скую независимость и про пленительное доверие к своей силе, без которого юность человека не в юность. Что бы ни говорили иные рецензенты, мы стоим за Лоуренса и в лице его за всех молодых лейтенантов литературы, бурно врывающихся в ее область с своими бойкими романами. Иногда и нашествие вандалов бывает полезно. Никогда не преклонимся мы перед новизною только за то, что она нова и задорна, но всегда наше сочувствие было открыто всему юно-талантливому. Всю нашу жизнь мы глядели на дальний горизонт, поджидая появления новых и сильных деятелей; мы радостными словами всегда встречали смелых новых людей, если только они были действительно новы и имели право быть смелыми. Нам противен книжный забияка, из чужих книг и собственного мышления создающий себе подобие оригинальности и рвущийся озадачить мир эксцентрическими выходками; но когда в литературу, с юношескою пылкостью, врывался деятель действительно живший и жизнью выработавший себе многое, хотя совершенно не согласное с установившимся литературным типом, мы радостно его приветствовали и ждали от него многое»[347]. Это неожиданное отступление в сторону самозащиты и оправдания, явившееся, вероятно, ответом на какое-нибудь очередное нападение, ясно говорит о том моменте, когда в литературу вступил Толстой — и Дружинин приветствовал его.
«Два гусара» довольно явно противоречили теории Дружинина, поскольку в них просвечивала тенденция и даже некоторая «дидактика». Но Дружинин отвергает ее: «Эта мысль есть мысль несомненно независимого художника, но никак не дидактика или современного моралиста; всякий ясно видит, что во всем произведении нет ни пристрастия, ни преднамеренного поучения. Старый гусар не принесен в жертву молодому, и если молодой гусар оказывается непривлекательной персоною, то из этого не следует, чтоб его пороки были оправданием отцовских недостатков. Равным образом видим мы, что граф Толстой, рисуя два типические лица, вовсе не представляет их образцами целого данного сословия или относится к ним с слишком общей точки зрения. Эта слишком общая точка зрения есть ахиллесова пята дидактивов, всегда готовых олицетворить в данном герое свои туманные симпатии к целому разряду смертных. Старые гусары не все сняты в отце Турбине, молодые гусары вовсе не представлены в лице Турбина-младшего, — напротив того, каждое из двух лиц живет своей собственной индивидуальной жизнью, раз- нобразною, как всякая жизнь человеческая. Автор вовсе не утверждает, что кутила старого времени прекраснее скромника времен новых, он никак не отнимает у себя права, может быть, в последующем своем произведении, взглянуть на тот же самый предмет, с какой ему захочется точки зрения. К обоим своим героям он относится без гнева и пристрастия. Для него оба Турбина — типы, взятые из известного общества, изобилующего самыми разнообразными типами. Нельзя относиться к своим героям с большим спокойствием, скажем более, с большим артистическим бесстрастием». И дальше, в связи с развитием «теории независимого и свободного творчества», Дружинин говорит по поводу второй части повести: «Ясно, что граф Толстой, рисуя личность молодого графа Турбина, нисколько не метил на роль учителя или обличителя современных слабостей. Он не вдался в сантиментальность по поводу изящного, но испорченного юноши, не громил его каким-нибудь страстным дифирамбом, не обличал в его лице всего современного юношества, не бичевал в его особе никаких современных пороков». Однако и Дружинин должен признать некоторый злободневный смысл этой повести: «Сухость, великая язва поколения нашего, никогда еще не была воплощена в нашей легкой литературе так сильно и так отчетливо!»[348].
Дружинин, прибегая к натяжкам и противореча сам себе, старается истолковать Толстого как воплощение своей теории; Чернышевский совершенно игнорирует вопросы, которые волнуют Дружинина, и говорит о другом — об особенностях толстовского анализа, противопоставляя Толстого Пушкину, наблюдательность которого «имеет в себе нечто холодное, бесстрастное... Эта наблюдательность — просто зоркость глаза и понятливость. У новых наших писателей такого равнодушия вы не найдете; их чувства более возбуждены, их ум более точен в своих суждениях... Внимание графа Толстого более всего обращено на то, как одни чувства и мысли развиваются из других; ему интересно наблюдать, как чувство, непосредственно возникающее изданного положения или впечатления, подчиняясь влиянию воспоминаний и силе сочетаний, представляемых воображением, переходит в другие чувства, снова возвращается к прежней исходной точке и опять и опять странствует, изменяясь по всей цепи воспоминаний; как мысль, рожденная первым ощущением, ведет к другим мыслям, увлекается дальше и дальше, сливает грезы с действительными ощущениями, мечты о будущем с рефлексиею о настоящем. Психологический анализ может принимать различные направления: одного поэта занимают всего более очертания характеров; другого — влияние общественных отношений и житейских столкновений на характеры; третьего — связь чувств с действиями; четвертых— анализ страстей; графа Толстого всего более — сам психический процесс, его формы, его законы, диалектика души, чтобы выразиться определительным термином». Далее Чернышевский вступает в полемику с теми, кто упрекал Толстого за отсутствие в «Детстве» и в «Отрочестве» картин общественной жизни: «Мы любим не меньше кого другого, чтобы в повестях изображалась общественная жизнь; но ведь надобно же понимать, что не всякая поэтическая идея допускает внесение общественных вопросов в произведение; не должно забывать, что первый закон художественности — единство произведения... И люди, предъявляющие столь узкие требования, говорят о свободе творчества! Удивительно, как не ищут они в "Илиаде" — Макбета, в Вальтер-Скотте — Диккенса, в Пушкине — Гоголя. Надобно понять, что поэтическая идея нарушается, когда в произведение вносятся элементы, ей чуждые, и что, если бы, например, Пушкин в "Каменном госте" вздумал изображать русских помещиков или выражать свое сочувствие к Петру Великому, "Каменный гость" вышел бы произведением нелепым в художественном отношении»[349]. Статья Чернышевского, вероятно, понравилась Толстому; по крайней мере, в дневниках конца 1856 г. появляются записи, указывающие на перемену отношения: «К Панаеву, там Чернышевский мил» (18 декабря), «пришел Чернышевский, умен и горяч» (И января). Это совпадает с некоторым охлаждением к Дружинину, а главное — ко всей «литературной подкладке». 23 ноября 1856 г. записано: «Как хочется поскорее отделаться с журналами, чтобы писать так, как я теперь начинаю думать об искусстве, ужасно высоко и чисто». Не так давно, в марте 1855 г., Толстой соглашался с Тургеневым, что «нашему брату литераторам надо одним чем-нибудь заниматься», т. е. литературой, а теперь, в записной книжке 1856 г. он иронизирует: «Тургенев ничем не хочет заниматься под предлогом, что художник неспособен».
