огда яркие элементы получаемой информации противоречат друг другу и раздваивают сознание ребенка. Панса тоже поскальзывается на теме власти-денег».
— Кто на этом не поскальзывается, — заметил Савва.
— «Идеализм — явление… шизофреническое?
Или я слишком хватил?.. Не идеализм, а маниловщина.
Еще одна неточность: меч, похищенный освобожденным бандитом вместе с ослом, вдруг появляется в руке Дон Кихота, когда он рубится с винными бурдюками (как пытался рубиться наш Горбачев)».
При этом имени Борис схватился за свою бороду, словно его начали жалить те пчелы, что как будто там вились в глубине.
— «Правда, перед этим им повстречался именно этот бандит, переодетый цыганом, и, испугавшись, бросил осла, убежал… и вместе с ослом оставил украденный до этого меч? Ну, так и надо было об этом сказать. Меч для странствующего рыцаря, наверное, не менее важен, чем осел его оруженосца. Тем паче что он готовится к сражению и сетует на отсутствие меча.
Роман многословен. И неточности подтверждают это. Но тут надо иметь в виду, что вторая часть писалась через десять лет после первой. И главное — в романе энергия! И таинственная личность автора будоражит, неясно проступая во всем.
Так интригуют некоторые события и люди в этой Книге, в которую все мы вписаны, и мы тщимся понять Автора.
Сервантес, пародируя рыцарский роман, все-таки томим тоской о настоящем рыцарском романе — и, между прочим, пишет его: таковы истории Лотарио, Ансельмо, дона Фернандо, Карденьо пленника, — последняя особенно хороша: сказывается опыт, Сервантес пять лет томился в алжирском плену. Но это уже скорее любовно-авантюрный роман в духе Апулея и Лонга. (И если речь зашла о греках: многие страницы „Дон Кихота“ напоминают диалоги Платона.)
Настоящий рыцарский роман был написан двумя веками позже: „Айвенго“. Впрочем, это уже был исторический роман, смесь романтизма с реализмом. А не об этом ли и помышлял Сервантес?
Сервантес глубоко перепахивает читателя. И после вечернего чтения мне всегда снятся какие-то яркие волшебные сны. Но и „Дон Кихот“ — сон наяву.
Каноник пускается в литературную критику рыцарских романов.
Выдерживает ли критику каноника сам „Дон Кихот“? Увы, не всегда. Конечно, его герой сражается с волшебниками и великанами воображаемыми, но при этом получает травмы, иногда явно не совместимые с жизнью. При описании потасовок Сервантес теряет чувство меры — словно увлекшийся ребенок. На самом деле хватило бы одной такой схватки, чтобы потом месяца два-три лежать, охая, в больнице и плевать кровью.
Затем каноник упрекает героинь рыцарских романов, бросающихся на шею возлюбленных, хотя они видели их только украдкой. Но не такова ли Зораида? И Клара?
Согласимся, странно: автор знает рецепт, но не пользуется им или пользуется лишь отчасти. Или такова его тактика?
Пошел в библиотеку за вторым томом».
— Как?! — вскричал Аркадий Сергеевич. — У тебя нет этой единственной настоящей книги? Книги книг?
— Были оба тома, — отвечал Валентин, — но книги имеют одну странную особенность, а именно — прятаться.
— Это уж точно! — подтвердил Борис. — Когда надо — не найдешь ни фига. А потом — раз, и вылезла.
Савва покосился на Косточкина. Тот постарался сохранить серьезное выражение лица.
— Вообще-то Книга книг — другая, — сказал часовщик, — вечно вы все преувеличиваете и путаете. А «Дон Кихот», кстати, в любом ларьке. Совсем недавно я видел на остановке.
— На учительскую зарплату особенно не разгонишься за книгами, — заметил Борис.
— «Думаю, что это на пользу чтению. Это вполне соответствует истории романа. Ведь вторая часть была создана десятью годами позднее.
Живой голос терпящего лишения, но стоически выпрямляющегося автора — словно телефонный звонок в Испанию начала семнадцатого века, звонок старинному мудрому другу. Теплая волна охватывает, когда слышишь знакомые интонации, — комок в горле. Но неужели это начало семнадцатого века? Поразительно! Удивительная вещь! Ведь — все современно, дух царит современный. Ну или — непреходящий.
Дон Кихот живой, его ответы и поступки трудно предвидеть. И чтение этой книги — упоительное занятие.
Начало второй части многообещающее. В разговоре с бакалавром заявлены принципы спонтанной прозы. Легко и просто Сервантес разрешает „проблему осла“, перекладывая вину на „автора“ или печатника, потерявших осла в первой части. И он и не подумал внести исправления. И поступил здесь в соответствии с принципом спонтанности, практикуемой на Дальнем Востоке: мастера керамики, например, не убирали случайный затек краски и оставляли не покрытый глазурью край сосуда — и каждое изделие было неповторимо, даря ощущение свежести.
Итак, Сервантес решительно убирает преграду между литературой и… литературой же: герои узнают, что о них написана книга. Автор добивается нужного эффекта: вторая часть, таким образом, воспринимается уже как наиподлиннейшая действительность. Колоссально, ничего не скажешь. Дух захватывает.
Странно, конечно, что Дон Кихот и Санчо Панса так и не попросили у бакалавра эту книгу, то есть первую часть. И тогда они могли бы ее отредактировать и прокомментировать. Но в этом есть и какая-то опасность — литературщины? Кажется, что так. И герои удовольствовались пересказом книги о своих похождениях.
