилистический прием. Мимо­ходная деталь превращена в монтажный кадр.

Монтаж разных источников часто приводит к ошибкам фактического характе­ра, потому что внимание автора (монтажёра) обращено на сочетание фактов и деталей. Комбинируя Тьера с Богдановичем, Толстой не обратил внимания на то, что Тьер ставит даты по новому стилю, а Богданович — по старому (новый у него проставлен в скобках). Глава начинается словами: «29-го мая Наполеон выехал из Дрездена»; этот абзац сделан по Тьеру — 29-е мая дано по новому стилю. Далее Толстой переходит к Богдановичу — и оказывается, что 10 июня Наполеон уже догнал армию и ночевал в вильковисском лесу. На самом деле, если держаться нового стиля, Наполеон догнал армию только 22 июня[544].

Итак, постоянный и основной тезис моей работы, определяющий Толстого как архаиста, получает очень важное подтверждение фактом его близости с Погодиным, представителем архаической стадии славянофильства. Но дело не только в Пого­дине самом по себе — дело в том кружке архаистов, непосредственно связанных со славянофильством, о котором я уже упоминал. Письмо Толстого к Погодину, выше мною цитированное (с проектом «Несовременника»), заканчивается вопросом: «Читали ли вы книгу Урусова "Обзор 1812 и 13 гг."? Ежели читали, то вы бы очень обязали меня, написав мне короткое словечко, выражающее ваше о ней мнение». Это та самая книга С. С. Урусова, в которой Боклю противопоставлен Погодин. Таким образом переход от Бокля к Погодину, а от Погодина к Урусову монтиру­ется сам собой — без всяких усилий с моей стороны. Загадочные источники, а вме­сте с ними и смыслы философско-исторических глав «Войны и мира», вплоть до их стилистической и терминологической стороны, начинают выясняться. Фило­софия истории Толстого оказывается «самобытной» только в том смысле, что она противостоит современным научным и публицистическим системам как создание группы «самобытно»-мыслящих людей — чудаков, сохранивших традиции и по­нятия отошедшей эпохи и настроенных против современности. Среди них боль­шинство — неудачники, биография которых сломлена напором 60-х годов; Толстой, хотя и не избежавший исторической травмы, но все же — удачник, и потому он берет на себя наиболее активную роль. «Война и мир» приобретает характер пар­тийного выступления — декларации от имени «несовременников».

4

Некоторые современники Толстого знали о близкой связи философских глав «Войны и мира» с идеями С. Урусова, но позднейшие биографы и исследователи Толстого, избегающие историко-литературных сопоставлений — особенно если эти сопоставления ставят под вопрос его полную самостоятельность и «самобыт­ность», совершенно упустили этот факт из виду. Книга Урусова, о которой Толстой запрашивает в письме к Погодину, не упоминается никем; между тем Б. Чичерин, говоря в воспоминаниях о философской необразованности Толстого и о том, что он, оставив Гегеля, «стал хвататься за всякую нелепость, порожденную невежест­вом», пишет дальше: «Как он прежде мудрецом считал Фета, так он величайшим мыслителем признал князя Урусова... После войны князь Урусов вышел в отстав­ку и принялся писать философские статьи. Как-то раз Сергей Рачинский, в виде курьеза, принес нам изданную им брошюрку. Это была такая невероятная галима­тья, что все присутствовавшие хохотали до упаду. Оказалось, что именно из этой брошюрки Толстой почерпнул все те исторические теории, которые он внес в свой роман "Война и мир": эти теории как раз отвечали той задаче, которую поставил себе Толстой и которая состояла в том, чтобы развенчать всех великих людей и все приписывать действию маленьких невидимых единиц, руководимых темными инстинктами».

Весь тон этого места воспоминаний, конечно, пристрастен и продиктован раз­дражением бывшего друга; утверждение Чичерина, что все теории Толстого по­черпнуты из брошюры Урусова, конечно, неверно, потому что дело здесь, как мы видели, не в одном Урусове и, как увидим ниже, не в одной его брошюрке; но самый факт связи Толстого с Урусовым в работе над философско-историческими вопро­сами отмечен правильно. Вспомним приведенное выше примечание П. Бартене­ва—о том, что Урусов и Страхов (последнее — ошибка) «натвердили» Толстому, что без философской подкладки его роман не будет иметь настоящей цены. Нако­нец — еще одно, очень авторитетное свидетельство. 23 ноября 1869 г. Тургенев пишет И. П. Борисову (из Баден-Бадена): «С нетерпением ожидаю 6-го тома "Вой­ны и мира", авось успел немногоразуруситься, и вместо мутного философствова­ния даст нам попить чистой ключевой воды своего великого таланта». Слово разу­руситься подчеркнуто самим Тургеневым — как термин, без объяснений понятный Борисову. Очевидно, друзьям и близким знакомым Толстого было известно, что Толстой обурусился — т. е. подпал под влияние Урусова, в результате чего роман стал наполняться «мутным философствованием». Так судили друзья. Посмотрим, что было на самом деле.

