подрабатывал: то в магазине по продаже скульптурных изделий из драгоценных и полудрагоценных камней, то ходячей рекламой в одеянии панды, то членом предвыборного штаба КПРФ, хотя он был анархистом и носил за пазухой — не бомбу, конечно, а Кропоткина или Бакунина, а то и Толстого, что особенно поражало многих слушателей: оказывается, и Лев Николаевич?.. В ответ Вася, сутулый парень с оттопыренными ушами и спутанным чубом, губастый, в вечном растянутом свитере с оленями засыпал публику цитатами, толковал о том, что ужасная шайка разбойников не так страшна, как страшна такая государственная организация, что всякий атаман разбойников все-таки ограничен тем, что люди, составляющие его шайку, сохраняют хотя бы долю человеческой свободы и могут воспротивиться совершению противных своей совести дел. И дальше, мол, для государства нет никаких препон, правительственное войско под предводительством там Пугачева или Наполеона совершит любое, самое ужасное преступление, ибо войско есть не что иное, как собрание дисциплинированных убийц. Любое государство — Чингисхан с телеграфом. Теперь надо поправить графа: с интернетом и ядерной бомбой. Государственная власть, мол, не только не спасает от опасности нападения соседей, а напротив, она-то и вызывает ее. Государство, мол, сборище одних людей, насилующих других. Круг насилия с гипнозом, то есть внушением, что существующий строй наилучший, гипнозом, подкармливаемым двумя суевериями: патриотическим и религиозным. Хотя любой искренний христианин понимает, что христианство его совершенно несовместимо с государством, как несовместим голубь с пираньей. Тут Вася предупреждал, что про голубя и пиранью сказал не Толстой, а он, Вася Фуджи. Иногда даже гению можно помочь. Вот он, Вася Фуджи, и помогает. А главное — распространяет среди глупых масс учение. И по мере сил борется с государством. Как? Да так: не работает на него! Ну и поэтому нет у него ни билета в Страну восходящего солнца, ни хорошей камеры «Фуджи», а только старенькая камера «Фуджи», подаренная ему на прощание…
Откуда вообще такая любовь к этой фирме? Да и к горе? Что тут первично? Первична девушка. Японка, что ли? Нет. Украинка Оля. У нее и была камера моментальной печати «Фуджи». И, пока Оля училась в Москве и дружила с забавным анархистом Васей, все превращала в эти небольшие снимки. А доучившись на факультете иностранных языков, где она постигала японский, и получив диплом в институте делового администрирования, туда и упорхнула — в сторону восходящего солнца, правда чуть ближе, во Владивосток, не оставив Васе адреса и надежд. С тех пор его и пробила тоска по Фуджи, утоляемая отчасти мяуканьем владивостокца «Мумия Тролля» и походами в фирменные магазины в Питере или Москве. Однажды Косточкин завернул с ним в такой магазин на «Соколе», на Ленинградском проспекте, «Фуджифильм», и это был тот еще фильм! С ними была и Алиса, презирающая, конечно, любую фирму, кроме «Кэнона». Понаблюдав за Васиными танцами со слюнями в уголках губ вокруг стендов, послушав его профессиональные разговоры с продавцами, Алиса сказала, что сейчас описается. На самом деле Вася уже давно не делал ни одного снимка даже этой лентяйкой камерой моментальной печати. Пленка и бумага были слишком дороги для последователя Толстого и Кропоткина с Бакуниным. А консультанты изворачивались, показывали модели, думая, что перед ними явный профи. Растянутый свитер и пузырящиеся на коленях джинсы ни о чем вообще не говорят. Иные миллиардеры в Америке любят именно такой прикид. Тот же Джонни Депп, к примеру, ходит во всякой рвани. Правда, американский собрат по джинсам выложил бы баксы за самую крутую камеру «Фуджи» на прощание. А Вася консультанта, вспотевшего от усердия, только похлопал по плечу: «Бай-бай!» И надо было видеть глаза того паренька: ужас и отвращение в Лас-Вегасе наяву, в высокой концентрации. Хорошо еще, что им с Алисой, а не тому консультанту Вася изрек очередную мудрость графскую: «Собственность вообще-то несовместима с любовью». Тут уже Алиса, не сдерживаясь, захохотала с повизгиванием.
Знает Косточкин и других технарей, отлично разбирающихся во всех нюансах фототехники, но делающих беспомощные снимки даже самыми крутыми навороченными камерами.
Наверное, прежде всего за этим вот черным мерцанием лоснящейся аппаратуры и за ее запахом они и заходят в такие магазины. Косточкин и сам подвержен этой слабости. Иногда ничего ведь и не надо в магазине… То есть как это не надо? Всегда надо! Были бы деньги. Ну вот помечтать иногда и заходишь, помедитировать над этим японским «Аргусом», разобранным на части, расфасованным… Мол, эх, были бы деньги оживить его, заставить восстать ото сна, сделать его своим слугой. Главное, чтобы он мгновенно перемещался туда, где именно сейчас вспыхивает фотомомент, где горит алмазно капелька на шерстинке этого мира. Косточкин временами и чувствует себя охотником. И его охватывает беспокойство, прошибает азарт. Да, вот именно сейчас, сию минуту оно и происходит где-то. Где? Что?
