мнения Соловьева. Он старается доказать, что история народов есть не что иное, как история правительственных деятелей (то есть Бисмарка, Наполеона, Бейста и прочих чудовищ). "Что такое правительство?" — спрашивает Соловьев. "Правительство есть произведение исторической жизни известного народа, есть самая лучшая поверка этой жизни"
Как вам эта чушь нравится?..» Далее Урусов описывает свою встречу с историком П. К. Щебальским: «Этот новый тип нынешних историков прехладнокровно начал излагать свои (то есть общие) мнения об истории по поводу Вашего сочинения и Ваших отзывов. Надо заметить, что Щебальский был военным и, между прочим, в Даргинской экспедиции. В доказательство влияния главнокомандующих на ход сражений он рассказал, как Воронцов своим присутствием ободрил солдат Лидер- са и пробился сквозь полчища Шамиля. Я ему возражал так: "Вам казалось, что решил сражение Воронцов; другому, например командиру какого-нибудь полка, казалось, что он одержал победу своими распоряжениями; третий в это время крепко помолился и бросился вперед; неприятель бежал, и победа приписана молитве. Отсюда видно, что в каждом событии усматривается тьма причин: которая же из них истинная причина? Прочтите со вниманием лучшие курсы истории: вы увидите в них во- 1-х хронику событий, заимствованную у Геродота, Тацита, и проч.; эти авторы сами сознаются, что за достоверность событий, ими рассказываемых, они не ручаются. Между тем на этих недостоверных хрониках нынешний историк основывает свой анализ; анализ состоит в приискивании причин событий. А так как деятельность второстепенных лиц неизвестна, то все явления приписываются главам народов. Из чтения такого рода историй один почерпает себе одного рода правила; другой, увлекаясь подвигами Александра и Цезаря, ищет им подражать; третий восхищается Фабрицием и т. д.; одним словом: история становится поучительным романом. Но есть ли в такой истории хоть тень науки? Если же это не наука, то как же не стараться об ее преобразовании! Эти-то старания поставить историю на степень науки вызвали на сцену Бокля и Л. Толстого. Толстой говорит, что история не есть наука о причинах событий, ибо за причину события, например вторжения 1812 г., можно принять столько же волю последнего солдата, сколько и волю Наполеона; история есть наука о законах исторических событий, а не о причинах. Открыть эти законы или содействовать их открытию — вот цель Бокля и Толстого. Если бы мы знали эти законы, то, не справляясь с хрониками, сказали бы, что за столько-то лет до нас было непременно такое-то, а не иное событие. Вы, историки, теперь в лесу без компаса: Толстой дает или хочет дать Вам компас, дабы вы могли выбраться из этого леса. Выяснить эту задачу Толстого и, по возможности, решить ее составляет цель моей книжки о 1812 и 1813 гг. Наши труды, может быть, ничтожны по результатам, но они выдвинут непременно историю из леса на чистое поле..." По-видимому, Щебальский согласился и понял, в чем дело; но барыни Новосильцовы, хоть они и писательницы, из рук вон. «Так и вы несогласны, — кричат они, — в том, что Наполеон был великим человеком!» Я вышел из терпения; поневоле вспомнишь Гоголя Коробочку. Вспотевши как Чичиков, я бегом домой и теперь еще сижу как в бане. Надеетесь ли вы втолкнуть в головы наших современников ту простую истину, что история есть наука об общественных законах, и поймут ли когда-нибудь читатели, что есть закон событий или явлений? Я не надеюсь; всюду вижу Коробочку. Остается писать и работать, как вы выразились, для XX столетия. Мне ужасно хочется с вами поговорить о средствах определить, в немногих словах, просто, ясно, наглядно, задачу истории; прежде всего чувствую необходимость кончить 3-й том и сдать его в печать с тем, чтобы, не изменяя ничего, во что бы то ни стало, окончить ваше чудное творение».