Толстой и С. Урусов стали приятелями еще во время Севастопольской кампании. Урусов служил тогда в Полтавском полку и славился своей храбростью и своими чудачествами. Он поступил на 4-й бастион, самый опасный: «Можно было беспре­станно ожидать его штурма, и бастион подвергался неумолкаемому убийственному огню. Того и искал Урусов», — вспоминает участник кампании В. И. Барятинский[545]. Артиллерист по образованию, Урусов был выдающимся математиком и шахматным игроком. В. Барятинский сообщает: «Урусов был известным игроком в шахматы, одним из первых в России, и играл по переписке со знаменитыми лондонскими, парижскими и нью-йоркскими игроками». Барятинский подробно описывает один из шахматных сеансов, когда Урусов, сидя спиной к шахматным столам, играл одновременно с тремя офицерами и спокойно продолжал игру, несмотря на близ­кие взрывы снарядов. Толстой в письме к шведским поборникам мира (1899 г.) рассказывает, между прочим, об одном поступке Урусова: «Я помню, во время осады Севастополя, я сидел раз у адъютанта Сакена, начальника гарнизона, когда в приемную пришел князь С. С. Урусов, очень храбрый офицер, большой чудак и вместе с тем один из лучших европейских шахматных игроков того времени. Он сказал, что имеет дело до генерала. Адъютант повел его в кабинет генерала. Через десять минут Урусов прошел мимо нас с недовольным лицом. Провожавший его адъютант вернулся к нам и, смеясь, рассказал, по какому делу Урусов приходил к Сакену. Он приходил к Сакену затем, чтобы предложить вызов англичанам сыграть партию в шахматы на передовую траншею перед 5-м бастионом, несколько раз переходившую из рук в руки и стоившую уже несколько сот жизней». После окон­чания войны Урусов жил в Москве и в своем имении (близ Сергиева Посада), продолжая заниматься математикой, шахматами и военными вопросами.

Когда Толстой уезжал из Севастополя в Петербург (1855 г.), Урусов дал ему рекомендательное письмо к известному славянофилу И. В. Киреевскому. По со­держанию этого письма видно, что с Киреевским он находился в приятельских отношениях. О Толстом в письме сказано: «Рекомендую вам прекрасного литера­тора и вместе шахматного игрока, моего ученика, графа Льва Николаевича Тол­стого»[546]. Вообще, как видно из позднейших статей и писем Урусова, он близко стоял к московским славянофилам старшего поколения и относился сочувственно к их взглядам. Это был человек незаурядный, талантливый, но типичный архаист и чудак, в 60-х годах выглядевший человеком другой, давно отошедшей эпохи — с фантастическими идеями, со своим собственным, замкнутым от современности, миром понятий, представлений и интересов. Каждый вопрос приобретал в его уме характер причудливый, а иногда и курьезный. Очень характерно, например, его письмо к И. С. Аксакову, написанное в 1863 г. по поводу злободневного тогда польского вопроса; Урусов дает этому вопросу совершенно фантастическое осве­щение и предлагает еще более фантастические меры: «Давно дожидался отзыва вашего о польском вопросе; наконец дождался. Если бы взгляд мой был совершен­но тождествен с вашим взглядом, мне оставалось бы молчать. Мне кажется, вы слишком снисходительны; борьба в Польше есть война против папистов и бона­партистов; тени нет польского вопроса. Ключ к решению занимающего нас вопро­са в Париже: надо взять в плен Бонапартов. Один я, или даже с помощью гения П. А. Зарубина, ничего не могу сделать; надо с дюжину удальцов. Может быть, по прочтении прилагаемой статьи, которой я дал вид письма, найдутся умницы и богатыри, которые решатся принять участие в выделке аэростата по плану Зару­бина и в экспедиции против Бонапартов. Правительство не решится на это, а по­тому надо действовать самому. С божией помощью все кончится хорошо»[547]. Статья Урусова осталась, очевидно, ненапечатанной, и замечательный проект его — не­исполненным.

Дружба Толстого с Урусовым возобновилась и укрепилась к концу 60-х годов — именно тогда, когда Толстой работал над последними томами «Войны и мира». Урусов, издавший до этого несколько работ по высшей математике и по теории шахмат («Дифференциальные и разностные уравнения» — 1863, «Об интегральном множителе разностных и дифференциальных уравнений» — 1865, «О решении про­блемы коня» — 1867), усиленно интересовался историей и теорией войн. Его люби­мое и страстное занятие было — установление всяческих «законов» (в том числе и исторических) при помощи математических формул и вычислений; он вычислял даже «закон смертности царей». В старости он занимался исключительно всякого рода вычислениями; Толстой, гостивший у него в 1899 г., пишет жене: «Князь очень мил. Встает в 3, 4 часа, с