получше, на манер прусского. Выходило так, как бы вышло у глупого хозяина, который раз, допьяна угостив гостей хорошим старым вином, в следующий раз, пригласив гостей, разбавил бы это вино квасом, чтобы казалось побольше вина».
Эти размышления и наброски были инерцией, действовавшей после окончания романа. Отойти от него после шести лет работы не так просто. Начинается тяжелая промежуточная полоса. Толстой жалуется в письмах на состояние тоски и нездоровья. Поехав осенью 1869 г. в Пензенскую губернию для покупки имения и остановившись в Арзамасе, Толстой пережил страшный припадок ночного ужаса, описанный им впоследствии в «Записках сумасшедшего». В письме к Софье Андреевне он сообщает: «Третьего дня в ночь я ночевал в Арзамасе и со мной было что-то необыкновенное. Было два часа ночи, я устал страшно, хотелось спать и ничего не болело. Но вдруг на меня напала тоска, страх, ужас, каких я никогда не испытывал. Подробности этого чувства я тебе расскажу впоследствии, но подобного, мучительного чувства я никогда не испытывал и никому не дай бог испытать». Эта промежуточная полоса жизни приводит Толстого к новым всевозможным занятиям — школой, хозяйством, греческим языком, Шопенгауером, народной поэзией и пр. Так Толстой вступает в 70-е годы XIX в. — десятилетие, начавшееся для него Арзамасским ужасом и кончившееся «Исповедью». Эпоха домашнего счастья и душевного здоровья кончена. Толстому исполнилось 40 лет — самый трудный, пограничный возраст: возраст, с которым многие натуры не справляются; возраст трудный не только потому, что наступает медленное физиологическое и психическое приближение к старости, но и потому, что в этот момент человеку приходится обычно заново решать свою историческую позицию и судьбу. Новое поколение 25—30-летних людей вступает к этому моменту в жизнь — и история ставит перед стареющим человеком, связанным с прошлой эпохой, новые вопросы, а иногда и просто губит или отбрасывает его в сторону. Толстой прекрасно чувствовал эту стихийную сторону исторического процесса, эту физиологию истории. В одной из черновых редакций «Войны и мира» есть рассуждение на эту тему, явно обращенное к современности: «Был тот молодой период царствования, который всякий народ переживает раз пять в столетие — период революционный, отличающийся только тем от того, что мы называем революцией, что власть при этих революциях находится в руках прежнего правительства, а не нового. В этих революциях, как и во всех других, говорится о духе нового времени, о потребностях этого времени, о правах человека, о справедливости вообще, о необходимой разумности в устройстве государства, и под предлогом [для того чтобы удовлетворить потребности молодости разрушать старое и творить новое] этих идей и выступают на поприще самые неразумные страсти человека. Пройдет время и охота, и прежние нововводители точно так же упорно держатся за свое бывшее новое, а теперь старое, и отстаивают свое убранство квартиры против подросшей молодежи, которой опять хочется и нужно удовлетворить своей потребности попробовать свои силы». Этими словами Толстой подводил итоги «революции», наступившей после окончания Крымской кампании и смерти Николая I — третьей, если считать начало царствования Александра I и восстание декабристов за две первые. Вместе с наступлением 70-х годов нужно было ждать, по теории Толстого, четвертой революции, а вместе с ней — новых поворотов в исторической жизни, новых сдвигов и новых социальных проблем. Историческое чутье не обмануло Толстого.
«Война и мир» была для Толстого итогом 50-х и 60-х годов. Нужно еще остановиться на дальнейшей судьбе этого романа.
5
Главная задача той части моей книги, которая посвящена «Войне и миру», — показать процесс изменений, происшедших от момента замысла романа до его окончания. На протяжении всей работы Толстого над «Войной и миром» можно видеть два основных перелома: в 1865 г., когда замысел осложнился «романом Александра и Наполеона», и в 1867-1868 гг., когда Толстой перешел к эпохе 1812 г. Вместо первоначального названия, носившего сугубо семейный, «английский» характер — «Все хорошо, что хорошо кончается», явилось новое, взятое у Прудона и подчеркивающее философско-исторический, эпопейный жанр сочинения — «Война и мир». Таким образом, об этом романе совсем нельзя говорить как о романе единого плана — единого, заранее обдуманного замысла. Когда писался «Тысяча восемьсот пятый год», вышедший тогда же отдельным изданием, в замысел романа не входили еще не только философские, но и военно-теоретические главы. Уже в конце 1865 г., на переломе от старого к новому, Толстой почувствовал, как неправильно печатать такой роман частями, прежде чем он не написан до конца; в письме к А. А. Толстой (14 ноября 1865 г.) он сообщает: «Романа моего написана только 3-ья часть, которую я не буду печатать до тех пор, пока не напишу еще 6-ти частей, и тогда — лет через пять — издам все отдельным изданием». Это решение было выполнено не совсем — в «Русском вестнике» (1866. № 2, 3 и 4) появились военные главы первого тома, но все остальное вышло уже прямо отдельным изданием, правда, не сразу: в конце 1867 г. три первые тома, в марте 1868 г. — четвертый, в марте 1869 г. — пятый и в самом конце 1869 г.— шестой.
