— Да что он там возится, — нетерпеливо молвил пан Любомирский.
Но всем было ясно, что уж рохля пан Любомирский вообще не выбрался бы на тот берег. И многие с усмешкой косились на него. А ловкий Пржыемский уже выходил следом за лошадью, с трудом выдирая ноги из ила. И вот он вскочил на кобылку, разбрасывая ошметки черной грязи, и его голова замелькала над валом ив. Товарищи взбирались на высокий берег, чтобы оттуда наблюдать за погоней. Николаус последовал за остальными наверх. И оттуда увидел скачущего по цветущему лугу во весь опор Пржыемского. А поодаль различил темную фигуру какого-то человека. Фигура не двигалась. Может, и не человек вовсе, а пень обгорелый?
— Пан лейтенант, — обратился к Копыту один товарищ, — а не надо ли нам всем пособить пану Юрке? Тем берегом и вернуться в замок можно. Ведь его, может, заманивают на погибель!
— Вижу, искупаться хочется вам, радные паны? — проговорил лейтенант. — Так то служба, а не увеселение… — проворчал он и вдруг блеснул глазами. — А ну! Отряд!.. По коням! За Пржыемским — через Борисфен! Марш!
Повторять не надо было. Тут же те, кто еще не сидел на лошади, оседлали своих скакунов. Раздался топот и плеск. «Уууииы! Уууииы!» — с яростной волчьей тоской кричали товарищи панцирной хоругви в снопах брызг и сверкании солнечных лучей. И только пан Любомирский замешкался. Он-то озирался на пана Копыто, пытаясь уразуметь, шутит тот или и вправду приказывает… Но пришлось и ему вослед за лейтенантом погрузиться в мутные и все еще хладные воды Борисфена.
Отряд с плеском и горячими вскриками пересекал сию реку. И по всему было видно, что паны радные, воинственные и преимущественно младые шляхтичи рады побороться хотя бы и с рекой. Река, хоть и зовется книжно Борисфеном, а суть — Dnieper, река московитская, в их, московитских, берлогах начинается, из каких-то болот и дремучих лесов истекает. И поспорить с нею, этой стародавней силой, шляхтичам любо.
Они и плыли. Кому-то уже пришлось плыть рядом с лошадью, держась за луку седла. Позади всех оказался пан Любомирский, отплевываясь и фыркая громче своего коня светлой буланой масти.
А над течью реки раздавался воинственный клич товарищей панцирной хоругви: «Уууииы!» — словно реку одолевала стая волков. И — да, волчьи хвосты виднелись повсюду, наполовину вымокшие.
У одних лошади были сильнее, у других осторожнее, слабее, и отряд растянулся по реке. Передовые пловцы уже выбирались на берег. Николаус на середине ощутил мощный напор Борисфена. Так-то сверху, со стен замка или моста река представлялась не столь уж великой, ежели сравнивать с Вислой. Правда, и Висла в верховьях уже, но зато многажды быстрее и чище. Висла рвется к морю с гор, Борисфен — из болот.
Наконец и Вржосек достиг берега. Его ноги тоже вязли в иле, выдергивая их, он чуть не потерял сапог. Но вовремя остановился, вдел ногу глубже и снова рванул. Борисфен словно не хотел выпускать его, как и других товарищей, остывших уже в хладных водах и теперь проклинавших сию мерзкую московитскую грязь. Пан Копыто мрачно улыбался.
Бела вынесла Николауса на берег и ударила по цветущему дивно пестрому лугу. Душистый цветочный ветер обдувал мокрое и забрызганное грязью лицо Николауса, с него летела вода, шлепалась грязь. В сапогах булькало. Но этот полет по цветущему лугу уже захватил его, и в сердце вдруг явилось такое чувство, будто они и в самом деле только что одолели сильного врага. Волчий хвост, наполовину мокрый, все-таки развевался сзади. Одною рукой Вржосек держал повод, а другой отчаянно сжимал рукоять сабли, едва осиливая желание выхватить ее из ножен… Да против кого? Навстречу летели только цветочные волны.
Впереди скакали несколько товарищей. А дальше, у подножия холма, уже стояли два или три всадника и тот темный человек… Приближаясь к ним, Николаус внезапно заметил краем глаза что-то на пестро-зеленом склоне холма, повернул голову и сквозь прозрачные потоки травного цветочного воздуха узрел еще одного человека в густо-бордовом одеянии, а у дальнего подножия холма понурую лошаденку, привязанную к березе. Он сразу осадил Белу. Почему-то вмиг ему стало ясно, что никакие это не лазутчики.
Еще издали услыхал обрывки допроса. К чему сей расспрос? Он уже видел бобровые усы и округлую бороду травника, одеяние, похожее на рясу, подпоясанную на манер братьев францисканцев веревкою. Только теперь на его голове была обычная у московитов высокая белесая войлочная шапка.
— Пан Юрий! — крикнул Вржосек Пржыемскому. — Оставь!.. Сей муж — травник и живописец из замка Петр!
