Я несколько раз выходил на крыльцо. Сидел на нем и мечтал. На улице стояла весенняя радостная ночь, и знобкий ветерок забивался под наброшенную на плечи фуфайку. В преддверии скорого утра уже тренькали какие-то прилетевшие в деревню птахи, в лесу, на недалеком болоте, все кряхтел и кряхтел в весеннем азарте, призывал подругу заполошенный куропоть — самец куропатки. А над самой моей головой в темно-сером небе, словно куски рваной ваты, небыстро летели легкие сиреневые облака, с запада на восток. И прямо передо мной висела в просветленном уже небе северного апреля умытая весенней благодатью яркая луна. Она помаргивала мне широким своим расплывшимся левым глазом и как будто обещала, что тоже пошлет мне свое таинственное радиосообщение.
Утром очень хотелось спать, а на уроках душа немилосердно стремилась к Митьке, к интересному делу, к приемнику.
— Че, на крышу полезем? — спросил я Митьку первым делом, когда заявился к нему после уроков.
— Полезем, куда ж деваться, — кивнул он. — Только проволоку где достать медную? У меня точно нет. Может у твоего батьки?
У моего отца много чего есть, да только не про нашу честь. На такие дела особое разрешение потребуется. Но я видал в сарае на толстом старинном гвозде какой-то моток проволоки, кажись, медная и есть…
— А сколько метров надо?
— Метров сорок.
Я привел Митю в наш сарай. Он схватил моток, и его толстые губы расплылись в довольной улыбке:
— То, что надо, Павлик! Нутром чую — тут как раз сорок метров. И сечение в аккурат, и ни узлов, ни связок. Ура! Пошли антенну натягивать.
Но я понимал неизбежное: если взять без спросу, будет крепкий разговор с отцом. Мне меньше всего этого хотелось. Тем более, я вспомнил, что проволока эта досталась отцу тоже не за красивые глаза. Он выменял ее на полкорзины свежей наваги у городских торгашей, которые шастают по нашему берегу и меняют рыбу на все, что может пойти в ход у местных жителей. Отец хотел проволоку пустить на какое-то дело, но потом надобность, видимо, пропала и вот она висит без толку, нас, видимо, и ждет.
— Не, Митя, надо разрешения у папы спросить.
Тут Митька загрустил, он понимал, что мой отец переговорщик непростой…
— Не отдаст ведь твой батька, не отдаст, — пробурчал он с надутой губой. — Тот еще жадина, знаем мы.
Все достоинства и недостатки своего отца я знал не хуже Мити. Да он бережлив, конечно, даже, возможно и очень, но смолчать я не мог:
— Ты, Митя, молчал бы насчет своего батьки. Скупердяй почище других. В деревне-то первый будет.
Нам недосуг было ругаться. Митя это понимал. Он сказал примирительно:
— Ну, пойдем разговаривать что ли. Все равно ведь надо.
Отца мы нашли на работе, на рыбзаводе. Он сидел в своей конторке, что-то писал и со звонкими щелчками отбрасывал круглые костяшки на огромных счетах. Шла подготовка к очередному рыболовецкому сезону.
— А, демократическая молодежь, пришли в гости, значит, — проговорил он, одновременно что-то записывая в толстенный, замусоленный гроссбух. Он всегда так обращался к местной ребятне.
Мы покачивались у порога и вглядывались в туманное пространство конторки. В ней можно было лишь с трудом чего-нибудь разглядеть, потому что кругом стоял страшный табачный чад. Дымина висел такой, что казалось: сунь внутрь него рукавицу — она и будет лежать там, как на полке.
— Проходите, чего стоите, особого приглашения ждете? — и это было коронной фразой моего отца.
Мы несмело уселись за стол, положили руки на столешницу, покрытую старыми газетами, уперлись в него взглядами. А он на нас не обращал никакого внимания, он впивался глазами в очередную костяшку счетов, потом хватал ее тремя пальцами, закатывал глаза, как будто переваривал что-то в голове, а потом, словно решившись на какой-то сильный поступок, резко и уверенно отбрасывал костяшку в сторону. Затем, поправив очки, он внимательно и как бы недоверчиво разглядывал полученный результат. И только после этого что-то записывал в своем гроссбухе.
Наконец, он оторвался от своего мудреного занятия, бросил на нас пытливый взгляд, разглядел, конечно, как мы заискивающе перед ним куксимся и, хитро усмехнувшись, спросил:
— Чего затеяли, добры молодцы? Или набедокурили чего?
— Не-не! — закричали мы в два голоса. — Мы только спросить хотим.
— Та-ак, значит разговор, — отец взял лежащую на столе пачку «Севера» и выщелкнул из нее папиросину, помял табак, постучал торцом о стол, и вот он сладко вдыхает дым, сидит, чадит, добавляет туману и в без того прокуренное помещение.
— И об чем краснофлотцы хотят со мной разговаривать?
Митькино слово не имело перед моим отцом никакого значения, поэтому мне первому пришлось идти в бой.
— Пап, мы тут с Митькой приемник решили сделать, — сказал я и замолчал. Надо было ждать развития разговора. Отец может повернуть его в любую сторону. Может и вообще разговор прекратить или увести его не туда. Он такой, мой отец. Но тут его что-то заинтересовало.
— Какой такой приемник?