Такой процесс печатания романа не давал Толстому возможности перерабатывать более ранние части соответственно тому, во что превращались последующие. Только журнальный текст «Русского вестника» подвергся некоторой переработке при печатании отдельным изданием. Полной сводки текста сделано не было, так что внимательный читатель мог заметить, что между первыми тремя томами, вышедшими в 1867 г., и, например, пятым томом, вышедшим в 1869 г., есть стилистическая и жанровая разница. Это не бросалось особенно резко в глаза только благодаря «монтажному», эпизодическому типу романа; тем не менее критики и читатели самых разнообразных вкусов и направлений почти в один голос стали сетовать на то, что Толстой ввел в роман военные и философские рассуждения и тем самым отодвинул своих героев в сторону. Эти жалобы, помимо всего, были вызваны именно ощущением перемены, происшедшей в замысле романа, перемены не мотивированной и не подготовленной первыми томами.
Характерно, что жалобы эти начали раздаваться именно после выхода ГУ тома. Так, в газете «Голос» (1868. № 83) критик сетует на то, что в этом томе фабула не подвигается ни на волос: «Недостаток романического развития, замеченный в первых трех томах романа, обозначается в четвертом его томе еще резче и несомненнее. Автор не только не ведет далее своих героев, но даже, когда, уступая необходимости, говорит о них в связи с главным, собственно романическим замыслом романа, то повторяет лишь, в противоположность всем условиям художественного творчества, пережитые уже ими и известные читателю моменты. Так, отношения между Пьером Безуховым и Наташей Ростовой, завязанные на последних страницах третьего тома и обещавшие так много интересного, не подвинулись ни на шаг вперед, хотя Наташа успела уже оправиться от своей болезни и несколько поуспокоилась от вынесенных ею треволнений... Вообще, исторические события слишком выдвинуты вперед в книге графа Толстого; ими совсем подавляется течение романа; между тем, по самой задаче своего труда, автор дает нам не полное описание войн Александра с Наполеоном, а лишь некоторые моменты из этих войн; он не описывает ни одной битвы в общем ее ходе — ни Аустерлица, ни Бородина, а лишь изображает отдельные их эпизоды. Увлеченные мастерским, художническим изображением этих . моментов, этих эпизодов, читатели невольно упускают из вида нити самого романа, невольно забывают его; зато они тем тревожнее ищут в книге полноты исторического описания, ищут полной картины дней Аустерлица или
Бородина, и, разумеется, не находят; разочарованные, они снова обращаются к роману, но романа нет — его забыл и сам автор. Отсюда какая-то неудовлетворенность, какая-то неопределенность впечатления. Ни истории, ни романа нет в книге графа Толстого, а главное — нет в ней единства. Можно растянуть число ее томов до бесконечности, но можно и сократить их до двух, до одного, с ущербом, пожалуй, для наслаждения читателей (потому что они потеряли бы несколько мастерских сцен), но без малейшего ущерба для полноты задуманной интриги. Как недостает существа для завязки собственно романической, так недостает его и для исторических событий. Автор перескакивает от одного момента к другому без всякой внутренней между ними связи».
Последними словами критик указывает именно на то, что мы назвали бы теперь «монтажным» характером. Об этом же говорят и другие.критики. М. М-н пишет в «Иллюстрированной газете» (1868. № 37): «Разбирать "Войну и мир" трудно, потому что этот quasi-роман не составляет ничего целого. Он раздваивается на части: историческую и домашнюю. Историческая часть или плохой конспект, или фаталистические и мистические умозаключения, или подлинные письма на французском языке с подстрочным переводом — все это со второю частью не только плохо вяжется, но затрудняет чтение и лишает возможности следить за ходом романа, и без того сшитого на живую нитку». Критик «Харьковских ведомостей» (1868. № 48) пишет о том же IV томе: «Весь том состоит из целого ряда эпизодов, выхваченных почти по очереди то из исторических событий, то из жизни передовой части русского общества. Между этими следующими один за другим эпизодами до такой степени нет внутренней связи, что половину сцен (содержания, конечно, не исторического) можно поместить в любом месте произведения, и романическое действие по прежнему останется в своем ленивом полусонном развитии».
Последние тома (V и VI) только усилили это впечатление и вызвали еще более суровые упреки: «Видно, что автор едва дотянул непосильный труд до обязательного конца. Значительная часть книги, там, где дело касается исторических событий, наполнена выписками из документов и мемуаров того времени, известных читающей публике частию из богатых приложений, находящихся при сочинении г. Богдановича об Отечественной войне 1812 года, частию из статей, помещавшихся в "Русском архиве", выписок, не имеющих между собой никакой руководящей связи... Философия гр. Толстого принадлежит к числу тех же туманных и мистических призраков, которые представляются уму, еще не вошедшему в период исследования; постепенно исчезая по мере приближения и ближайшего с ними знакомства, они разлетаются в прах при первом прикосновении с жизненною правдою. Нельзя удержаться, чтобы не посоветовать гр. Толстому оставить в покое хляби и пучины философии и обратить свой талант на ту сферу объективного и художественного описания, в которой он так силен» (Русский инвалид. 1869. № 37). Или так: «Роман, как видно, совершенно обессилил творческую фантазию автора, и он во что бы то ни стало решился, наконец, покончить с ним как можно скорее и как можно короче; в шестом томе, состоящем из 290 страниц, собственно роману отведено немногим более половины, остальное занято какими-то политико-историко-философскими толкованиями. Не довольствуясь по- прежнему тем, что давал какие-то толкования вперемежку с романом, автор теперь всю вторую часть эпилога прямо назначил для диссертации по разным вопросам исторического философствования» (Новороссийский телеграф. 1869. № 263, А. Вощияников).