Петр подслеповато взглянул в его сторону.
Пржыемский на него тоже оглянулся и не мог скрыть досады.
— Откуда ты знаешь?
— Так недавно сей травник приходил к пану Плескачевскому лечить сына.
— Но зачем он скрывался? — возразил пан Пржыемский.
Петр смотрел вопросительно на Вржосека.
— Чаго гэты пан дамагаецца?[116] — громово спросил он, так что окружившие его всадники переглянулись, не ожидая столь сильного гласа из тщедушного тела.
Видимо, Петр-травник не хорошо разумел язык Короны, хотя ведь уже достаточно пожил под нею. А Пржыемский, отлично владевший и польским, и западнорусским, и литовским, нарочно говорил только по-польски, чтобы нагнать страху на этого старика.
— Ён хоча ведаць, навошта ты хаваўся і ўцякаў?[117] — сказал Николаус.
— Дык хто ведае, што тут за людзі прыехалі. Хвацкіх-то шмат хлопцаў, казакі, татары[118], — отвечал Петр, перехватывая другой рукой мешок.
— Да и что, коли он живет в замке? — возразил кто-то. — Как будто среди них не бывает лазутчиков.
— А что в мешке?
— Так кветкі і травы[119], — отвечал Петр.
— А там на гары?[120] — спросил Николаус, указав плеткой на цветущий склон.
Петр, как и все, тоже посмотрел задумчиво на склон, потом перевел глаза на Николауса и ответил:
— Так то мой памочнік[121].
Подъезжали остальные. Среди них и лейтенант Копыто.
— А, Пётр зёлкі, жывапісец! Здаровая! А там твая Вясёлка?[122]
– І табе здароўя, пан лейтэнант, так, вось збіраем, пакуль у сіле, кветкі ды травы для фарбаў і лячэння[123], — зычно отвечал Петр.
— А мае сокалы ўжо вырашылі, што вораг зарабляе[124].
— Сокалы? — переспросил Петр, озирая окруживших его всадников. — Так гэта я тут шукаю ўсё траўку-муравку[125].
— Сардэчна! Бог у дапамогу! Паехалі, паны, ў замак![126] — воскликнул Копыто, указывая перначом в сторону видневшихся на холмах над излучинами Борисфена недалеких башен, струящихся в солнечном мареве, словно рисунок дрожащей длани.
И все повернули лошадей и направились вдоль подножия холма. Проезжая мимо помощницы травника, глядели на нее. А пан Копыто махнул ей рукой и крикнул:
— Добры дзень, Вясёлка!
И помощница Петра поклонилась в ответ, да, распрямляясь, уронила такую же, как и на деде, войлочную белесую островерхую шапку, и на солнце вспыхнула золотом ее коса. Николаус придержал свою Белу. Да и остальные товарищи — волчьи мокрые хвосты — загляделись… Но тут их подхватил клич лейтенанта: «Давай, давай! Пошли!», — все пустили лошадей в галоп, просыхая на солнце и ветру.
Николаус еще раз оглянулся. И кроме девушки на склоне увидел позади пана Любомирского без одного сапога. Николаус дождался его и спросил, указывая плеткой на босую ногу, где его сапог.
— Damnant! Borisfen fur![127] — крикнул Любомирский, вылупляя большие голубые глаза.
Николаус засмеялся и снова взглянул на цветущий склон.
— Говорят, Ксеркс велел высечь море, ну а ты, пан Станислав, прикажи отлупцевать сию реку!
16. Et iris
Жилье травника Петра и его внучки, как понял Николаус, было где-то поблизости, здесь, на Георгиевской горе, где стоял и дом Плескачевских… И нежданно он узрел сей дом с другой — Соборной — горы, на коей располагался подорванный храм схизматиков, а теперь костел. Он сразу его узнал по выкрашенным вокруг окошек доскам — желтым и красным, да по странному флюгеру — какой-то птице. Хотя полной уверенности в том не было.
После встречи на речных лугах девушка занимала воображение молодого шляхтича. С тем, что им удалось увидеть внезапно, перекликалось и ее прозвание. Николаус перебирал его на разных наречиях. Вясёлка по-литовски — Vaivorykštė. По-польски Tęcza. Но более всего по душе ему пришлась латынь.
Что и говорить, удивительное прозвище.
Однажды он увидал идущего по улице мимо дома Плескачевских травника Петра, поздоровался. Тот обернулся, подслеповато глядя, и ответил, дотронувшись до шапки, но так и не сняв ее. Николаус спросил, стараясь задержать Петра, много ли краски он набрал в тот раз. Петр прищурился, подумал и ответил, что глазами — изрядно собрано. Николаус немного растерялся.
— А… А ў мех?[129]
— То на лячэнне хвароб[130], — ответил травник.
— Я чуў, іконы могуць лячыць[131].
— Хоць і фарбы абразоў могуць палячыць, і тое праўда[132], — тут же согласился Петр и внимательно поглядел на шляхтича. — Ваша светласць паляк?