— Господи помилуй, — сказала она, с улыбкой взглядывая на нахохлившегося посинелого Косточкина. — Идите грейтесь в Дом.
Повернувшись, указала на собор.
— Там так жарко! — И с этими словами она взмахнула платком.
— Да, пожалуй, — пробормотал Косточкин, косясь на ее распущенные волосы и какое-то потасканное, но явно красивое лицо.
— Пожалуй! — воскликнула она и засмеялась. — Вот и пожалуй! Ну? — Она тянула руку.
Косточкин полез в карман и опустил в ее узкую ладонь десятку.
— Дай тебе здравия Богородица. Приходи завтра. А еще что-нибудь увидишь. Где твой фотик? У тебя же был фотик? Я видела. Я в детстве тоже рисовать любила. Рисовала облака, собачек, корову Дашку. В студиях, это самое, занималась.
— Ну а что же забросила? — спросил Косточкин.
Девушка вдруг изменилась в лице и быстро набросила платок на густые каштановые волосы. По двору шел священник в рясе, с крестом, бородатый, в малиновом головном уборе. Она тут же кинулась к нему.
— Отец!.. Отец!..
Потянулась губами к его руке. Тот позволил поцеловать с некоторой брезгливостью и перекрестил ее.
Она засмеялась ему в спину, озираясь на Косточкина. Кулаком зажимала себе рот.
— У-а-ха-ха… Много их в рясах, — заговорила негромко, слегка приплясывая, — прикрываются… А завтра все будут голыми. — И она начала напевать: «Мати Мария, где ты спала, ночевала? — Во Божьей церкви, во соборе, У Христа Бога на престоле»…
— Почему? — спросил Косточкин, понимая, что не следует этого делать, ну в самом-то деле, чего толковать с нищенкой, да еще, по всему судя, придурковатой?
Она вытаращила на него карие с крапинками глаза. Нет, она явно была глупой. Косточкин пошел было прочь.
— А куда же ты? — спросила она.
— Пойду, до свидания.
— Свидание-то завтра и выйдет у всех, — сказала она и хлопнула в ладони. — Так приходи с фотиком!
— Тебя фотографировать? — решил пошутить Косточкин, уходя.
— Всех! И больших начальников! И всех, всех. Завтра будет им баня! У-а-ха-ха! Приходи, сам увидишь! Удивишься! И тогда больше денюжку дашь. А еще Мартыновну сфоткаешь. Она обещает завтра, обещает, самое, ё-моё, улететь со своими птичками прикормленными. Вот зачем она их кормила-то! Ну умора! Умора и будет, приходи!
Косточкин быстро пересек соборный двор, стараясь не оглядываться, но, поворачивая к главным воротам, все-таки покосился — и увидел темную фигурку в тех воротах, в которые он сюда вошел, мгновенно пожалев, что нет фотика-то, хороший был бы кадр, — она там стояла как будто на краю неведомого сизого океана. За нею свинцовел мир оврагов.
Косточкин быстро прошел дальше, миновал арку прямо в одной из церквей соборного комплекса и оказался над мглистой зимней туманной улицей. Глянул влево — улица уходила вверх, к центру, повернул голову в другую сторону и у каменной длинной лестницы собора увидел пожилую женщину в кирпичного цвета платке, синем пальто. Вокруг нее ходили голуби, один сидел на плече, другой на голове.
Косточкин повернул налево и через пятнадцать примерно минут сидел в кафе, уплетал горячее пюре с подливой, пил крепкий кофе с небольшими пирожками и поглядывал на экран телевизора.
21. Костел
В местных новостях сообщали, что завтра в собор возвращается главная реликвия города — да и реликвия целой страны — Одигитрия, икона конца шестнадцатого века, которую реставрировали два года в Москве. Икону написали по велению Годунова, передали в дар городу в год окончания строительства крепости и поместили над главными воротами. Во время штурма крепости польскими войсками башня была повреждена, но не икона, она оставалась на своем месте. Потом эту икону возили с собою войска в войну с Наполеоном, Кутузов перед нею на Бородинском поле молился.
Косточкин припомнил мутные речи той нищенки… Откуда они вообще берутся? Ладно немощные, но эта молодая, хотя и потасканная. А… взлететь собирается пожилая в кирпичного цвета платке. Запиликала симфония Эшкрофта, Косточкин быстро допил кофе и вынул трубку. Алиса.
— Костя, салют! Я сейчас оторвала у букиниста книженцию!
— Привет. Да? И что это?
— Второй том Ханс-Михаэля Кецпе!..
— «Знаменитые фотографии»?
— Да! Прикинь!
— Ну…
— Чего?
— Не знаю… Он там все своих немцев протаскивает… Наших фотографов как будто не было и в помине.
— Ой, ну какие наши?
— Прокудин-Горский, к примеру. Потом Максим Дмитриев, крестьянин…
— Ты чего, Кость? Анаши объелся смоленской? Прокудин же тебе никогда самому не нравился. Мол, ну, химичил с цветной фотографией, а снимал, как для судебно-медицинской экспертизы. Твои слова?
— Еще был Родченко… Он хоть во втором томе-то есть?
— Да нету тут никакого Родченки! Русско-советское фото как советско-русский рок. Тут одни мэтры. Корифеи, блин, да. Приходи, сам посмотри.
— Куда?
— Ну ко мне… или где ты хочешь? Давай я к тебе на Керамический заеду? Только завтра, как Галчонка в школу отправлю.
— Алис, я завтра, наверное, еще буду здесь.
— …Не врубилась. Где «здесь»? Ты хочешь сказать, что еще там?
— Ну да, там, то есть здесь. Иногда там, иногда здесь.