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 1856-1860
1
От всей группы «литераторов» Толстой отличается именно тем, что он не «интеллигент» и не может быть литератором в том смысле, в каком они считают это не только возможным, но и необходимым. Среди них он выглядит чужим — не то военным, не то помещиком, не то просто светским человеком, отсталым «автодидактом», «вандалом». Он готов спорить обо всем, но с тем, чтобы оскорбить чужие «убеждения — и только. «Был обед Тургенева, в котором я, глупо-оскорбленный стихом Некрасова, всем наговорил неприятного. — Тургенев уехал. Мне грустно тем более, что я ничего не пишу» (5 мая 1856 г.); «обедал у Боткина. Григорьев и Островский, я старался оскорбить их убеждения. Зачем? не знаю» (3 ноября). Не успел он войти в среду литераторов, как его уже тянет прочь от нее — в какой-то другой быт, другое дело, далекое от литературы. Отойдя от военной службы, он возвращается к своим помещичьим делам и, нашумев в Петербурге, уезжает весной в Ясную Поляну. Литература на некоторое время отходит на второй план, превращается, главным образом, в заготовки, которыми наполняется записная книжка 1856 г. Среди этого сырья есть вещи, необыкновенные по своей совершенно ребяческой наблюдательности, свежести и наивности. Недаром Толстого тянет к простому, примитивному — он враждебен всякому «интеллектуализму», он всякому интеллигенту предпочтет простого мужика, с которым будет говорить о делах, а не об убеждениях. Тех, интеллигентов, он насмешливо называет «умными», во всей русской интеллигенции не видит ничего, кроме искусственной «злобы», а в деревне наслаждается подлинной жизнью и деятельностью — хозяйством, охотой, природой, и всем пишет, что «отлично жить на свете». 1 октября 1856 г. он пишет Е. П. Ковалевскому, повторяя то, о чем в июле писал Некрасову: «Я открыл удивительную вещь (должно быть, я глуп, потому что когда мне придет какая-нибудь мысль, я ужасно радуюсь), — я открыл, что возмущение, склонность обращать внимание преимущественно на то, что возмущает, — есть большой порок и именно нашего века. Есть два-три человека, которые только возмущены, и сотни, которые притворяются возмущенными и потому считают себя вправе не принимать деятельного участия в жизни. Разумеется, я говорю не про вас и про Блудовых, но из литературного кружка есть много таких наших общих знакомых. Но даже ежели человек искренно возмущён, так был несчастлив, что все наталкивался на возмутительные вещи, то одно из двух: или, ежели душа не слаба, действуй и исправь, что тебя возмущает, или, что гораздо легче и чему я намерен держаться, умышленно ищи всего хорошего, доброго отворачиванием от дурного, а право, не притворяясь, можно ужасно многое любить и горячо любить не только в России, но у самоедов»[350].
Вот главное «правило», которое Толстой вывез из Петербурга. Замечательнее всего, что тирада эта находится в письме, первая часть которого описывает его неудачи в деревне и свидетельствует о некоторой панике. Дело в том, что 30 марта 1856 г. Александр II, обращаясь к московскому дворянству, сказал, что со временем освобождение крестьян «должно случиться». Эта фраза облетает всю Россию и проникает в самые глухие деревенские углы. Помещики начинают волноваться. 22 апреля 1856 г. Толстой записывает: «Мои отношения с крепостными начинают сильно тревожить меня». До отъезда в Ясную он занят составлением проекта освобождения и в связи с этим посещает К. Д. Кавелина, Н. А. Милютина, составляет докладную записку министру внутренних дел, едет к товарищу министра. Проект Кавелина он называет «прелестным» и применительно к нему составляет свой, по которому вся земля, находящаяся в пользовании крестьян, переходит в полную собственность общины на условиях постепенного выкупа; с заключением этого условия крестьяне освобождались от всяких повинностей помещику: барщины, столовых, дворовой службы, оброков и пр. Толстой написал речь, с которой решил обратиться к крестьянам; она начиналась словами: «Господь бог вложил мне в душу мысль отпустить вас всех на волю».