ать им доступною английскую литературу, в которой отразился образ английской женщины. Английские романы составляют обыкновенное, давно у нас принявшееся и заведомо доброкачественное чтение для женщин и девушек. Англия — классическая страна чистых семейных нравов, подобно тому как Франция есть классическая страна любовных похождений. Вот сторона дела, которую, по-видимому, никак нельзя упускать из виду и которая не может нас не интересовать. Что будет из русской женщины? Даст ли она миру новый образец красоты человеческой природы или же останется примером бесцветности и, пожалуй, какой-нибудь нравственной уродливости?»
Поставив так вопрос и отчасти опираясь на книгу самого Милля, Страхов приходит к выводу, что «для большинства замужних женщин невозможно посвящать себя другим делам, кроме простых обязанностей хозяйки и матери семейства». Политические права, оказывается, нужны только старым девам и пристроившим всех своих детей старухам. «Общий вывод, — пишет Страхов, — совершенно ясный: для общественных дел требуется женщина бесполая, то есть или такая, которая не имеет пола от рождения, или такая, которая перешла уже за пределы полового возраста». Он упрекает Милля за то, что его книга построена на юридических проблемах, что в ней нет ни слова «о любви и супружеской нежности... Легко было бы однако же усмотреть, что не будь половых различий и половых отношений между женщинами и мужчинами, не было бы вовсе и женского вопроса... Отношения между полами, эти таинственные и многозначительные отношения, — источник величайшего счастья и величайших страданий, воплощение всякой прелести и всякой гнусности, настоящий узел жизни, от которого существенно зависит ее красота и ее безобразие, — эти отношения упущены из виду Миллем и не внесены им в женский вопрос. Это значит: философ выпустил из рассматриваемого явления самую существенную его сторону».
Толстой в это время еще не был знаком со Страховым, но статья о женском вопросе так заинтересовала его, что он написал Страхову письмо. Он «обеими руками подписывается» под ее выводами, но решительно возражает против «уступки», которую Страхов допускает в отношении к «бесполым» женщинам: «Таких женщин нет, как нет четвероногих людей. Отрожавшаяся женщина и не нашедшая мужа женщина все-таки женщина, и если мы будем иметь в виду не то людское общество, которое обещают нам устроить Милли и пр., а то, которое существует и всегда существовало по вине не признаваемого ими кого-то, мы увидим, что никакой надобности нет придумывать исход для отрожавшихся и не нашедших мужа женщин: на этих женщин без контор, кафедр и телеграфов всегда есть и было требование, превышающее предложение. — Повивальные бабки, няньки, экономки, распутные женщины. Никто не сомневается в необходимости и недостатке повивальных бабок, и всякая несемейная женщина, не хотящая распутничать телом и душою, не будет искать кафедры, а пойдет, насколько умеет, помогать родильницам. Няньки — в самом обширном народном смысле» (61, 231—232).
Замечательно, что в один ряд с этими «няньками» Толстой ставит и «распутных женщин». «Семья только в самом первобытном и простом быту может держаться без помощи магдалин, как это мы видим в глуши, в мелких деревнях; но чуть только является большое скопление в центрах — большие села, маленькие города, большие города — столицы, так являются они и всегда соразмерно величине центра. Только земледелец, никогда не отлучающийся от дома, может, женившись молодым, оставаться верным своей жене и она ему, но в усложненных формах жизни, мне кажется очевидным, что это невозможно (в массе, разумеется). Что же было делать тем законам, которые управляют миром? Остановить скопление центров и развитие? Это противоречило другим целям. Допустить свободную перемену жен и мужей (как этого хотят пустобрехи либералы) — это тоже не входило в цели провидения по причинам ясным для нас — это разрушало семью. И потому по закону экономии сил явилось среднее — появление магдалин, соразмерное усложнению жизни. Представьте себе Лондон без своих 80 тысяч магдалин. Что бы сталось с семьями? Много ли бы удержалось жен, дочерей чистыми? Что бы сталось с законами нравственности, которые так любят блюсти люди? Мне кажется, что этот класс женщин необходим для семьи, при теперешних усложненных формах жизни. — Так что, если мы только не будем думать, что общественное устройство произошло по воле каких-то дураков и злых людей, как это думают Милли, а по воле, непостижимой нам, то нам будет ясно место, занимаемое в нем несемейной женщиной». И тут же — ссылка на Мишле, которого Толстой читал еще во время работы над «Семейным счастием»: «Призвание женщины все-таки главное — рождение, воспитание, кормление детей. Мишеле прекрасно говорит, что есть только женщина, а что мужчина есть le male de la femme[652]»(61, 232-233).