Но все-таки: Дон Кихот держит в руках „Дон Кихота“? Кошмар и абсурд. Да, очень опасное сближение».
Валентин обвел всех темным глубоким взглядом.
— «…Наступил Новый год, продолжаю чтение „Дон Кихота“.
Щемящее чувство от дурачеств графа и графини, Рыцаря Печального Образа жаль… „Печальный мой Образ!..“ — как восклицал в первой части Санчо… то бишь Панса… хм…
Сервантес сам грезит о волшебстве: если его герои как будто ожили, шагнув со страниц первой части во вторую, где о них слышали, читали, — то вот сейчас они окажутся на пыльных дорогах Испании…
И под впечатлением от этого фокуса великого мастера я не удержался и пошел всем вам известным Маршрутом Эттингера: от Днепровских ворот, в которые въезжал его Ростовского пехотного полка капитан Александр Кайсанов, прибывший за новобранцами в наш город в ноябре одна тысяча семьсот третьего года. И дальше. Зачем? Роман Эттингера мною воспринимался в тот миг как именно первая часть, ну а все, что сейчас происходит — словно бы вторая часть. Согласен, фантазия немного причудливая. Но Сервантес заражает ожиданием волшебства. Так ведь и хочется увидеть замерзающий Днепр того ноября, услышать колокол на деревянной часовне Днепровских ворот с церковью Рождества Богородицы. Услышать колокольчик дорожной кибитки с кучером, денщиком и молодым офицером с кожаной сумкой на груди. Ну и все остальное: дом купца Кубышкина с его супругою Аграфеной Кузьминичной и дочкой Наденькой, дом поручика Зарянова, дядюшки Кайсанова, на Козловской горе…»
— Между прочим, где-то здесь, совсем рядом, — заметил Аркадий Сергеевич, обращаясь к Косточкину.
— «Иногда мне мерещилось, что вот еще шаг — и оно начнется, время Эттингера… Ведь в городе повсюду как бы прорехи времени: дерево, башня, звук колокола — и пожалуйста, вот-вот ты окажешься в конце восемнадцатого века, в преддверии лучшего русского века. Увы!
С горя я купил на Зеленом ручье бутылку красной „Изабеллы“ и в глубоких печальных раздумьях возвращался по сырым холодным улицам домой».
— Это нарушение традиции! — воскликнул Борис. — На Маршруте Эттингера?!
— Шампанское, Боря, дороже, — одернул его часовщик.
— «Да что уж!.. Все это жалкие трюки после магического представления Сервантеса.
Снова — за чтение.
Герцог с герцогиней раздражают. И Сервантес, похоже, исчерпав запас бдительности, потому и ухватывается за этих праздных затейников. Дон Кихот потускнел и все сильнее смахивает на шута. Театральщина…
Впрочем, и в первой части были затейники — те же цирюльник и священник. И это убавляло свежесть, неожиданность. Как-то вредило всему замыслу. Забавнее, интереснее, когда Дон Кихота сразу не распознают, когда в него вглядываются с изумлением и не подыгрывают ему, а противоречат. Но автор слишком к нему привык.
И все-таки Сервантес разомкнул душноватую атмосферу театра: в игру, затеянную герцогом и герцогиней, вклиниваются персонажи самой жизни. Гениальный ход! И сразу не поймешь, что игра, а что нет? Где придуманное герцогом и герцогиней, а где — действительность, так сказать, самого Дон Кихота. Хотя на самом деле — все игра одного актера, мага, нищего идальго Сервантеса, начавшего писать эту вещь в тюряге в Севилье. Угодил туда по недоразумению, он вообще-то после возвращения из алжирского плена работал мытарем, собирал средства для „Армады“, нацелившейся на Англию. Ну что ж, наш Гончаров вообще трудился цензором.
И вдруг Санчо Панса и Дон Кихота нагоняет вторая (подложная) часть романа. Узнав, что там описываются события в Сарагосе, Дон Кихот решает туда не ехать и так посрамить лжеавтора. Да есть ли что-либо подобное в мировой литературе?! Ох! Вот это сюжет!.. Вот это повороты! Да только на одном этом можно было бы выстроить целый роман. Какие возможности! Тема судьбы, выбора, подлинности.
Но автор направляет Дон Кихота в Барселону. И Рыцарь с Оруженосцем впервые увидели море. Роман как бы распахивается всему миру. Реки слов прибежали к устью. Морские страницы яркие, праздничные. А Сарагоса город сухопутный.
Чествование рыцаря и его оруженосца в Барселоне глумливо. Сзади на плащ Дон Кихота прикрепили надпись: Дон Кихот Ламанчский… И это заставляет вспомнить другой город и другую эпоху и другую надпись на табличке».
Часовщик громко и глубоко вздыхает.
— «Вернувшись к себе, Дон Кихот умирает. Но умирает он лишь затем, чтобы воспрепятствовать вору-арагонцу написать продолжение. Похоже, Сервантес собирался писать третью часть. Но признаемся, что это было бы чрезмерно. Хотя расставаться с рыцарем и его оруженосцем грустно. Они магически сильные порождения авторской воли. В этом есть что-то колдовское. Тоска и морок! Как подумаешь, что все это выдумки. Похожие чувства испытываешь и после „Нарцисса и Златоуста“ Гессе. Изумление, бессилие: этот мир — вот он, и в него не проникнешь.