Снова в кустах затрещало.
Пономарев посмотрел туда и потом опять на Кедрова. Кедров встал, и хотя чай в котелке вот-вот должен был закипеть и в костре было достаточно дров, ушел за сушняком.
— Кажется, Батраков, — сказал Никольский. — Николай! Держи левей! Еще один наш, — пояснил он.
«Если бы с отцом у него было по-другому, он хоть что-нибудь ответил. Почему он не ответил?»
— Да? — переспросил Пономарев Никольского. — Тоже выходил? — «Ведь я про мать потом спросил! Надо сделать так…»
Додумывая, Пономарев встретился взглядом с солдатом, который остановился перед ним… Это был Батраков.
Пономарев был потомственным рабочим. Его дед и отец работали на питерской судоверфи. В юности строил корабли и он, но, отслужив красноармейский срок, Пономарев не вернулся из армии, сделав жизнь армии своею жизнью. Он окончил школу младших командиров, потом курсы командного состава, получил батальон, потом полк, потом дивизию, готовился в академию и прошел в нее.
В академии он зубрил немецкий, одно время он брал и платные уроки, чтобы следить за «вероятным противником» не по выхолощенным переводным бюллетеням, а читая военные и не военные немецкие журналы.
Он читал Экке, Моделя, Гудериана; закрыв глаза, он мог диктовать их тактические и оперативные схемы. Схемы в конечном итоге были стандартными: обход, охват, прорыв. Они строились на бухгалтерском расчете и педантичном выполнении приказа, учитывая солдата как «штык» или «саблю». Немецкие теоретики рассматривали армию как машину, и в перечне, определяющем силу, отбрасывали морально-психологический фактор — то есть человеческую душу — на самый конец.
В начале учебы Пономарев усмехался над рассуждениями о том, что воюет оружие, а не люди. Позднее, когда немцы стали насыщать армию бронетанковыми и механизированными полками, и когда ему, Пономареву, стало все труднее побеждать в тех мысленных боях, которые он разыгрывал на карте, он перестал усмехаться.
Душа, конечно, в бою немаловажный фактор, в гражданскую войну она часто побеждала бездушное стрелковое и кавалерийское оружие, но душою нельзя пробить танк, а вот из танка убить душу — плевое дело.
Вопрос — быть или не быть войне с Германией? — для Пономарева был ясен. Он был уверен — войне быть. Фашизм и Советская Россия тридцатых годов исключали друг друга.
Пономарев знал, что, начиная с 1931 года, вдоль нашей западной границы строились укрепрайоны. Он видел сам, как у Новоград-Волынского, Могилев-Подольска, Жмеринки росли бетонные доты, как там становилось все больше бронеколпаков для пулеметных расчетов и пушечных капониров. В укрепрайонах работали десятки стройбатов, к ним эшелонами шел дефицитный цемент, арматурное железо, броневые плиты. УРы стоили миллионы, а в деревнях России еще плели лапоточки. Но Пономарев считал, что, если ставится новое хозяйство во враждебном лесу, люди в первую очередь должны построить хороший забор, а уж потом взамен времянки рубить дом. Укрепрайоны должны были прикрыть Родину от вражеского нашествия.
УРы составляли от Ленинграда до Черного моря некую линию, наподобие линии Зигфрида и Мажино на германо-французской границе; в иностранной военной литературе она называлась линией Сталина, хотя официально никакого имени не имела. УРы были высшей ступенью оборонительных сооружении позиционной войны, когда противник, растянув войска вдоль неподвижного фронта, вязнет в медленных боях, и месяцами ведутся бои за деревни или городки, за клочки территории, как это было в первую мировую войну.
Но позиционная война уже в годы учебы Пономарева в академии была историей.
В первую мировую войну, протопав в наступлении десяток, от силы пару десятков километров, пехотинец валился там, где останавливался. Ему надо было дать поесть и выспаться, чтобы не следующий день он снова мог топать. В конце тридцатых годов на танках, броневиках, бронетранспортерах можно было за считанные дни врубиться в территорию противника на сотни километров (любую оборону, если ее нельзя обойти, можно пробить, собрав на узком участке фронта в несколько раз больше сил), а потом сомкнуть клинья подвижных дивизий и армий за спиной обороняющихся. Отрезав их от тылов, лишив подвоза боеприпасов и всего остального, отняв возможность вывозить раненых, истощив боями, можно было поочередно уничтожать окруженные группировки, расширять захваченную территорию и передвигать все дальше и дальше линию фронта.
Изменились и метод, и темп войны: теперь немецкие генштабисты, прикидывая — на сколько можно продвинуться в день? — имели в виду не пару ног пехотинца, атакующего по лугу, пахоте или через лес; не четыре ноги лошади, которая везет пехотинцу патроны и паек, а гусеницы мчащегося танка и колеса грузовика со снарядами для танковой пушки, горючим для мотора и едой для экипажа.
