Позже пан Плескачевский снова просил Ляссоту дать ему людей для внезапного нападения на Богдана Нагого, но тот не уступал напору воина, хотя и опытного, но сейчас горячившегося.
Так и сидели в остроге. И Николаус предавался печали, досадовал и на себя, и на пана Григория. Здесь даже не было шахмат. И он взялся сам мастерить фигурки из липы, а вместо доски взял кусок выделанной шкуры, расчертил ее пером и чернилами, кои отыскались у писаря. Во всем остроге только пан Григорий и разумел сию игру, и то он выучился у молодого шляхтича Николауса. Так что тот его, как обычно, обыгрывал. На турниры поглядеть приходили в дом среди дубов офицеры гарнизона. И кое-кто быстро схватывал правила этой умственной забавы, так что вскоре у Николауса появились и другие соперники, а один так и весьма сильный, тучный пан Кульчицкий, да еще литовский татарин Ассанович. Научился игре и сам пан Ляссота, но со своими подчиненными не играл, боясь уронить достоинство воеводы. А вот с паном Григорием просиживал долгие вечерние часы за шахматами. Так что острожным умельцам поступил заказ на две новые доски и фигурки. За игрой разрешение на вылазку и было получено, то ли уговорил наконец пан Григорий Ляссоту, то ли попросту это разрешение выиграл.
Вышли на лошадях в два часа ночи, чтобы рано утром быть в Долгом Мосту. Утренние нападения самые лучшие. И мирная смерть тоже собирает жатву в эти часы, заставая даже больного и обреченного врасплох. А может ли быть смерть мирной? Смерть — всегда война. А человечество в вечном проигрыше. И что такое воинская судьба? Это быстрая жизнь, быстрая игра.
И сейчас, глубокой ночью, около пятидесяти казаков и литовских татар под предводительством пана Плескачевского вступили в эту игру. В темноте фыркали лошади, скрипел под копытами снег. Впереди были разведчики, ускользнувшие из острога еще в полночь. Мороз ожигал лица молчащих людей. Месяц над кронами, казавшимися рогами оленьего стада, светил едва-едва. Снега призрачно белели.
Отряд прошел от острога влево, по холму, потом резко повернул вправо, спустился в глубокий распадок и начал медленно подниматься по пологому склону среди деревьев. Николаус скакал сразу за паном Плескачевским. Молодой шляхтич мечтал о настоящем сражении и о дальнейшем пути — прямо в замок. Хотя уже было неизвестно, смогут ли они вернуться в замок, не началась ли там осада.
Они поднялись на холм. Где-то в стороне, в темноте забрехали деревенские собаки. Дальше уже шли ровным путем, без спусков и восхождений.
Снова в стороне осталась деревня, и затем внезапно нанесло запахом гари. Они подъезжали к сожженному имению Плескачевского. Не останавливаясь, поскакали дальше. Что было на сердце старого воина? Горевал ли он о доме? Но здесь ли его дом?
«А мой?» — спрашивал себя Николаус.
Нет, он, не задумываясь, сейчас же вернулся бы в коронные земли. Его ничего не остановило бы здесь… кроме одного имени, что лучше всего звучит на латыни: Et iris. Сейчас в этом имени переливалось лицо девушки. И Александр может произнести его, чтобы окликнуть девушку во плоти. Вот кто на несколько ходов вперед видит игру, молодой парень, только и умеющий махать саблей, бросать боевой топор и стрелять из лука да гарцевать.
Но как Николаус мог отказаться от этого дурацкого предприятия?
Всадники скакали дальше в призрачных снегах под туманными звездами — да, как будто каждое светило окутывала дымка.
Вдруг передний всадник резко осадил лошадь, так что та захрапела по-медвежьи. И все останавливались. Ухнула сова, тут же еще два раза. Передний всадник ухнул в ответ тоже три раза. И вскоре из темноты выехали четверо всадников. Это были разведчики. Все с нетерпением ждали сообщений.
Разведчики поведали, что казаков и стрельцов Богдана Нагого в Долгом Мосту нет совсем. Ушли только вчера — к Смоленску.
Пан Плескачевский думал не долго:
— За ними!
Тут случилась некоторая заминка. Офицер Ассанович остро взглянул на пана Григория и, подъехав к нему, что-то сказал. Но пан Плескачевский бросил:
— Вперед!
И огрел лошадь плеткой. Ассанович натянул поводья, и его лошадь встала на дыбы. Он, видимо, не собирался подчиняться пану Григорию, но все уже были увлечены его кличем, и литовскому татарину ничего другого не оставалось, как только пустить лошадь следом. Тяге погони всегда трудно противиться.
Они скакали всю ночь, никого не встретив, кроме черного могучего лося, шарахнувшегося через дорогу и быстро исчезнувшего в снегах, и в сером свете зимнего утра наконец узрели вдалеке на холмах темную громаду замка.
Замок Smolenscium!
Сердце Николауса радостно билось, как если бы он и вправду вернулся домой.
Но что делать дальше?
— Любезный пан, — подал голос Ассанович, — что вы намереваетесь вершить? Зачем мы все здесь оказались?
Пан Григорий на него оглянулся.
— Вышлем лазутчиков. А там посмотрим, — ответил хрипло капитан и прокашлялся. — Как раз и лошади охлынут.