Парень лениво вышел из-за конторки и подал Косточкину зарядное устройство. Вообще-то дороговато, но что делать. Кто знает, возможно он для того сюда и прибыл, чтобы заснять этот момент. Какой?.. Ну взлет той нищенки. Еще Косточкин попросил литиевую батарейку и, улыбаясь своим мыслям, расплатился и вышел, провожаемый ироничным взглядом продавца. Наверное, отсюда многие выходят с такими блаженными улыбками. Все-таки, как говорится, фотографы народ повернутый.
Можно было пока вернуться в гостиницу. Но, оказавшись на главной площади города, Косточкин сначала взошел к памятнику Твардовскому и Теркину на некотором возвышении, а оглянувшись, обратил внимание на какой-то затейливый дом, памятник перед ним и направился туда. Теркин с Твардовским неплохо вписывались в скверик. Теркин сидел с гармошкой, Твардовский в шинели и с офицерской сумкой. Если молодые захотят, можно и здесь их сфотографировать. Все-таки это самые знаменитые смоляне… то есть, ну, Твардовский. Хотя и Теркин. Косточкин, конечно, в школе проходил Твардовского, но потом прочно забыл.
А Шеину они памятник не поставили?
Затейливый дом из красного кирпича оказался «Русской стариной», музеем. А памятник — Микешину. Косточкин не представлял, кто это. Судя по всему, художник.
Обойдя этот дом, он узрел вдалеке две острые башенки из темно-красного кирпича за сквером из очень старых живописных деревьев. Догадка повела его туда. В сквере вдруг обнаружилось небольшое кладбище. Через дорогу в другом сквере тоже было кладбище с каменными крестами и склепами, беспощадно расписанными тинейджерами-олухами. Ну а посреди этих кладбищенских скверов стоял костел, осыпающийся, с забранными железом стрельчатыми окнами, затянутый как будто зеленой паутиной — строительной сеткой, видимо предохраняющей прохожих от падающих кирпичей.
Костел производил удручающее впечатление. Россия сейчас забогатела. Что же тут-то, в западных воротах, не может навести порядок?.. Или вот эта сетка и свидетельствует о начавшемся ремонте? Но что-то больше никаких признаков строительства не было заметно.
Какая-то пара зашла с улицы в сквер и отпустила своего внушительного пса. Мужчина достал сигарету и закурил. Его спутница в короткой спортивной куртке и спортивных штанах била поводком себя по бедру. Пес бегал среди могил, справлял нужду на кресты.
«Наверное, сатанисты», — с усмешкой решил Косточкин. И понял, что молодоженов сюда не поведет. Кладбище казалось древним и было живописным, то бишь фотогеничным. Для себя его можно сфотографировать. Косточкин увидел на каменном кресте овальный портрет девушки, родившейся в позапрошлом веке и умершей в самом начале прошлого. Пес подбежал и этот крест пометил, сбрызнув сквозь ограду. Косточкин насупился. Ведь он может быть далеким родственником этой девушки? Откуда эта пара знает? И он обернулся к ним и громко спросил:
— Вы считаете кладбище хорошим местом для выгула собачек?
Мужчина и его спутница оглянулись. На вид обоим было за сорок, открытые хорошие лица, у мужчины раздвоен подбородок, у женщины светлые кудряшки выбиваются из-под вязаной шапки, губы в меру накрашены. Мужчина затянулся и выпустил дым, разглядывая незнакомца в черном полупальто, синей шапке. Женщина хлестнула себя по бедру поводком.
— Между прочим, — быстро сказала женщина, — это недействующее кладбище. Его скоро вообще сровняют.
— Костел тоже? — спросил Косточкин, стараясь, чтобы голос звучал ровно.
— Что костел? — переспросила женщина.
— Снесете?
— А… что… такое? — наконец подал голос мужчина, набычиваясь.
— Просто интересно, — откликнулся Косточкин, — приехал ваш город посмотреть.
— Откуда? — спросил мужчина, затягиваясь.
— Из Москвы.
— Ну вот, — отозвался мужчина, — туда и отправляйся порядки наводить. — И он отщелкнул окурок на ближайшую могилу и отвернулся.
Женщина хмыкнула и задорно поправила очки. И тоже повернулась к Косточкину задницей, хорошенькой, округлой, туго обтянутой теплыми спортивными штанами. Темный пес подбежал к ним и вопросительно уставился, переводя взгляд с хозяина на хозяйку. Умный, наверное, уловил какое-то напряжение, вот и спрашивал безмолвно… Но команды не последовало.
Косточкину нечего было еще сказать, вернее сказать-то было что, но что-то общаться с этой смоленской задницей не хотелось. И с псом. Да и с раздвоенным подбородком. И он прошел вдоль белой стены, которой был обнесен двор костела, увидел ворота и направился внутрь. Но, едва войдя во двор, вздрогнул и попятился — из будки возле белого двухэтажного дома с крестами вырвалась озверелая немецкая овчарка и на всех парах ненависти ринулась к Косточкину, так что он моментально вспотел с головы до пят, но цепь лишь звонко натянулась и не дала овчарке достичь цели и вцепиться свадебному фотографу в горло. Овчарка в пароксизме гнева захрипела, прожигая рыжеватыми глазами бренное тело в черном полупальто. Косточкин быстро повернулся и пошел прочь, услышав за спиной смех, покосился через плечо: да, это смеялись та задница и тот подбородок.