Итак, коалиция «инстинктов» — против коалиции «убеждений». Толстой объединяется с Фетом не только против «разночинцев», но и против дворян-интеллигентов. 4 февраля 1856 г. в записи стоит: «Фет очень мил», а 7 февраля (в тот самый день, когда Некрасов писал о нем Боткину) записано: «Поссорился с Тургеневым». Помимо всего Толстого начинает очень скоро раздражать самый быт петербургской литературной жизни — эти редакционные обеды со сплетнями и профессиональными разговорами. Он то и дело говорит неприятности и ссорится то с тем, то с другим, а в марте вызывает на дуэль Лонданова; дуэль, благодаря стараниям Некрасова, не состоялась, но Толстой кипит раздражением и обдумывает новый план жизни: «Я решаюсь ехать в деревню, поскорей жениться и не писать более под своим именем».
К этому же времени относится начало сближения Толстого со славянофилами — не на почве убеждений, конечно, а скорее, на почве того же «инстинкта». Лесть Погодина, «приправленная славянофильством», его возмущает, но с Аксаковыми, Хомяковым или с Апполоном Григорьевым он чувствует себя хорошо. Помимо всего другого их сближает отрицательное отношение к «цивилизации», которое у Толстого развивается не столько как взгляд или убеждение, сколько как помещичий инстинкт, особенно громко заговоривший при столкновении с интеллигентами из «Современника». Именно в это время А. Григорьев, заботясь о дальнейшей судьбе «Москвитянина», старается заново формулировать основные тезисы младшего славянофильства и пишет 25 марта 1856 г. А. И. Кошелеву: «Вы хотите, восстановляя "Москвитянина", сохранить один из оттенков нашего общего направления, — оттенок, заметьте, несколько отличный от вашего, от старшего славянофильства. Главным образом мы расходимся с вами во взгляде на искусство, которое для вас имеет значение только служебное, для нас совершенно самостоятельное, если хотите — даже высшее, чем наука. Когда я говорю, что главным образом мы в этом расходимся, то говорю не совсем точно, — надо бы сказать, единственно в этом... В отношении к взгляду на народность различия наши могут быть, как мне кажется, формулированы в двух следующих положениях: 1) Глубоко сочувствуя, как вы же, всему разноплеменному славянскому, мы убеждены только в особенном превосходстве начала великорусского перед прочими и, следовательно, здесь более исключительны, чем вы, — исключительны даже до некоторой подозрительности, особенно в отношении к началам ляхитокому и хохлацкому. 2) Убежденные, как вы же, что залог будущего России хранится только в классах народа, сохранившего веру, нравы, язык отцов, — в классах, не тронутых фальшью цивилизации, мы не берем таковым исключительно одно крестьянство: в классе среднем, промышленном, купеческом по преимуществу, видим старую, извечную Русь» и т. д. Из этих общих различий вытекают некоторые последствия в отношении к литературе: «1) большее сравнительно с вами поклонение Пушкину и меньшее сравнительно с вами же поклонение Гоголю; 2) значительнейшая сравнительно с вашею оценкою оценка некоторых литературных явлений, настоящей минуты, как минуты нашей; что же касается до отрицательных пунктов, то здесь сходство простирается до тождества»[319].
Эта программа ясно показывает возможность объединения таких славянофилов, как А. Григорьев, с оппозиционерами из «Современника» — с Дружининым и Боткиным — против Некрасова и Чернышевского. Такие существенные пункты, как признание искусства «самостоятельным» или как возвышение Пушкина за счет Гоголя, явились, по-видимому, результатом общих бесед. «Современнику» грозит раскол, при котором Дружинин окажется в блоке с Григорьевым. Что такие планы были и что при этом были надежды на отход к «славянофилам» целого ряда писателей, раздраженных на «политику» Некрасова, показывает позднейшее письмо А. Григорьева к Погодину (27 сентября 1857 г.), в котором читаем: «Насчет "Москвитянина" вот что-с. Если Вы серьезно думаете о нем, то имейте в виду, что коалиция "Современника" расстраивается, что Островский, Толстой и Тургенев могут быть нашими»[320]. Что касается Дружинина, то он в это время уже стоит во главе «Библиотеки для чтения» и деятельно переписывается с Григорьевым как со своим сотрудником.
Многое в этих программах, убеждениях и делениях на партии Толстому чуждо и не интересно — он, по сравнению с А. Григорьевым или Дружининым, «башибузук», лишенный всяких «убеждений» и крепкий только своим «инстинктом». Но эти люди ему больше нравятся, и он охотно проводит время именно в этой компании. Если характерная для А. Григорьева симпатия к замоскворецкому купечеству должна оставлять его холодным, то внимание к крестьянству находит в его душе отклик — и он готов стать, хотя бы на время, славянофилом. Правда, толку от этого мало, потому что все, что имеет характер «убеждения», раздражает его и вызывает отпор. 8 мая записано: «Вечером сидел у Оболенского с Аксаковым и Киреевским и др. славянофилами. Заметно, что они ищут врага, которого нет. Их взгляд слишком тесен и не задевающий за живое, чтобы найти отпор». В течение одного дня он может превратиться из западника в славянофила или обратно. Он сам записывает 21 мая 1856 г.: «Обедал у Аксаковых. Познакомился с Хомяковым. Остроумный человек. Спорил с Константином [Аксаковым] о сельском чтении, которое он считает невозможным. Вечером у Горчаковых с Сергеем Дмитриевичем спорил о совершенно противном. С. Д. уверял, что самый развратный класс — крестьяне. Разумеется, я из западника сделался жестоким славянофилом».