И он соскочил на снег, размял ноги, наклонился вперед, потом откинул корпус назад. Его примеру последовали и другие. Никто не говорил и старался не звенеть оружием. Только дыхание лошадей да скрип снега под ногами и раздавались.
Николаус сразу вызвался пойти лазутчиком. С ним — Пржыемский. И Пржыемский оглянулся как-то ненароком на пана Любомирского и спросил тихо:
— Станислав, с нами?
Пришлось и Любомирскому присоединиться к ним.
Втроем и поехали. Быстро они достигли глубокого оврага уже вблизи замка. Отсюда им видны были башни. Они подъезжали с южной стороны, свернув, конечно, с дороги. Подъезжать к замку по дороге уже было опасно. Дорогу могли сторожить. Решили оставить лошадей и дальше идти пешком. Привязали их к дереву. «Не лучше ли мне посторожить здесь?» — тихо вопросил Любомирский. И правда, это было разумно. Да и в случае промашки на обратном пути можно было окликнуть Любомирского и так выйти к лошадям. Пан Станислав и остался, а те двое, скинув меховые бурки и оставшись в одних жупанах, начали спускаться по склону, цепляясь за кусты, съезжая на задах по снегу. Внизу протекал ручей, но сейчас он был завален снегами. Шляхтичи перешли на другой склон и полезли вверх. Отдуваясь, они уже почти выбрались наверх, как вдруг ясно и просто раздался голос:
— Хто тут як борів жирний дихає?[191]
Пржыемский и Вржосек замерли, перестав вообще дышать, и уставились в сумерках друг на друга.
— Ну! А тепер і зовсім помер![192]
И неожиданно запахло паленой соломой и чуть в стороне раздались хрустящие шаги, треск сучьев. Пржыемский первый упал ничком в снег, за ним и Вржосек.
Свет от горящей соломы бежал по деревьям, сугробам, кустам.
— Степан, чого ти там шукаєш?[193] — спросил другой голос.
— Так борів жирний, вепр на спекотне мені поблазнілся[194].
— Та нема ніякого тут жаркого, одні сови літають[195].
— Киш, прокляті![196] — крикнул в раздражении казак и бросил догоревший почти пук соломы вниз.
Да тут ему и ответила чья-то лошадь, Пржыемского, Любомирского или, может, Бела, Николаус не разобрал.
— Е! Чув? Так тут і справді є хтось. А ну, давай-ка ще соломки запали[197].
— А ну, хлопці, треба на ту сторону злітати. Гайда миттю![198]
Раздались еще отдаленные пока голоса. Пржыемский приподнялся, отрясая снег с лица, и дико взглянул на Вржосека.
— Уходим!
И он кинулся вниз. За ним Николаус. Им надо было опередить тех дозорщиков.
— Геть! Глянь! Біжать вовки!
— Де? Де?..
— Та он! Впали![199]
И в следующий миг синий мглистый стылый воздух разорвало пламя и треснул выстрел. Пуля ударила прямо между Пржыемским и Вржосеком. Как будто снег между ними резануло лезвием. А следующая вспышка вдруг ожгла Николаусу спину, словно кипящей смолой плеснули, и он полетел кувырком, вскрикнув. Будто пинка получил, жгучую затрещину. Этого Николаус никак не ожидал. Все было так лихо и упоительно: скачка в ночи с возмездием, смутное, как бы сновидческое зрелище замка, отчаянная вылазка трех храбрецов. Все сулило если и не славу, так приключения, а может и встречу с той, что живет в травных цветочных платьях за стеной. Все это уже было похоже на какую-то пленительную песню, и мелодия в остроге чисто зазвучала, теперь оставалось исполнить ее на лютне… Да враз все и оборвалось. Как будто та струна и лопнула: бзынь! И больно стегнула концами по спине, впиваясь в мясо до костей. Николаус лежал на снегу и чувствовал, как под жупаном на спине вспухает горячая мокрая подушка. Еще один выстрел резанул синь оврага. Пржыемский, убежавший вперед, уже спустившийся на дно оврага, полез обратно.
— Николай! — крикнул он, подбираясь к нему. — Ты что, брат-пан?
Николаус посмотрел на него, сжимая зубы.
— Давай, — сказал Пржыемский, берясь за полы его жупана и стаскивая вниз по снегу.
Боль от впившихся огненных концов струны стала нестерпимой, и Николаус застонал. Рваная струна резала живое мясо. Но Пржыемский тащил его вниз. А сверху уже трещали кустами и хрустели снегом черные фигуры, они тоже съезжали вниз, ухая и чертыхаясь, да много. Пржыемский стянул Николауса на дно оврага и потащил было дальше, но тут же выхватил саблю, бросив товарища. Над головой Николауса раздался звон металла. Пржыемский был ловким фехтовальщиком. И сейчас его искусство давало себя знать: по снегу брызнула жаркая кровь, достигнув и измученного лица Николауса. Рядом грузно свалился недруг. Тело его еще импульсивно дергалось, елозило ногами… потом затихло. А сабли сшибались в стылом воздухе. Противникам надо было одно: зарезать чужого. Сталь свистела перед ними. Еще один с проклятьями отскочил в сторону, вертясь, как укушенный бешеным псом, сгибаясь в три погибели.