— А карта тридцать шестого года, — сказал Кедров. — Вот цифры. 1936 и 1942. Как вы достали такие карты в тридцать шестом году? Ведь это же Курская область — километров шестьсот от границы?
Немец пожал плечами.
— Разведка. Все государства ведут разведку. В вашем генштабе есть карты Берлина, например.
— И очень хорошо, — сказал Кедров.
— Мы и без них доберемся до него, — сказал Батраков.
Немец согласно кивнул.
— Да. Не дадите ли вы мне сигарету? — спросил он.
— Нате, — Никольский дал ему две сигареты.
Тарасов засмеялся. Он положил на карту зажигалку.
— Вот как запел, кенарь.
Песковой стукнул по спине Бадягу.
— Вот войдем в Германию!.. Там, брат! — Песковой мечтательно закрыл глаза.
Немец жадно курил.
Никольский презрительно смотрел на него.
— Сейчас бы еще чашечку кофе, а, господин полковник? Или сначала ванну? Чистая постель, красивая женщина, хорошее вино. Ведь было все это? — Немец промолчал. — Какого же черта надо было лезть в Россию? Чтобы потом прийти и выводу, что русские будут в Берлине? Кстати, как вы пришли к такому выводу? Поясните-ка, пять минут у нас еще есть.
Немец прикурил вторую сигарету от окурка.
— В двух словах объяснить трудно — много факторов, но основной — это то, что Россия слишком большая страна. А большую страну нельзя победить навсегда.
— Победить — значит поглотить? — спросил Никольский.
— Да. Растворить.
Батраков процедил сквозь зубы:
— Россией давились и не такие, как ваш ублюдок фюрер. Чего захотели — растворить. Растворить кого? Россию!
— И как вы ему поверили? — удивлялся Никольский, — Я хорошо помню его по хронике. Когда я первый раз увидел его, я подумал, что это женщина в форме штурмовика. Бабье лицо, бабья фигура, бабьи движения И надо же — немцы сделали его вождем! Кого — гермафродита!
— По приходу и поп, — заметил Тарасов.
Немец курил.
— М-м-м, в определенных кругах Гитлер никогда не был популярен. После Сталинграда популярность Гитлера упала еще…
— Голова кругом идет от таких разговоров! — сказал кто-то у них за спиной, и все, вздрогнув, схватились за автоматы.
— Кругом, говорю, идет голова, — повторил, выходя из-за дерева, рыжебородый голубоглазый старик. На нем были старые сапоги, подбитые резиной от автомобильного ската; заношенные до лоска ватные брюки и телогрейка, и армейская фуражка без звездочки и ремешка. Старик сделал несколько шагов, неловко ступая на вывернутую внутрь левую ногу.
Батраков, Женька и Бадяга встали, Никольский, Кедров, Песковой и Тарасов остались сидеть.
— Привет, разведчики, привет, — сказал старик. — Раньше все «здравствуйте» говорили, а перед войной стали говорить «привет»? — Он смотрел всем в лица, быстро переводя глаза с одного на другое, как будто изучал, трогал, касался лиц глазами. А собственные его глаза не вязались ни с улыбающимся, приветливым, простодушным лицом, ни с его словами. В его глазах была настороженность, даже страх. — Жду привета, как соловей лета. Отседова, что ли, пошло такое нескладное слово «привет»?
— Ты кто, дед? — спросил Песковой.
— Я-то? — Старик сделал последний шаг и остановился. — Дед-бородаед.
Женька засмеялся.
— Не бойся, дедушка. Говори.
— А я и не боюсь, чего мне бояться? Душа моя чиста. — Дед вдруг сдернул фуражку, поясно поклонился и очень торжественно сказал: — Примите, товарищи, от старика поклон. — Под ноги ему пало несколько слезинок. — Пришли все-таки. — Дед крякнул, вытер, не стесняясь, тыльной стороной руки глаза, натянул фуражку и стал пожимать каждому руку. — Ах, орелики вы соколики, — бормотал он. — Вот вы какие. Видно, чем крепче бьют, тем крепче кожа.
— Так ты кто все-таки, отец? — спросил Никольский, угощая деда сигаретой. — Представься, пожалуйста.
Дед перестал суетиться.
— Фамилия моя Крюков, Крюков Василий Мокеич. Живу тут, неподалеку, если идти напрямик сюда, — дед показал куда, — версты четыре, ну, может, чуть больше. Деревня Крюковка. Бумаг, правда, при мне нет никаких.
— Бумага что, бумагу можно любую написать, — сказал Песковой.
Никольский улыбнулся.
— И чем ты там занимаешься?
— Сапожничаю, — Мокеич вытянул руки ладонями вверх Кожа на его ладонях была жесткой и черной, в рубцах от дратвы. — Вот. — Он вдруг закашлялся, отхаркался наконец и сплюнул. — Ну и табак — пахнет медом, а дерет.
Батраков достал кисет.
— Вот махорка. Ты как попал в лес?
Мокеич оторвал прямоугольник газеты и стал сворачивать папироску.
— Да телка все ищу. Третий день. Не попадался вам? Желто-белый, двухлетка.
— Видели. А нас как нашел?
— Как человек человека в лесу находит? По следам да по слуху. Пригляделся — вижу: разведчики, да с добычей, да с важной, ну вот я и объявился вам. — Мокеич посмотрел всем в глава и закончил: — Можете верить мне, можете нет.
— Есть хочешь? Хочешь есть, дедушка? — спросил Женька.
Мокеич помялся.
