повторений. Вторая часть IV тома открывается опять рассуждением о войне 1812 г. («Наполеон начал войну с Россией потому, что он не мог не приехать в Дрезден» и т. д.), не только стилистически, но и тематически повторяющим многое из первого рассуждения. Резкий переход от этого рассуждения к дальнейшему повествованию о судьбах героев («На другой день после отъезда сына князь Николай Андреич позвал к себе княжну Марью») дает ощущение толчка — стыка двух стилистических элементов, нужное именно для того, чтобы философское отступление ощущалось как элемент конструкции, элемент жанра, как отступления Гомера в «Илиаде» или Гете в «Фаусте». В роман тем самым введена новая пружина, обеспечивающая ему движение вперед на большое пространство. Отступления начинают учащаться и приобретать все более и более торжественный тон — тон «вещаний». На смену Погодину с его «Историческими афоризмами» является Урусов — с математикой: появляются рассуждения о непрерывности движения, о дифференциале истории и пр. Таким отступлением открывается первая часть V тома: «Для человеческого ума непонятна абсолютная непрерывность движения» и т. д. Жанровый закон повторений, пронизывающих всю систему романа, заставляет Толстого начать третью часть того же тома знакомым рассуждением: «Для человеческого ума недоступна совокупность причин явлений». Стилистическое тожество этих двух зачинов подчеркивает их конструктивную роль — именно как периодически возращающихся повторений. Закон этот действует до конца, усиливая свое действие. Первая часть VI тома начинается рассуждением о Бородинском сражении и о партизанской войне и кончается рассуждением о побеге французов; третья часть (эпилог), открывается большим отступлением философско-исторического содержания («Прошло семь лет» и т. д.), которое прерывается изложением фабульной развязки (свадьба Наташи и др.); оно затем возобновляется и занимает всю вторую часть эпилога — целых 12 глав, где повторяется многое из того, что говорилось раньше.
Просмотр романа с этой точки зрения убеждает в том, что философские и исторические отступления были введены Толстым, действительно, как элементы жанра — как знак эпопеи, аналогичный отступлениям «Илиады». Роман, написанный на сравнительно небольшом историческом материале, заполненный семейными эпизодами, к истории и к эпохе 1812 г. не имеющими никакого отношения, становится, благодаря этим отступлениям, якобы историческим и даже сугубо-историческим — не просто романом, как у Зотова или Загоскина, а эпопеей. Жанровыми и стилистическими приемами заменялся недостаток историчности как таковой. Отступления играли роль исторического эквивалента. На их фоне семейные сцены казались тоже историческими. Большинству современников, в том числе и Тургеневу, эта функция отступлений оставалась непонятной. Негодуя на VI том, в котором Толстой так и не «разурусился», Тургенев пишет (12 февраля 1870 г.) И. П. Борисову: «Если мы встретимся с Урусовым, то мы, вероятно, как водится, поспорим и, как водится, каждый останется при своем мнении. Во всяком случае, нельзя так легко разрешать вечный, более чем трехтысячелетний спор между необходимостью вещей и свободной волей, и уничтожение (как то делает Толстой) одной из спорящих сторон — не разрешение задачи; оно показывает только неустойчивость и незрелость мысли, сопряженные с детским нетерпением и самомнением недоучки». Урусов, относившийся к этим отступлениям по-своему и по-своему в них заинтересованный, тоже не понимал их функции и именно поэтому возражал против повторений и конструкции VI тома. Толстому Урусов был нужен как советник по военно-исторической части, а Урусов смотрел на него как на своего соратника и возлагал серьезные надежды на делаемые им «открытия». Письмо к Толстому от 26 марта 1869 г. кончается словами: «Не смущайтесь; вы непременно откроете, только не сейчас».
Когда Толстой, вместе с окончанием романа, отошел от исследования исторических законов и занялся греческим языком, Урусов глубоко огорчился и вознегодовал: «Мне кажется, что греческий язык есть диавольское искушение, на вас попущенное зато, что вы бросили созидать то, что начали. Право, бросьте... Будьте покойны в том, что я вечный ваш друг, хотя и досадую на вас ужасно. Желчь подымается, когда вспоминаю о греческом языке. Никак не думал, что вы так увлечетесь». Сам Урусов, увлеченный установлением объективных законов войны и истории, перешел от изучения 1812 г. к пророчествам. Уже в своем «Обзоре» он, говоря о тактике быстроты и натиска (живой силы), писал: «Можно предсказать, что если теперь прусские войска вторгнутся во Францию, то победа будет за ними; если же французы вторгнутся в Пруссию, то будет взят Берлин и победят французы. Но при этом опять оговариваюсь: не от того произойдет победа, что один вторгнется, а другой отступит; вторжение будет следствием каких-то причин, и победа будет следствием каких-то нравственных причин: но все причины выразятся в форме или пройденного пространства, или скорости, — в виде моментов или живых сил. Может случиться, что разбит будет тот, кто вторгнется: тогда победа выразится в живой силе. Если же я говорю, что победит непременно наступающий, то разумею, что живая сила одной стороны уравновесится таковою же силою другой стороны, моменты же сил не уравновесятся. В случае равновесия как в моментах, так и в силах, кампания будет нерешительная. Самая война будет или не будет, смотря по тому, воздействуют ли некоторые неизвестные причины или не воздействуют; но признаки войны существуют; действие причин выражается в несоответствии суммы народных имуществ движению народонаселении, или просто — числу жителей».
