— не выдержав, дал ему кто-то совет из толпы.
Девица гневно изогнула брови и погрозила кулаком в толпу, топнула ногой. А сама снова закричала в лицо своему дворянину в драной шляпе с пером:
— Кошачье отродье, упырья рожа, медвежий взгляд, волчья сыть, щучьи зубы, ленивые глаза рачьи, налимье сердце, свиные брови, овечья душа.
Маленький чернявый мужик слева от Николауса пробормотал, качая головой: «Іш, крые як, чертяка… бабе ученье кепскае…»[151]
А добрый молодец дворянин лишь облизывается да отвечает так:
— Душа моя, милая красавица девица, есть у тебя чистой красной луг, а в нем сладкая трава. И пустил бы я своего доброго коня наступчивого в твой чистой красной луг!
А та орет:
— Ежова кожа рожа, сомова шкура, стерляжий нос, осетра спина, глуп глупец. Ведь я знаю: хошь удавись, утопись, никто по тебе не потужит, плакать не станет за твою великую глупость.
— Ну і блядзь же, — снова пробубнил тот чернявый курносый мужичок возле Николауса.
А дворянин на помосте отвечает девице своей:
— Душа еси моя, милая, красная девица, конь мой в лугу твоем летовал бы, а я бы, молодец, опочил бы у тебя, красная девица, на твоих крутых бедрах.
Жолнеры ржали во всю мочь. А какая-то старуха потянула прочь за собой девчонку. Видно, внезапно пришла и накинулась. Та не хотела уходить. Старуха в высоком черном платке поверх шапки огрела девчонку клюкой. Это уже заметили и остальные. Раздался смех, послышались реплики. Там как будто еще один небольшой чуланчик потешный образовался. Озираясь на эту сценку, Николаус вдруг вздрогнул — среди толпы ему блеснули удивительные глаза. Он отклонял голову направо и налево, потом немного отступил назад и наконец увидел Вясёлку. Она была в неказистом треухе, в сарафане поверх рубахи — не видеть сарафана, так и за паренька можно принять… Только у пареньков не бывает таких лучистых глаз. Николаус поискал взглядом Петра-иконника, но не увидел. Он обернулся к Плескачевским, те были захвачены потешным зрелищем. Помедлив, он начал было передвигаться в сторону Вясёлки, как вдруг увидел рядом с нею вместо Петра — Бунакова в желтом кафтане, в темно-красной бархатной шапке.
А действо на помосте продолжалось. Дворянин в шляпе немецкой в сердцах сказал наконец, что нет у него больше сил хулу эту сносить от красной девицы, а больше всего нестерпимо людское мнение: срам один, — а потому уезжает он на дальнюю чужую сторону, чтоб срам сей избыть, да и вся недолга.
Тут девица приуныла, схватилась за голову и кинулась к нянькам и мамушкам — они и сами тут как тут, в платках, размалеванные, с огромными задницами. Девица просит совета, как быть, как с дворянином помириться. Те ей советуют, де, стань пред ним и повинись, челом добей, легко и отходчиво сердце молодецкое, не в пример злому женскому сердцу.
И она схватила молодца за руку да снова закричала:
— Бешеный ты бес, воронья душа, слепого походка, куда ты брести думаешь, кому надобен, кроме меня? А ведаешь ты и сам, холопа мне не купить, а без холопа не жить, а без друга не быть, а без милого не жить, и нищего кормить. И ты живи у нас да не будь глуп, не рыщи по многим улицам, в чужие дворы не ходи, по щелям не смотри, собак не дразни, а на меня погляди, а я за тобою вслед посмотрю. А коли будешь пьян, ты ляг да спи, а утром стань да у нас пребывай.
И дворянин разулыбался:
— Душа моя, милая красавица, уж ты, государыня, накормила меня сахаром и напоила сладким медом и зеленым вином и утешила меня своими умильными словами, как туча, что испущает медвяные росы на всякие разные цветы. И ты сидишь во терему, как солнышко, и любовь твоя аки Авдотьи Семеновны жены казака Семена Константиновича Карамышева, Роксаны царицы Александра Македонского!
— Так засилати сватів! — гаркнула красавица с таким азартом, что все снова засмеялись.
18. Сватовство и свадьба
И явились сваты, им стали перечислять приданое невесты. Там значились: восемь дворов крестьянских меж небом и землей, поверху воды и леса, да восемь дворов бобыльских, в коих полтора человека с четвертью, а именно три человека работники, четыре в бегах, два в бедах, один в тюрьме ляшской, другой в воде. И терема — два столба вбиты в землю. Много амбаров без задних стен, а внутри сто окороков капусты, вяленых тараканов связки и четыре пуда каменного масла. И есть конюшни, в них журавли стоят да палочки с песьими головами да один конь богатырский: шерсти нет, передом сечет, а задом волочит. В коровниках пять кошек дойных. Восемь ульев диких пчел — враз рыло разнесет, как у поросенка гладкое будет, и задница слипнется, хоть каменья ешь или на кол иди. А еще завод сухарей, овин киселя, сто кадушек соленых лягушек. То утверждают мамушки да нянюшки, кот да кошка, да еще поп Ерошка.
После этого выступили вперед сваты — и давай расписывать приданое жениха.
