Тем не менее (или вернее — именно поэтому) Дружинин делается главой значительной литературной группы, угрожающей «Современнику». Чуть ли не основную роль в этой группе — не как «идеолог», конечно, а как «новый» и «несомненный» талант — играет Толстой. Некрасов, считавший его своим и, конечно, гордившийся тем, что напечатал его первое произведение, пишет 30 декабря 1856 г. характернейшее письмо Тургеневу, целиком посвященное вопросу о Дружинине, Толстом и Чернышевском: «За наступающий год нельзя опасаться — покуда есть в виду и в руках хорошие материалы, а что до подписки, то она будет, несомненно, хороша, но жаль, если союз пойдет на разлад. Что сказать о Толстом, право, не знаю. Прежде всего он самолюбив и неспособен иметь убеждение — упрямство не замена самостоятельности; потом, ему еще хочется играть роль повыше своей; Панаева он не любит, и как этот господин хвастливостью и самодовольствием мастерски умеет поддерживать к себе нерасположение, то, верно, теперь не любит еще более; при нынешних обстоятельствах, естественно, литературное движение сгруппировалось около Дружинина — в этом и разгадка. А что до направления, то тут он мало понимает толку. Какого нового направления он хочет? Есть ли другое — живое и честное — кроме обличения и протеста? Его создал не Белинский, а среда, оттого оно и пережило Белинского, а совсем не потому, что "Современник" — в лице Чернышевского — будто бы подражает Белинскому[329]. Иное дело — может быть, Чернышевский недостаточно хорошо ведет дело, — так дайте нам человека или пишите сами. Больно видеть, что Толстой личное свое нерасположение к Чернышевскому, поддерживаемое Дружининым и Григоровичем, переносит на направление, которому сам доныне служил и которому служит всякий честный человек в России. А с чего приплетены тут денежные соображения? После этого я вправе сказать, что Толстой переходит на сторону Дружинина, чтоб скорее попасть в капитаны. И последнее правдоподобнее. Не знаю, как будет кушать публика г...о со сливками, называемое дружининским направлением, но смрад от этого блюда скоро ударит и отгонит от журнала все живое в нарождающемся поколении, а без этих сподвижников, еще готовящихся, — журналу нет прочности. Однако все это ясно для нас, но не для Толстого. Чем его удержать? Не удержит его покуда хоть то, что он — при обстоятельствах доныне не изменявшихся — подписал наше условие? Заставить журнал дать ложное обещание публично — поступок нехороший. Думаю на днях написать к нему. О Дружинине ты думаешь верно — своя рубашка к телу ближе»[330].
Итак, не Тургенев и не Некрасов становятся руководителями Толстого, а Дружинин. Тургенев этим явно уязвлен. Дружинину он пишет 5 декабря 1856 г.: «Вы, говорят, очень сошлись с Толстым — и он стал очень мил и ясен. Очень этому радуюсь. Когда это молодое вино перебродит, выйдет напиток достойный богов»[331], а Толстому — 8 декабря: «Вы, я вижу, теперь очень сошлись с Дружининым — и находитесь под его влиянием. Дело хорошее — только, смотрите, не объешьтесь и его. — Когда я был ваших лет, на меня действовали только энтузиастические натуры; но вы другой человек, чем я — да, может быть, и время теперь настало другое»[332]. Однако и Тургенев, по крайней мере в этом письме, собирается поддерживать журнал Дружинина, а не Некрасова: «А что "Современник" в плохих руках — это несомненно... надеюсь кончить в скором времени рассказ для Др., — а для "коалиции" — (которая действительно не представляет ничего "величественного") — ничего». Из этого же письма видно, что Толстой сходится и с Анненковым: «Вы видаете Анненкова теперь? Помните, как он вам не нравился? А теперь вы, я надеюсь, убедились, что он человек и умный и хороший. Чем больше вы его будете знать, тем он станет вам дороже, поверьте мне».
Дружинин, Боткин и Анненков — вот тот «бесценный триумвират», к которому примыкает Толстой. По его дневникам видно, что с осени 1856 г. он чаще всего видится именно с ними. Роман со славянофилами скоро оборвался; 20 января 1857 г. Толстой пишет Боткину: «Славянофилы тоже не то. Когда я схожусь с ними, я чувствую, как я бессознательно становлюсь туп, ограничен и ужасно честен, как всегда сам дурно говоришь по-французски с тем, кто дурно говорит[333]. Не то, что с вами, с бесценным для меня триумвиратом Б[откиным], Ан[ненковым] и Дружининым], где чувствуешь себя глупым оттого, что слишком многое понять и сказать хочется, этого умственного швунга нету»[334].