Война между Францией и Пруссией началась — и Урусов стал печатать в «Московских ведомостях» особые «Письма к издателям», в которых предсказывал ход событий. В первом из этих писем, датированном 22 июля 1870 г. («Московские ведомости» 1870 г., № 162), Урусов пишет: «Вторжение будет, но не в Германию, а во Францию, и притом произойдет оно, вероятно, по тому самому плану (в главных чертах), по которому совершалось в 1866 году в Богемию. Французская армия занимает такую же (относительно) центральную позицию, какую занимала австрийская в 1866 году, и, следовательно, она (то есть французская армия) будет иметь возможность разбить неприятеля по частям, направив сильный подвижной резерв сперва против одной армии, потом против другой. Но этою возможностью французы, по-видимому, не воспользуются, точно так, как не воспользовались ею в 1866 году австрийцы. Французы примут генеральное сражение между Мецем и Нанси; битва будет упорная и продолжительная. Вероятнейший исход ее — в пользу Пруссии. Французы уже сделали одну ошибку, именно ту, что не совершили переправы 16-го и 17-го июля: следовательно, можно ожидать и другой ошибки. Французам представлялась и представляется возможность действовать десантным войском: это обстоятельство производит в распоряжениях нерешительность. Десантом не следовало и не следует действовать, потому что нет наступательных действий со стороны Рейна. С горечью предвижу возгласы о гениальности Бисмарка и Мольт- ке, о геройстве их армии; проходу не будет никому от нахальности и фельдфебель- ства». Второе письмо, снабженное чертежом, содержит советы французам.
Тургенев, сам писавший о франко-прусской войне и державший сторону немцев, пишет 24 августа 1870 г. И. П. Борисову: «Я очень хорошо понимаю, почему Толстой держит сторону французов. Французская фраза ему противна, но он еще более ненавидит рассудительность, систему, науку, одним словом, немцев. Весь его последний роман построен на этой вражде к уму, знанию и сознанию, и вдруг ученые немцы бьют невеж французов! (Кстати, неужели юродивец, напечатавший в Московских ведомостях какие-то нелепые пророчества с планами, тот же самый кн. Урусов, с которым так дружен Толстой?)»
Да, этот «юродивец» был тот самый Урусов. Он в это время занимался вычислением «закона о смертности царей» и вопросом о военной реформе. Толстой писал ему по поводу этих занятий: «Вы мельком пишете о законе смертности царей. Мне это очень интересно. Я верю в это. Для царей закон этот должен быть очевиднее всех других людей, хотя и для них должно быть это дело завешено, так что можно догадываться, а знать нельзя. Если [бы] все было известно, для бога не было бы ничего интересного смотреть на нашу комедию. Да и мы бы перестали играть так серьезно свои роли. Если можете, напишите мне, в чем дело, это меня очень интересует. Геометрию вы свою продешевили. Я ее начал раз читать из второй части и часа три радовался, все понимая». В том же письме Толстой делится с Урусовым своими соображениями по злободневному тогда вопросу о военной реформе (см. статьи Урусова в «Беседе» 1871 г.), применяя все тот же математический метод: «Статья, которую я разорвал, о военн. реформе, была отчасти математическая. Вот что я говорил: 1) Войско есть сила, составленная из количества людей и времени, которое человек упражняется в военном деле. Отсюда 2) Чем больше времени, тем меньше людей. И, наоборот, чтобы сила не изменилась. И сила увеличивается и временем, и количеством. 3) В России денежные интересы государства и народа тожественны. Доказательством тому служит то, что государство может заставить всех мужчин идти в солдаты. Если оно может заставить всех идти в солдаты, то оно может вместо солдатства [на] всех наложить лишний налог деньгами. 4) Сила войска не увеличивается и не уменьшается просто по времени, которое люди проводят в военном упражнении, а увеличивается и уменьшается в какой-то профессии. Т. е. что 1200 солдат, из которых каждый пробудет три дня в службе, не будут равны одному 10-летнему солдату, а будут в 1000 слабее его. Или что 100 старых 5-летних солдат будут не равны 1000 ^-годовым солдатам, а много сильнее и т. п. И что, стало быть, если сила войска увеличивается в профессии времени, то чем дольше срок службы, тем выгоднее. Если эти положения справедливы, то вопрос военной реформы, суть которого есть вопрос о том, каким образом с наименьшими расходами иметь наисильнейшее войско, разрешается просто и совершенно противоположно прусскому решению. Выгода этого решения состоит в том, что надо только ничего не делать, не уничтожать тип старого русского солдата, давшего столько славы русскому войску, и не пробовать нового, неизвестного. А то выходит так, что славная навеки защита Севастополя именно она-то показала нам, что русский солдат старый не годится и надо выдумать нового