— воскликнул он, хмурясь. — А уместно это будет скоро, паны мои буйные. На Smolenscium грядет медведь пострашнее нашего — Михайла Шеин. Вот когда потребуется все ваше мужество.
Пан Новицкий вдруг рассмеялся, сверкая узкими глазами и выставляя острый подбородок.
— А что, и сей Михайла с цепью! Восемь лет на цепи сидел!
— Справиться с ним будет потруднее, паны, — сказал пан Григорий, снова садясь на свое место. — Сей Михайла слишком хорошо знает воинскую науку, а замок — ровно свои пять пальцев. Отчего молодой русский царь его и отправил.
— Да что-то долго идет, переваливается, — заметил пан Любомирский, откидывая пятерней замасленные волосы назад и на всякий случай еще посылая гневный взгляд остроносому Новицкому.
…Спать расходились уже в утренних зимних сумерках. Так что выехать назад на следующий день не смогли. Да тут еще и снова явился вестовой от пана Ляссоты. И во второй половине дня не протрезвевшая с ночного хмеля охотничья команда в санях, укрытых шкурами и ворохами сена, отправилась за двенадцать верст в острог, называемый по тамошней церкви Никола Славажский. Острог стоял на очередном холме, самом восточном в этой гряде. За ним уже зияла большая долина, и дальше тянулись седые леса. Острог был обнесен дубовыми городьями с четырьмя деревянными башенками. На самом высоком месте стояла деревянная церковка. А дом пана Ляссоты находился ниже, в окружении мощных дубов и лип. Остальные дома были в беспорядке раскиданы по всему острогу. Здесь службу несла пехота из литвинов, да еще была команда литовских татар в восемьдесят сабель и тридцать казаков. Все высыпали встречать гостей из замка. Пан Григорий вез пану Ляссоте медвежью шкуру с головой с мастерски зашитыми дырами от копий и рогатин.
Пан Ляссота, грузный, щекастый, с золотистыми толстыми свисающими усами, в меховой рогатывке с перьями, в желтом кафтане, в белой бурке, с перначом в руке, при сабле вышел их встречать.
— Виват пану Плескачевскому и его доблестным рыцарям! — возгласил сей воевода торжественно.
И на колоколенке даже ударил колокол. И еще зазвенел в морозном воздухе.
— Виват! Виват! Виват! — гаркнуло разношерстное воинство острога.
Всем хотелось знать новости из замка, из Варшавы, из Москвы.
Пан Григорий преподнес трофей, но предупредил, что ежели им укрываться или под ноги стелить, то надобно еще обрабатывать много, пока что все сделано грубо, только жир удалили. Но прибить к стене и так сойдет.
Пан Ляссота провел гостей по острогу. Пан Любомирский захотел было подняться на одну из башенок, но закачался и, оступившись, рухнул. Товарищи подхватили его.
— Неопохмеленный муж, как слабая барышня! — воскликнул Любомирский, отряхивая жупан, поправляя рогатывку.
— Охота хуже пира хмелит, — согласился пан Ляссота, с улыбкой поглаживая свои усы. — Но на похмелье не могу вам, любезные паны, предложить охоту… А закусить, горло промочить — милости просим.
И все двинулись к главному дому в дубах и липах. Дом был добротный, в два этажа. Убранство мало чем отличалось от убранства дома Плескачевского, только вот оружия всюду было много, в углах и на стенах, сабли, секиры, копья. Луки с колчанами, мушкеты, ружья. Острог был деревянной крепостью посреди этих лесов и болот, прорезанных ручьями и речками.
— Здесь форпост Короны, — говорил пан Ляссота, потчуя рыцарей.
Закуска была добрая: зажаренные поросята, грибы, соленая рыба и даже пироги с говядиной и пироги с мелко искрошенной и смешанной с луком рыбой. А также свиные кишки с мясом, гречневой кашей, мукой и яйцами. Пили — наконец-то! — пшеничное пиво с малиной и водку, настоянную на можжевельнике. Вина в подарок привез пан Плескачевский и потребовал не потчевать сейчас гостей этим вином-то, поберечь, они и в замке будут пить такое.
— Так чем там у вас погреба-то забиты, паны смоленские? — с улыбкой вопрошал пан Ляссота, блестя щеками и подхмеленными голубыми глазами. — Вином или порохом? Чем собираетесь гостей московитов потчевать? Ведь и у нас уже слышно: идет Михайла Борисович Шеин снова на воеводство. И, вон, Белую взяли, Рославль, Дорогобуж…
— Тут и больше взято: Невель, Себеж, Сураж, — перечислял пан Плескачевский. — Но! — и тут он воздел вверх палец с перстнем, — еще как оно повернется. Multi enim sunt vocati, pauci vero electi[190].
— Не быть медведю на воеводстве! — кричали паны. — И Smolenscium навеки польский! Град свободный! Град Короны!
Стучали кружки, пенилось пшеничное пиво на малине, резко шибала в нос свежим хвойным духом водка. Выпивка на старые дрожжи упала и сразу произвела быструю работу. Паны из замка начали хвалить своих воевод, а особенно пана Гонсевского и усопшего короля Сигизмунда, много заботившегося о ремонте стен и башен града, причинившего ему достаточно неприятностей. Пан Любомирский призвал пана Николауса сейчас же прочесть ту дивную поэму Яна Куновского. Но Вржосек отвечал, что нет с собой свитка.