— Кто нонче не хочет, каждый лишнему куску рад. У вас самих, поди, не густо.
— Сегодня густо! — Женька был ужасно рад деду.
Мокеич опять поклонился.
— Ну, спасибо.
В одной из фляг осталось немного шнапсу. Никольский отдал его.
— Глотни за встречу.
— Ах! — крякнул Мокеич. — Вот победим, такую в животе разведем сырость!
Немец покосился на Мокеича, и Мокеичу не понравился этот взгляд.
— Чего смотришь, ирод? Сколько душ погубили? Будь моя воля…
— Нельзя, пленный, — сказал Никольский. — По Женевской конвенции теперь его трогать запрещается. — Никольский подвел Мокеича к салу и приказал: — Уничтожить!
Пока Мокеич ел, все молча собрали мешки, проверили оружие и снова присели у карты.
Мокеич стряхнул с бороды крошки.
— Вот как вы выведете эту важную сволочь? Ишь, холеный какой!
— Ты не поможешь? — быстро спросил Никольский.
— А доверитесь? — Мокеич вертел головой. — Доверитесь?
Все переглянулись.
— Ты местность хорошо знаешь? — спросил Кедров.
Мокеич встал. Глаза его воинственно сверкнули.
— Здесь родился, здесь вырос, здесь и старость подошла. Округу на сорок верст, как огород свой, знаю. Где какая сосенка, где какой гриб…
— Гриба еще нет, — сказал Бадяга.
— Известно — какой в мае гриб. Это я к слову сказал.
— А нога, дедушка. Как же ты…? — Женька не договорил.
Мокеич сложил руки на груди крест-накрест.
— Вы только доверьтесь, только доверьтесь — не подведу. Нога у меня такая отроду, а в ходьбе ничего.
— Мы к фронту идем, отец, — сказал Кедров. — А если что случится с тобой?.. Мокеич поднял подбородок и стал похож на исландского шкипера — рыжебородый, светлоглазый, с твердым ртом и квадратным подбородком.
— Случится — так что ж, печалиться обо мне некому. Сыны в армии, а бабка еще до войны померла. Разве что внуки поплачут, так детские слезы, что роса — пригрело солнышко, и нет их. — Мокеич обернулся к немцу. — Мне бы хоть чем-нибудь им отплатить.
— Так что, трогаемся? — спросил Батраков, ни к кому в отдельности не обращаясь.
— Хорошо, Василий Мокеич, идете с нами, — решил Никольский.
— Вставай, — сказал Кедров немцу. — Бери мешок.
— А ты, дедушка, сознательный, — сказал Женька уже на ходу.
— Будешь сознательный, — ответил Мокеич. Он пропустил немца вперед. — Поживи с ними два года, они тебе эту сознательность через зад вобьют.
Никольский засмеялся, и Мокеич сердито посмотрел на него.
— Ничего тут смешного нет? — Вы вот, вы вот на целых ногах, а два года до нас шли.
Никольский перестал смеяться.
— Так откуда шли, отец!
Никольский надел мешок и поправил гранатную сумку.
— От Волги? — понизив голос, спросил Мокеич.
— От Волги.
— А в Москве он не был?
— Не был. Подошел, правда, близко, чуть ли не до трамвайных остановок. Ты иди вперед.
— М-да… — сказал Мокеич, обгоняя Батракова и Кедрова. Я думал — брешут они. И про Волгу брешут, и про Ленинград, и про Москву.
— Все верно, — хмуро бросил Кедров.
Пошагав немного, Мокеич обернулся:
— Как же так оно получилось — пол-Расеи отдали?
Батраков тоже хмуро бросил ему:
— Долгий разговор, отец. Ты иди — надо торопиться.
Мокеич вздохнул.
— Иду. Эх, мать ее рябая жила!
Мокеич шел уверенно, словно всю войну водил группы через тылы немцев. Больше он не оборачивался, а шел и бормотал что-то под нос, и иногда сокрушенно тряс головой или взмахивал руками и хлопал ими себя по бокам.
Когда лес поредел, Никольский спросил его:
— Ты, Сусанин, не сбился?
Мокеич не понял:
— При чем тут — с усами?
— Мы верно идем? — переспросил Песковой.
— Верно, верней не придумаешь.
— Ты не кипятись, отец, — сказал Батраков.
— Я и не кипячусь, он кипятит, — буркнул через плечо Мокеич. — При чем тут усы? При чем, а?
Никольский засмеялся.
— Усы гусара украшают.
Мокеич показал ему пустые руки.
— Хорош гусар.
— Стрелять умеешь? — спросил Батраков, догоняя его.
Мокеич кивнул.
— До войны пользовался ружьишком. У нас тут зайцы, лисы…
— Из автомата сумеешь?
Мокеич снова кивнул.
— Да уж постараюсь не осрамиться, если растолкуете как следует.
— Бросай якорь! — скомандовал Никольский.
Все остановились.
Никольский подмигнул Женьке:
— Рядовой Женька! Обучить ополченца Суса… Крюкова автомату, — приказал он. — Использовать остатки света.
Мокеичу, наверное, было никак не понятно, как в этих обстоятельствах можно шутить.
— Это что, по-военному — остатки света? Вроде остатки керосина?
— Да ну его! — махнул рукой Женька и потащил Мокеича в сторону.
Он отдал ему автомат Горохова и два запасных диска. За четверть часа Женька научил его заряжать, перезаряжать и ставить на предохранитель.
— Нашего полку прибыло, — сказал серьезно Никольский, когда Мокеич, застенчиво улыбаясь, появился перед ними с автоматом.