В борьбе с официальными историками Урусов берет Бокля под защиту — как своего попутчика, но вне этой борьбы отношение Урусова к Боклю гораздо более отрицательное. Предостерегая Толстого от ошибок при переводе сложнейших математических формул на язык разговорный, Урусов пишетему (26 марта 1869 г.): «Вы вдадитесь в критику, полемику отрицания, и толку не будет. Бокль так же поступил, и ничего не сделал, только возмутил все и всех. Открывайте законы, хотя и приблизительные, но положительные, а не отрицательные». Этот призыв проходит через все письма Урусова к Толстому — как его главное требование. В своей книге он старается осуществить этот принцип, стремясь к открытию законов войны как «простейшего из исторических событий». Он рассуждает так: «Армии суть самые несвободные общества; находясь под законами гражданскими, связанные сверх сего воинской дисциплиной, они составляются, двигаются, уменьшаются и вовсе исчезают с такою правильностью, что с незапамятных времен зародилась стратегия — наука о войне. В армиях замечается общий дух, общая сила, влекущая их вперед или назад, и никакая дисциплина, никакие полководцы не могут бороться против такого влечения. Стало быть, над армиями возможны такого рода наблюдения, которые необходимо должны нас познакомить с многими явлениями жизни общественной. Если мы узнаем законы войн, то для нас сделается ясным понятие о народных движениях, например, понятие о народной воле. А как только уяснится этот предмет, то есть общественная воля, то вся история развернется пред нами, как бы все происходило пред нашими глазами». Рассуждая далее о свободе и необходимости и устанавливая различие между законами субъективными («созданными человечеством») и законами объективными, Урусов формулирует: «Законы, создаваемые людьми, то есть те, которые1 выше названы субъективными, также подлежат изучению: но было бы нерационально начинать дело с конца, делать десятый шаг, не сделавши первого шага. Итак, прежде всего изучать должно объективные исторические законы и притом на таких обществах, которые менее всего свободны, то есть, как уже сказано, на армиях». Обосновав таким образом принципиальную сторону своей книги, Урусов делает краткий обзор главных сочинений по стратегии (Лойд, Ласси, Бюлов, Жомини, Ронья и последующая школа во главе с Наполеоном, главный теоретик которой — Клаузевиц), основное стремление которых — «изучать субъективные законы войны». Введение кончается словами: «Настоящее сочинение мое есть первый опыт найти и изучить фаталистические законы войны».
Понятие закона Урусов противопоставляет понятию причины. «Введение» начинается следующими словами, совершенно совпадающими с тезисами Толстого: «Мы не можем знать ни причину, по которой установлен тот, а не другой закон явлений, ни причину каждого явления в особенности; но можем знать самый закон; можем знать те неизменные правила, по которым одни явления сменяются другими, и одни события следуют за другими событиями. Нам известен закон квадратов расстояний, закон равенства угла падения углу отражения, закон удвоения населения в каждый промежуток времени от 15 до 25 лет; но почему именно эти законы установлены, а не иные, и какие причины производят различные явления природы, — мы не знаем и узнать не можем. В этом согласны все серьезно занимающиеся науками; они исследуют законы явлений, устраняя понятие о причинах этих явлений». Вспомним начало III тома «Войны и мира» — рассуждение о том, что причины войны 1812г., указываемые историками, недостаточны, что причины ее представляются в неисчислимом количестве, что миллиарды причин совпали для того, чтобы произвести это событие и что, следовательно, «ничто не было исключительной причиной события, а событие должно было совершиться только потому, что оно должно было совершиться». Говоря о Бородинском сражении, Толстой опять возвращается к этому и возражает историкам: «На вопрос о том, что составляет причину исторических событий, представляется другой ответ, заключающийся в том, что ход мировых событий предопределен свыше, зависит от совпадения всех произволов людей, участвующих в этих событиях, и что влияние Наполеонов на ход этих событий есть только внешнее и фиктивное». Постоянно возвращаясь к этому вопросу, Толстой накопляет всё новые и новые доводы, прибегая, по примеру Урусова, к сравнениям из области физики и астрономии: «Причин исторического события нет и не может быть, кроме единственной причины всех причин. Но есть законы, управляющие событиями, отчасти неизвестные, отчасти нащупываемые нами. Открытие этих законов возможно только тогда, когда мы вполне отрешимся от отыскивания причин в воле одного человека, точно так же, как открытие законов движения планет стало возможно только тогда, когда люди отрешились от представления утвержденности планет... к явлению, которое мы рассматриваем, понятие причины не приложимо. В последнем анализе мы приходим к кругу вечности, к той крайней грани, к которой во всякой области мышления приходит ум человеческий, если не играет своим предметом. Электричество производит тепло, тепло производит электричество. Атомы притягиваются, атомы отталкиваются. Говоря о взаимодействии тепла и электричества и об атомах, мы не можем сказать, почему это происходит, и говорим, что это так есть, потому, что немыслимо иначе, потому, что так должно быть, что это закон. То же самое относится и до исторических явлений». Здесь Толстой мог бы прямо сослаться на Урусова, если бы это было нужно. Урусов, процитировав отрывок из «Войны и мира» (о фатализме в истории), пишет: «Прибавим от себя, что в общественной, исторической, роевой жизни человека мы даже вовсе не видим причинности, а усматриваем совершенно ясно только одно сочетание явлений. Иногда это сочетание явлений или сил бывает весьма просто, например такое: некоторый субъект, как нам кажется, произвел на свет такую-то войну, но и эта война произвела на свет этот субъект... Такое простое сочетание напоминает сочетание физическое: электричество производит теплоту, теплота производит электричество». Толстой не ссылался на Урусова, потому что он, как «удачник», взял на себя пропаганду теорий, выработанных в кружке неудачников, а еще и потому, что для романов обычай ссылок необязателен: тактически же было правильно держать источники своей философии истории в тайне от посторонних.