— Стойте, а не сыщется ли у вас здесь инструмента, а именно лютни? — спросил пан Григорий, поглядывая на Николауса и на пана Ляссоту. — Это умение наш музыкант всегда с собою носит.
Пан Ляссота отвечал, что такого инструмента нету, но есть другие. Он хлопнул в ладони и приказал подбежавшему слуге кого-то позвать. И вскоре в дом явились раскосые литовские татары с бубнами и дудками и каким-то струнным инструментом. И в доме, как пожар, вспыхнула диковинная, а точнее дикая музыка. Пан Григорий со смехом смотрел на Николауса, хлопал его по плечу.
— Под такую только медведям вашим и плясать! — кричал пан Любомирский.
И тогда пан Ляссота велел притащить подаренную шкуру с головою, и два пахолика принялись вертеть шкуру, крутить башку под визгливую музыку. Все хохотали. Пан Новицкий выхватил кинжал и пошел наступать на медвежью шкуру.
Когда музыканты и пахолики утомились, пан Ляссота вопросил о цепи.
— А цепь я себе оставил на память! — воскликнул пан Плескачевский.
— Ты ее возьми в замок, — посоветовал пан Ляссота. — Снова отвести русского воеводу в Варшаву. Московитам любы цепи.
Пан Плескачевский пощипал щеточку усов и так ничего и не ответил.
30. Polski arogancja
Только через два дня пан Ляссота отпустил охотников, опухших, правду сказать, от сего гостеприимства и охрипших от застольных песен и споров. И то пан Плескачевский насилу вырвался из дружеских объятий, уже опасаясь, не упредит ли их Москва-черепаха. Страсть охотничья остыла, и на смену явилась воинская трезвость. Вообще шляхта известна своим своеволием. Даже и в самый тревожный момент предстоящей битвы паны могут заспорить да повернуть своих коней и людей и уйти прочь… Такое случалось не единожды. И когда Ляссота говорил про цепь, у пана Григория мысль — ну не о цепи, конечно, а о строгом законе явилась: вот чего не хватает панам радным… А сам сидел на пиру, вместо того чтобы, быстро собрав обоз с припасами, уже и подъезжать к замку. И до этого потехе охотничьей предавался… Ох, это уж так… Слаб и грешен. За припасами и давно надо было снарядить команду. Но — не было вестей от Калины. А так-то пан Плескачевский отговаривался тем, что дорога еще не установилась. Хотя и морозы давно уже ударили и все оковали… Вот как так получается? Бог весть. Когда все страсти поутихнут — и рассуждение придет здравое: все ясно, как надо.
Но это и любо сердцу шляхтича: ходить по самой кромке, а пробьет час — и кинуться встречь судьбе.
Еще день ушел на сборы. И наконец обоз с зерном, мясом и рыбой, медом и мехами двинулся. Калина провожать не мог, отлеживался с обезображенным лицом и ранами, но был жив. А черный мужик помер. От одного-то удара. Но ему делалось все хуже, кровью плеваться он не переставал — и помер, скрючившись. В тот день, как охотники в острог на пир отправились, и помер. Хоронили его в день отъезда. Пан Плескачевский не пошел, но велел вдове отдать четыре овцы и барана.
Выступили и сразу встали: навстречу обозу прискакал мужик от Никиты Чечетова, узнавшего о приезде зятя, с вестью: из Рославля пришли казаки, в деревне за болотом и стоят.
— Пся крев! Опять сей Долгий Мост! — в сердцах крикнул пан Григорий.
Но что делать? Пришлось срочно поворачивать и уводить обоз мимо имения — снова в Николу Славажского. И лишь успели войти в острог, как засвистали пули, загикали всадники. С башенок по казакам ударили литовские татары. Началась пальба. Пан Ляссота приказал выкатить к воротам все свои четыре пушки. Но казаки на штурм и не пошли. Повертелись, постреливая, перед острогом и убрались.
Пришлось пану Григорию с товарищами отсиживаться в остроге, досадуя на такой-то поворот, впрочем, ожидаемый, ведь о взятии Рославля еще месяц назад поступила весть.
И тут-то и натянулась струна, некая струна, давно дрожавшая в душе у Николауса, позванивавшая чуть слышно и вдруг запевшая пронзительно о панне Вясёлке. Как обстоятельства переменились и панна в своих цветочных одеждах, с притягательными глазами стала и вовсе недоступна — даже для взора, — так и прояснилось все у молодого шляхтича на сердце. Он не знал, куда деваться в опостылевшем остроге. Сия деревянная крепость стала, как тюрьма. Что делать? Пан Григорий подбивал Ляссоту налететь с казаками и татарами на тех рославльских казаков. Но пан Ляссота проявлял осторожность. Кто знает, сколько их там? Его задача держать острог. Надо было дождаться сообщений от верных людей, такие у пана Ляссоты были в округе. Неспроста Ляссоту все звали Лисой.
И вскоре вести такие пришли. В Долгом Мосту стоит три сотни казаков и стрельцов Богдана Нагого, стольника и воеводы, занявшего Рославль и теперь выступившего к Смоленску. Имение Плескачи, или Полуэктово, сожжено. Сожжено и имение Никиты Чечетова, а хозяин посажен на кол. Проведали казаки да стрельцы о том, что он-то и упредил панов.
Пан Плескачевский все выслушал молча. Только лицо его красноватое стало морщинистей.
Вот чем обернулась охота. И промедление со встречей.