— Да, детекторный, вот…
— А-а, детекторный, понятно.
Ни доли удивления, ноль реакции. Будто он всю жизнь только такими приемниками и занимался. Пустяшное дело.
— Нам антенна нужна.
— Ну какой приемник без антенны, знамо дело.
И опять молчание. Только папироса во рту чадит, и дым вокруг лица как туманище непролазный. Не растолкать отца.
— Нам проволока нужна, медная. Из медной проволоки самолучшие антенны выходят.
— Понятно, понятно, какая же антенна без медной проволоки.
Дым коромыслом и отцовское молчание. Понятно, что отец мой включил обычную свою тактику — подождать, посмотреть, куда разговор может вырулить и какая от него может быть польза?
Вопрос, как ни крути, надо было решать и я поднялся в атаку под залповый огонь, под танки, с одной гранаткой, и то с учебной.
— Пап, у тебя же моток висит в амбаре который год без дела. Как раз из медной проволоки. В аккурат под антенну сгодился бы.
Я напрягся: вот сейчас вся артиллерия вместе с «Катюшами» по мне и ударит. Мокрого места не оставит. Но в который уже раз убедился в мгновенной реакции отца, если речь идет о чем-то полезном.
Дым вокруг него вдруг развеялся, будто его разнесли ворвавшиеся в конторку свежие ветры и нам явилось вполне заинтересованное папино лицо. Но кроме образовавшегося к нам интереса в отцовских глазах появился и отблеск соперничества и азарта.
— Постойте, мужики, я ведь для себя храню эту проволоку. Ты, Паша, забыл разве, я же собираюсь приемник покупать ламповый, деньги уже с матерью отложили на это дело. Мне самому антенна нужна.
Вот так разворот — поворот. Я и знать не знал, и слышать не слышал, что отец собирается приобретать приемник, да еще и антенну устанавливать. Уж я-то знал бы об этих приготовлениях в самую первую очередь. А теперь получается, что и проволока не уплывет в чужие руки и антенна на нашей крыше стоять будет, а не на чьей-то другой.
Я же говорю: мой отец из своих рук ничего просто так не выпустит. Мимо него даже таракан налегке не проскочит — обязательно на него чего-нибудь нагрузят.
Митька выручил всю ситуацию. Он, добрая душа, понял все правильно и вовремя вклинился в разговор.
— Дядя Гриша, давайте так и сделаем: антенну устанавливаем на Вашем доме и она будет работать на два приемника — на наш и на Ваш, когда вы купите.
Отец вдавил папиросину в замызганную пепельницу, представляющую из себя старое расколотое блюдце и сказал с видимым удовлетворением:
— Валяйте, ребята, начинайте. Только с условием: под моим контролем, а то мало ли чего, не дай, Господи. С крыши навернетесь, а мне за вас и отвечай. Когда собираетесь антенну ставить?
— Завтра после уроков.
— Вот завтра после уроков найдите меня и полезем на крышу все вместе. Пашка, тебе понятно? Ты первый ремня получишь, ежели самовольничать будете. Ясно вам, демократическая молодежь?
— Ясно, все ясно! — заорали мы хором. Мы с Митькой были счастливы от того, что все удачно так вышло.
Обратно к своим домам мы с Митькой шли вдоль деревни, по морскому берегу, уже сбросившему с себя тяжеленные зимние глыбы, по твердой, как асфальт, влажной песчаной кромке, мимо притихшей после ледостава морской воды. И мне воочию казалось, как по всей неохватной шири морского пространства и по всему громадному поднебесью летели в разные стороны прозрачные невидимые радиоволны одна за одной, другая за другой и ударялись о воздух, и создавали энергию. А потом, взбодренные удачно проведенным разговором, мы радостно загорланили боевую песню про то, как:
Средь нас был юный барабанщик
В атаку он шел впереди,
С веселым другом барабаном,
С огнем большевистским в груди.
Мы тогда знали мало хороших песен, а эта нам нравилась, потому, что она звала к подвигу наши мальчишечьи сердца.
А по синей — синей воде оттаивающего после холоднющей зимы моря плавали голубовато-белые льдины, еще не унесенные горними ветрами в морскую голомень, и на некоторых из них чернели продолговатые силуэты нерп, греющих жирные свои бока на проклюнувшемся наконец солнышке.
А на другой день… Хорошо, что он пришел тогда в нашу деревню этот самый завтрашний день. Тогда я доподлинно узнал, что мой отец нуждается и в этой антенне, и в том приемнике не меньше, чем я и Митька Автономов. Оказалось, что его самого все это бесконечно интересовало, как мальчишку какого-то. А я совсем не знал его с такой стороны.
Еще когда мы находились в школе, папа приготовил кучу всяких ненужных вещей: набор гаечных ключей, два молотка разных размеров, тиски, веревки, две лестницы, ну и, конечно, тот самый моток медной проволоки… Я-то ничего все-равно не понимал, а Митька позыркал своими глазками на папины приготовления, поухмылялся, и отец сделал обидный для себя, но правильный вывод: в технические детали ему лучше всего не встревать, и всей работой в дальнейшем руководил Митя. А отец и я были у него на подхвате. А Автономов принес то единственное, что и требовалось: четыре фарфоровых изолятора, найденных когда-то на какой-то свалке, и плоскогубцы.