Общее мнение о Толстом, мелькающее в переписке 1856 г., — что он «дикий». Но все чувствуют в нем огромную, не только литературную, но и моральную силу, жизнеспособность — и потому все стараются, каждый на свой лад, взять его под свое руководство, под свою власть. Кому удастся дрессировать этого буйного «дикаря» и превратить его в послушного интеллигента, разделяющего те или другие убеждения и аккуратно сотрудничающего в соответствующем журнале? Тургенев, как мы видели, очень скоро потерял всякую власть над ним; их отношения образуют целый сложный и длинный роман, но руководить Толстым Тургеневу не удалось. Боткин с самого начала 1856 г., вместе с Фетом, чувствует тягу к Толстому и сближается с ним, несмотря на отзывы Некрасова о направлении его мыслей: «Поклонись Толстому: я чувствую к нему какую-то нервическую, страстную склонность» (Некрасову 28 марта 1856 г.); «я жду не дождусь видеть Толстого, к которому, чувствую, привязанность моя молча и независимо от всякого сознания, — растет в глубину» (ему же 19 апреля). Некрасов относится к нему профессионально: «Милый Толстой! Как журналист[321], я ему обязан в последнее время самыми приятными минутами, да и человек он хороший, а блажь уходится» (Боткину, 5 апреля 1856 г.). Чернышевский смотрит на Толстого примерно так же: «На днях приедет Толстой и привезет "Юность" для 1 № "Совр." Я побываю у него, — не знаю, успею ли получить над ним некоторую власть, — а это было бы хорошо и для него и для Совр.» (Некрасову, 5 ноября 1856 г.).
Но главное руководство Толстым сосредоточивается в 1856 г. в руках Дружинина, власть которого над ним разделяют Боткин и Анненков. Именно в это время, в марте 1856 г., Дружинин становится редактором «Библиотеки для чтения» и вступает в союз с Ann. Григорьевым. «Современнику» угрожают со всех сторон — и старый «Москвитянин», и новый «Русский вестник», и омолодившаяся «Библиотека для чтения». Некрасов волнуется и советуется с Боткиным, который занимает в этом вопросе позицию двойственную и не разделяет пока безусловной ненависти Дружинина к Чернышевскому. У Некрасова возникает характерный стратегический план — пригласить в «Современник» Ann. Григорьева; Боткин отвечает ему 19 апреля 1856 г.: «Сегодня у меня был Ann. Григорьев — он не прочь от участия в Современнике и даже, кажется, желает этого, — но ему, видите, хочется иметь орган для своих мнений. Он готов взять на себя всю критику Современника, но с тем, чтобы Чернышевский уже не участвовал в ней. На это, кажется, едва ли можно согласиться: положим, что Григорьев несравненно талантливее Черныш., — но последний несравненно дельнее. Он готов даже переехать в СПБ. Что ты на это скажешь? При твоем контроле Григорьев был бы кладом для журнала: это единственный человек, у которого есть то, что нужно для журнала и чего, кроме него, нет ни у кого. При том он во всем несравненно нам ближе Чернышевского. Переговори-ка об этом с Тургеневым, — а право, об этом стоит подумать»[322]. Итак, борьба с Чернышевским продолжается. Толстой, очевидно, под влиянием Дружинина, относится к нему в этот период очень враждебно; в письме от 2 июля 1856 г. он упрекает Некрасова по поводу статьи о «Русской Беседе», написанной Чернышевским. «Хотя совершенно согласен с мыслью, выраженной однако неясно и неловко, за что скверно-матерно обругали Филиппова да и всех да еще говорят: мы хотим, чтобы спор был благородный. Это похоже на то, что: «честью тебя прошу, И потом я совершенно игнорирую и желаю игнорировать вечно, что такое
постуляты и категорические императивы. Нет, вы сделали великую ошибку, что упустили Дружин, из нашего союза. Тогда бы можно было надеяться на критику в
"Совр.", а теперь срам с этим [323] господином. Его так и слышишь тоненький,
неприятный голосок, говорящий тупые неприятности и разгорающийся еще более оттого, что говорить не умеет и голос скверный. — Все это Белинский! Он-то говорил во всеуслышание, и говорил возмущенным тоном, потому что бывал возмущен, а этот думает, что для того, чтобы говорить хорошо, надо говорить дерзко, а для этого надо возмутиться. И возмущается в своем уголке, покуда никто не сказал цыц и не посмотрел в глаза. Не думайте, что я говорю о Б., чтобы спорить. Я убежден, хладнокровно рассуждая, что он был, как человек, прелестный и, как писатель, замечательно полезный; но именно от того, что он выступил из ряду обыкновенных людей, он породил подражателей, которые отвратительны. У нас не только в критике, но и в литературе, даже просто в обществе, утвердилось мнение, что быть