С годами и у нас прибавилось авиации, пушек ПТО, медленно, но неуклонно поднимался процент моторизованной пехоты. Но главным было то, что в армии появились мехкорпуса. В составе такого корпуса было две танковые дивизии, и корпус должен был насчитывать около тысячи танков. Правда, танки были не ахти какие — они были легкие, с тонкой броней, со слабосильной пушечкой, но ходили разговоры, что нашим конструкторам удался какой-то танк, что скоро его запустят в серию и начнут комплектовать корпуса этими машинами.
И вдруг, как гром среди ясного неба, было объявлено, что идея сведения танков в крупные соединения порочна, и что все мехкорпуса расформировываются, а танки передаются в пехоту.
В голове Пономарева все перевернулось. Он прикидывал и так и эдак, все равно получался абсурд. Он был убежден, что от этой реорганизации армия становилась слабее.
Молчать долго Пономарев не мог. На занятиях он задавал вопросы, которые ставили преподавателей в трудное положение.
По мнению Пономарева, Германия могла бросить против нас сильные танковые объединения, а этим танковым армиям мы не могли противопоставить такой же бронированный кулак. Отступление же на сотни километров означало потерю важных районов, сырья, людских резервов, снижение политического веса в глазах мира и психологическую травму в армии и в тылу. И миллионы жертв.
Под своей армией Пономарев понимал силу, которую, как вынужденную роскошь, содержит, затягивая пояс на животе, рабочий, крестьянин, учитель. Они не жалели для армии ничего. Но они считали, что в случае войны наполеоновское нашествие не повторится, что кадровая армия остановит немцев у границы.
Пономарев был убежден, что его кадровая армия должна качественно измениться.
Насколько ему удавалось, Пономарев следил за перевооружением наших дивизий, за новой техникой, которая поступала в войска, за механизированными бригадами, за последними типами наших пушек, танков и самолетов. Ему хотелось видеть по эту сторону УРов стремительные танковые и механизированные корпуса и танковые армии, которые в случае прорыва укреплений могли ударить под основание немецких танковых клиньев, когда клинья пробьют оборону. Корпуса должны были рассечь эти клинья, заставить танки тыкаться из стороны в сторону, бесцельно жечь горючее и боеприпасы.
Эти же корпуса должны были, как возмездие, ворваться в Германию.
Закончив академию, Пономарев вернулся в бригаду, а летом сорокового года его назначили на корпус и прибавили шпалу в петлицу.
Корпуса этого не существовало, корпус числился пока на бумаге и сформировать и подготовить его, как считал Пономарев, к войне с немцами, он должен был сам.
После польской кампании еще не все стало четко, в Польше была не война — там вермахт побеждал очень мужественного и очень слабого противника. У немцев было куда больше танков и самолетов. И чтобы разделаться с Польшей, немцам понадобилось всего двадцать дней. Но во Франции танковые армии, танковые группы, как их называли сами немцы, показали, что такое современная война. Французская армия вместе с английским экспедиционным корпусом была достаточно сильна, чтобы потягаться с вермахтом. Но французы еще до войны глупейшим образом недооценили роль подвижных войск. Французы жили старыми представлениями о позиционной войне: сплошной фронт, многочисленные оборонительные полосы, доты и форты, «зубы дракона», противотанковые рвы. Они построили линию Мажино, ухлопали на нее уйму денег и считали, что теперь немцы им не страшны, что за дотами можно отсидеться. Они полагали, что танки немцев застрянут перед их долговременной обороной, а искусные артиллеристы расстреляют их из пушек, натыканных в многочисленных фортах. Потом же, когда швабы вымотаются в безуспешных атаках, им можно будет как следует дать и погнать, погнать через весь рейх.
Вермахт летом 1940 года ударил по Голландии и Бельгии. Немцы, конечно, не были идиотами, чтобы лезть через линию Мажино, которая прикрывала всю франко-германскую границу. Глупо было полагать, что немцы через нее полезут. Они обошли ее с севера, над тем концом, который упирался в Бельгию. У бельгийцев было два десятка дивизий, у голландцев — всего десяток. Ни у тех, ни у других танков не было. По идее, эти две маленькие армии составляли левый фланг первой линии объединенных англо-французских сил, а англичане и французы, подпирая с тылу, должны были поддержать бельгийцев и голландцев своими тяжелыми дивизиями. Но этот разумный, на первый взгляд, план немцы просто сдули с карт. Танковые корпуса Геппнера, Гота, Рейнгардта и Гудериана врубились в Бельгию и Голландию так стремительно, что никакая помощь подоспеть просто не могла. Через пять дней голландская армия перестала существовать. Не помогли ни отчаянное сопротивление пехоты, ни многочисленные каналы, ни взорванные мосты. Еще через неделю бежало в Англию правительство Бельгии, еще через несколько дней король Бельгии сдался немцам вместе с остатками своей армии, а девять английских дивизий, прижатые к морю, поспешно грузились на угрюмые военные корабли и изящные яхты спортсменов-любителей. Англичане опасливо слушали, как урчали на дюнах в нескольких километрах от них немецкие танки, остановленные приказом Гитлера, и с надеждой вглядывались в туманные очертания родных берегов, отделенных от немцев спасительным The English Channel. Немцам пришлось основательно потрудиться, собирая