Однако толстовское «не то» начинает действовать и по отношению к «триумвирату». Тургенев был по-своему прав, когда предвидел, что Толстой скоро «объестся» Дружининым. От «интеллигенции» — и радикальной, каковы Чернышевский и Некрасов, и консервативной, каковы «славянофилы» — Толстой, ища «умственного швунга», уходит к «артистической» партии, отстаивающей независимость искусства. Но этой независимости Толстому мало. И в этом кругу он скоро начинает чувствовать власть «убеждений», дух журнальной партийности — больше всего в Дружинине. В дневнике конца 1856 г. появляются записи, указывающие на то, что отношения его с Дружининым начинают портиться, а вместе с этим Толстой начинает испытывать раздражение к журнальной атмосфере вообще — его опять тянет куда-то в сторону. 7 ноября: «вечером Дружинин и Анненков, немного тяжело с первым». 8 ноября: «Был у Дружинина и Панаева, редакция Современника противна». 10 ноября: «С Дружининым поехал к Ольге Тургеневой. Дружинин стыдится за меня». 13 ноября: «в 4-м часу к Дружинину, там Гончаров, Анненков, все мне противны, особенно Дружинин, и противны зато, что мне хочется любить, дружбы, а они не в состоянии». 15 ноября: «История с Современником, я высказал отчасти свое мнение... Собрание литераторов и ученых противно и без женщин не выйдет». 20 ноября: «Обедал у Дружинина. Там Писемский, который, очевидно, меня не любит, и мне это больно. Дружинин отказался слушать меня, и это меня покоробило». 22 ноября: «Обедал у Панаевых. Потом у Краевского до вечера. Литературная подкладка противна мне до того, как ничто никогда противно не было». 23 ноября: «Как хочется поскорее отделаться с журналами, чтобы писать так, как я теперь начинаю думать об искусстве, ужасно высоко и чисто». И наконец — характерная запись 7 декабря: «Прочел 2-ую статью Дружинина. Его слабость, что он никогда не усумнится, не вздор ли это все». Иначе говоря, «слабость» Дружинина, в глазах Толстого, в том, что и у него есть то, что называлось в это время «убеждением», и от чего Толстой отшатывается, как от заразы. Он ценит и в себе и в других постоянное присутствие мысли — «не вздор ли это все», мысли, способной поколебать всякое «убеждение» и удерживающей человека в состоянии нигилистической «свободы», при которой он действует уж не по «убеждению», а по «инстинкту».
Приближается момент, когда и «бесценный триумвират» потеряет для Толстого свою цену. Другом Толстого останется из всех литераторов один Фет — наименее «литератор» и человек, живущий и действующий тоже по «инстинкту».
Позже, в 1860 г. (в статье «О народном образовании») Толстой дает замечательную формулировку своему нигилизму, своему презрению к «убеждениям», «направлениям», «теориям» и т. д. Он сравнивает «догматическую школу средних веков, в которых истины несомненны», с нашей школой, «в которой никто не знает, что есть истина»; твердые основания может дать только религия, но в наше время «образование религиозное составляет только малую часть образования». Философия не имеет твердых оснований: «Все философы отыскивают законы добра и зла: отыскав эти законы, они, касаясь педагогики (все не могли не касаться педагогики), заставляют образовывать род человеческий по этим законам. Но каждая из этих теорий, в ряду других теорий, является не полною и вносит только новое звено в сознание добра и зла, лежащее в человечестве». Отсюда делается вывод, который многое разъясняет в поведении Толстого и может служить эпиграфом ко всей книге о нем: «Всякий мыслитель выражает только то, что сознано его эпохой, и потому образование молодого поколения в смысле этого сознания совершенно излишнее, — сознание это уже присуще живущему поколению».
«Сознание эпохи» — это и есть для Толстого «инстинкт», факт для него почти биологический, «присущий» каждому новому поколению уже тем самым, что оно живет в определенной эпохе. В Толстом это «сознание эпохи» страшно сильно — им он действует в борьбе с интеллигентами, руководящимися «убеждениями», и им же спасает самого себя, эволюционируя и меняясь до неузнаваемости вместе с изменением эпох. Толстовский нигилизм, его «неспособность к убеждению» (по словам Некрасова), должен быть понят тоже как появление «сознания эпохи» — и именно эпохи пятидесятых годов, с ее социальными сдвигами, расслоениями, кризисами и т. д. Наступает другая эпоха — и нигилизм этот, сохраняя свою общую основу, вступает в противоречивое, но тем более характерное для Толстого соединение с догматизмом. Но об этом речь будет впереди.
5
Еще до отъезда из Севастополя в Петербург Толстой начал писать третий очерк — «Севастополь в августе 1855 года». Закончил он его уже в Петербурге, в декабре 1855 г. Перемена жизни и знакомство с петербургскими литераторами, естественно, сказались на этой вещи.
«Севастополь в августе» — вещь промежуточная и оттого расходящаяся в разные стороны. Военный материал полностью лег во втором очерке, написанном еще в тот период, когда для Толстого живы были мысли о военном журнале. Теперь все это отошло в прошлое — он уже не военный корреспондент и даже почти не военный человек, а сотрудник «Современника», известный (хотя пока больше в кругу литераторов) писатель. Третий очерк пишется поэтому отчасти как повторение, а отчасти как отход в сторону. Он гораздо более мозаичен и кусковат, чем прежние вещи Толстого. Психологические детали явно отрываются от собственно военного материала, описания и характеристики людей приобретают вид отдельных этюдов, конструкция теряет прежние прозрачные очертания, персонажи толпятся, теснят друг друга и, показавшись крупным планом, исчезают иной раз без следа.