Можно сказать с уверенностью, что это странное письмо (оставшееся, кстати, непосланным), содержащее в себе оправдание проституции, признание ее общественно необходимым фактом, восходит к какому-то книжному источнику. Письмо было написано 19 марта 1870 г. — уже после того, как у Толстого явился замысел романа о «неверной жене». Особенно должно было его заинтересовать утверждение Страхова, что отношение между полами — «настоящий узел жизни, от которого существенно зависит ее красота и ее безобразие». Эта мысль была для Толстого не нова, — в еще более резкой формулировке он мог прочитать ее у Шопенгауэра, которым тогда увлекался. При глубокой заинтересованности Толстого вопросами пола, брака и семьи его внимание должны были привлечь такие главы в книге Шопенгауэра, как «Жизнь рода» и «Метафизика половой любви» («Мир как воля и представление», второй том). Шопенгауэр утверждает, что половая любовь играет важную роль «не только в пьесах и романах, но и в действительности, где она после любви к жизни является самой могучей и деятельной изо всех пружин бытия, где она беспрерывно поглощает половину сил и мыслей молодого человечества, составляет конечную цель почти всякого человеческого стремления» и т. д. Далее Шопенгауэр утверждает, что глубокая важность этой человеческой потребности касается «жизни и характера всего человеческого рода в будущих веках», что здесь «воля индивидуума выступает в своем повышенном качестве, как воля рода», и что именно на этом «зиждется пафос и возвышенный строй любовных отношений, трансцендентный момент восторгов и страданий любви, которую поэты в продолжение тысячелетий не устают изображать в бесчисленных примерах, ибо нет темы, которая по своему интересу могла бы сравниться с этой: трактуя о благополучии и горести рода, она так же относится к другим темам, касающимся только блага отдельных личностей, как геометрическое тело к плоскости. Вот почему так трудно заинтересовать какой-нибудь пьесой, если в ней нет любовной интриги; вот почему, с другой стороны, эта тема никогда не исчерпывается и не опошляется, хотя из нее и делают повседневное употребление». Наконец, анализируя отношения между полами, Шопенгауэр приходит к следующему выводу, уже вплотную подводящему нас и к замыслу романа и к теме выше цитированного письма Толстого к Страхову: «Супружеская верность имеет у мужчины характер искусственный, а у женщины — естественный; и таким образом, прелюбодеяние женщины как в объективном отношении, по своим последствиям, так и в субъективном отношении, по своей противоестественности, гораздо непростительнее, чем прелюбодеяние мужчины».
Но настоящий и несомненный источник этого письма — двадцать седьмая глава второго тома «Parerga mid Paralipomena»: «О женщинах». Если до сих пор я говорил о близости некоторых мыслей Шопенгауэра и Толстого, то в данном случае можно говорить уже о прямом цитировании. Шопенгауэр утверждает, что европейская система моногамии построена на ложном и противоестественном принципе эквивалентности мужчины и женщины. При этой системе «число замужних женщин сокращается, и остается множество неустроенных женщин, которые в высших классах влачат существование в качестве бесполезных старых дев, а в низших принуждены заниматься несоразмерно тяжелой работой или становятся женщинами легкого поведения (Freudenmadchen), которые при таком положении однако необходимы для удовлетворения мужского пола; они являются открыто признанным сословием, социальная задача которого — сохранять от разврата снисканных судьбой женщин, которые нашли себе мужей или надеются их найти. В одном Лондоне их насчитывается 80 ООО». Совершенно очевидно, что именно отсюда заимствовал Толстой свое утверждение о необходимости «этого класса женщин для семьи» и справку о количестве «магдалин» в Лондоне. Но характерно, что исходные точки зрения Шопенгауэра остались при этом в стороне: Толстой продолжает утверждать, что «род человеческий развивается только в семье», и необходимость появления «магдалин» связывает с «усложненными формами жизни», а не с принципом моногамии, как Шопенгауэр. Он пользуется Шопенгауэром, но «разрывает» его систему в тех случаях, когда она не совпадает с его взглядами или «правилами».
Толстой мечется в поисках «узла жизни», чтобы развязать его. Сначала он возлагал надежды на историю: исторический роман должен был показать то, чего не в силах показать историческая наука. Но, взявшись за работу, он постепенно стал убеждаться в том, что исторический материал связывает его, что волнующие его вопросы вовсе не требуют обращения к истории. Чтение Шопенгауэра утвердило его в этом еще более. Тогда на первый план выступил другой замысел, скрыто присутствовавший уже в «Войне и мире» и органически связанный с давними размышлениями о женщине, о браке, о семье: замысел романа о семейном несчастье, о «неверной жене». Дополнительным толчком к осуществлению этого замысла явилось чтение одной французской книги, появившейся в 1872 г. и написанной на волновавшую Толстого тему. 1 марта 1873 г. Толстой написал Т. А. Кузминской: «Слободина твоего я достал 3-ю часть и прочел и удивился, что ты нашла. Ничего нет, кроме вечных благородных юношей студентов, от которых избави нас, господи. Прочла ли ты rhomme — femme? Меня поразила эта книга. Нельзя ждать от француза такой высоты понимания брака и вообще отношения мужчины к женщине» (62, 11). Поразившая Толстого книга — трактат Александра Дюма-сына (автора «Дамы с камелиями»), появившийся в 1872 г. под заглавием «L'homme — femme. Rdponse h M. Henri d'Ideville»[653]. В этой книге обсуждается характерный для французской буржуазии послевоенного периода вопрос: как поступать с неверной женой — убивать или прощать? Книга Дюма вызвала во Франции большую полемическую литературу на тему брака и измены.