— Потрясно! Атас. Подвернулась халява?
Косточкин рассказал ей о последних событиях и добавил, что, пожалуй, и еще задержится хотя бы до завтрашнего вечера, утром обещают привезти икону, про которую Лев Толстой писал в «Войне и мире», надо на всякий случай сфотографировать момент, кто знает, может, со временем цена этого момента возрастет, как это было с первым снимком Ньепса «Вид из окна мастерской», все-таки четыреста лет никто не видел истинного обличия персонажей…
— Каких персонажей? — не поняла Алиса и закашлялась.
— Ну иконы.
— Оу, ну и дела. Ты, видно, все же хорошо трахнулся… ха-ха, нет, в смысле, ударился головушкой. Или тебя-таки пробила ахинея твоей Маринки? Вода, говорят, и атеиста точит.
— Нет, мне просто стало интересно самому посмотреть, что же это такое. Ну и день-два плюс-минус. Да и надо еще нанести визит вежливости художнику.
— Тому, кто рисовал этих персон на иконе?
— Алиса, те художники померли четыреста лет уже назад примерно. Я о том старпере, что нашел меня в башне. Ухнулся я, как в дыру черную… но с проблесками комет. Никогда не вырубался напрочь. А тут — открываю глаза: этот старикан, врач, фельдшер. Помаялся немного в больнице, ну буквально сутки. Да и шапку в зубы. Вроде ничего. Так только… иногда как будто…
— Ох, Павлушенька, чувствую, что тебя надо спасать срочно. Я приеду! Попрошу Кирсановну соседку присмотреть за Галчонком… Да не бойся, пока еще шучу. Но если ты и завтра оттуда не отчалишь, то так и знай — дождешься. Я разгоню там эту секту.
— Да нет никакой секты.
— Ну туман мракобесный. Сидят там, на печах, опиум для народа курят. Клянись сейчас же, что на вечернем поезде завтра выедешь!
— Клянусь!
— Так иди покупай сейчас же билет.
— Ладно.
Но, выйдя из кафе, Косточкин попытался определить, где та красная церковь, возле которой живет художник. Слева на старом доме висели большие круглые часы. Он прошел немного по направлению к ним. Дорога уходила вниз, по ней валили машины. Среди крыш и столбов виднелись купола собора. Кажется, направо от Соборной горы, через овраг и находится та церковь. Косточкин предположил, что идти от часов надо по улице вправо.
После еды и кофе он почувствовал прилив сил, боли в руке и ребрах не было почти никакой, так, легкое покалывание в локте и в боку. Правда, вот голова временами… не то что подкруживалась, но как-то цепенела, вдруг наступало такое странное состояние невесомости — словно под ним снова разверзался ход башни с заледенелыми ступенями, и еще секунда, и он должен был полететь вниз… Да ничего не происходило. Врач со стальным ежиком волос и такого же цвета глазами, с маленькой острой бородкой, плечистый, с бицепсами, как у Шварценеггера, врач с хорошей фамилией Грабовский — русскому уху тут если и слышится дерево, то такое, из которого последнюю домовину сбивают, — определил у него легкое сотрясение и порекомендовал первое время больше проводить в постели.
Врачу знаком был спаситель Косточкина, с которым он тут же вступил в спор, казавшийся поначалу легким и непринужденным, но буквально с каждой минутой наливавшийся какой-то свинцовой тяжестью. Косточкин не сразу смог вообще понять, о чем они спорят… Позже Охлопьев сказал, что этот Грабовский — смоленский поляк, из тех, для кого костел — объединительный символ, а на самом-то деле — троянский конь. Соратники Грабовского спят и видят сны о тех временах, когда тут не было ни одного православного храма и собор был костелом, а все смоляне говорили по-польски. Ну или по-белорусски, о чем свидетельствует хорват Крижанич, философ, богослов, проживший здесь полгода в 1647 году. Косточкину довелось еще поговорить с врачом, он был умным и приятным собеседником. Но при упоминании спасителя Охлопьева нахмурился и несколько запальчиво заявил, что от того слишком резко шибает квасом. Чувствовалось, что между ними идет застарелый спор. Впрочем, в суть этого спора Станислав Николаевич Грабовский не стал его посвящать.
Сейчас Косточкин замешкался, раздумывая, не слишком ли еще рано идти к Охлопьеву. Да, пожалуй, лучше пока найти магазин и купить зарядное устройство, чтобы во всеоружии встретить завтрашний день. Он спросил прохожего, где поблизости такой магазин, тот объяснил. Надо было пойти назад, то есть в сторону гостиницы. Так он и сделал.
В магазинчике на улице Коммунистической было уютно и безлюдно, на стенах висели фотографии, под стеклом на витринах чернели, поблескивали фотоаппараты, объективы. И здесь фототехника издавала некий слабый, но уловимый запах, как и в любом другом магазине — в Москве, Питере, Мадриде. Среди фотолюбителей есть завзятые технари. Точнее — фетишисты. У Косточкина был один такой знакомый, Вася Фуджи, кличка такая — Фуджи. Он признавал только фотоаппараты этой фирмы и мог часами рассказывать о достоинствах профессиональных компактных камер, объективах, штативах, процессорах, матрицах, о функции имитации пленки, видоискателе гибридного типа с оптическим и электронным вариантами. Голубой мечтой Васи была, конечно, поездка к настоящей Фуджи, в Японию. Но такой же мечтой были хорошие профессиональные камеры «Фуджи», — у Васи никогда не было денег, ибо он, как говорила его матушка, родился в рубашке лени, точнее в обломовском халате. Вася, как правило, нигде не работал, а только