Там было: люциперная картина да песья образина, черт, рисованный на бересте весь в коросте. Посуда: липовые котлы, что прогорели на дне, сосновый кувшин, бумажные тарелки, табачная люлька, горшок и свиной рожок. Платья: на голову жбан, на плечи рыбья чешуя, кафтан из лыка и шуба из волка, то ли из собаки, а может, из кошки с мышью. Сапоги кирпичами. Рубаха из пены от пива. Еще праздничный убор, в котором лазят к соседу кур красть. Песочный колпак, да в нем мертвый рак. И земли: на три пядени пашни в башне, пустошь тараканья, деревни меж Римом и Персией, на Ледовитом окияне. В той деревне по переписи крестьян: Степан шалый да Стефан малый, без пятки, но с клешней и копытом. Дворовый человек Вакула, которого вздуло. Лежит да пердит, ветрами корабли в Рим к папе гонит. И ксендз безбородый службу на том корабле служит: Месяца кентавра в нелепый день памяти преподобного завсегдатая кабака шального, нареченного во иночестве Корчемное вино, скрытно выкуренное. Да уповает пропойца, дабы в кормче взахлеб напиться, а остатки вина пусть своим же останутся. Слава и ныне хриплая с позором. Святая слава кабацкая. Блаженны сущие во кружале твоем, о Бахус: во шкалики шкаликов будут они восхвалять тебя. Славы ни малой не воздали мне, когда опустела мошна моя.
Незаметно речь повел комедиант в сутане с большой глиняной кружкой в руке. И дальше он возгласил:
— Пир вам!
А хор ответил:
– І з духом свинячим!
А тот продолжал:
— К ковшику приложимся. Боже, иже три кости игральные, четвероугольные, шестьюдесятью тремя очками одарил, подаждь, молим тебя, дабы всяк, кто грузом риз своих отягчен, чрез метание сих костей был бы разоблачен. Во имя бочонка нашего и праотца нашего Бахуса, иже с тобою хлещет и кости мещет, — во шкалики шкаликов.
И хор отвечал:
— Опрокинь!
Тут послышался и смех веселый, заразительный — из толпы жолнеров, но и ворчание бород.
— О всяком церковном и мирском чине и о нашем побродяжьем благе миром господу помолимся. О папе нашем римском: «Сидит в засаде за двором, в потаенных местах убивает невинного». О епископе нашем: «Да будут дни его кратки, и достоинство его да возьмет другой». О аббате нашем: «Утучнел, отолстел и разжирел, и оставил он Бога, создавшего его».
— Эва, разбойнікі! Не загаворваў! — крикнул кто-то.
— Падсмажым саміх як свіней! Будзе вам дух![152] — погрозил другой.
Комедианты спешно задернули ширму, а потом все тот же Ванька-Ротатуй возгласил свадьбу дворянина с богатым наследством из песочного колпака и шубы стерляжьей и той девицы с сахарными устами и ногами корабликом. Но прежде надо было у астролога выспросить, какой для того веселья лучше других подходит день.
Тут и явился астролог в драном плаще из дерюги и колпаке с бубенчиками, с трубой для глядения на звезды.
Николаус снова озирался…
Вот — серая шапка и под нею чудные глаза. Бунаков что-то говорил девушке, белея зубами, показывая рукой. Та слушала, улыбаясь.
— Что приуныл, рыцарь? — спросил Войтех.
Николаус оглянулся. Но Войтех обращался не к нему, а к своему младшему брату в синей рогатывке, отороченной светлым мехом, с двумя перьями. И взор Александра был обращен в ту же сторону, брови сдвинуты к переносице, небольшой тонкий нос слегка побледнел… Он было двинулся прочь, да брат его перехватил крепко за плечо.
— Ты куда это, брат?.. Давай-ка пытать судьбу вон у того мужа в колпаке и с трубою. Что тебе его звезды скажут?
Александр досадливо поморщился, скинул руку брата, но остался подле него.
На носу астролога были большие пустые очки. Под мышкой еще какой-то свиток. Из-за ширмы вышли дворянин с тою девицей грудастой и, поклонившись, спросили о лучшем времени для свадьбы, глянь-ка, мол, в трубу свою чудную, чего там в небе делается? Астролог запрокинул голову, приставил трубу к глазам.
— Доброго літо буде! Ні жита, ні пшениці не вродить. Попам буде багато честі, багато питимуть і ести. Правди не стане, лжа по градам ходити буде[153].
Дворянин с девицей кланяются. Астролог начинает снимать с себя верхнюю одежду. Народ смеется, раздается свист. Девица отворачивается, а сама норовит посмотреть из-под руки. Астролог остается в исподнем и колпаке. Дворянин ему кланяется и спрашивает:
— Пан добрий! Це навіщо ти роздягаєшся?[154]
Астролог глядит в трубу на него, а потом на небо и отвечает:
— Благе відро нині є. Ні краплі дощу не віщують зірки[155].
И тут вдруг из-за ширмы ушат воды выхлестывается — и на астролога, прямо в трубу его. Девица визжит. Дворянин охает. Астролог кричит:
— Обман! Зрада![156]
Дворянин спрашивает: какая еще измена? Где? Неужели в звездах? Как то может быть? Астролог отвечает, что измена здесь, среди людей бродит, — трубу ему подменили! Ванька-Ротатуй приносит другую трубу: сапог без подметки. Астролог его хвалит и смотрит сквозь сапог на людей. Народ смеется. Жолнеры кулаки кажут. Дворянин интересуется, что высматривает пан астролог? Астролог отвечает: