Что же все сие означает? О чем повествуют письмена?
С обоих берегов летят каменья на головы воинов в корабле, видно, попали в засаду в узком месте реки, может и Борисфена, как знать…
А вот охота, деревья, горы, дивный олень с золотыми рогами.
Воины в кровавых ранах, куча трупов. И муж возлежит во гробе, над ним склонились его домочадцы…
А тут какого-то мужа бьют под ребра мечами, и кровь падает густо на обе стороны. Николаус поежился. Так бы и с ним расправились в таборе. Или того хуже — не сразу засекли плетью. И он словно увидел ту картинку: полуголого пленника меж бревнами, под перекладиной, ражего мужика и едущего боярина, Шеина…
Или обоз в снегу с мертвецами. Нападение в лесу. И вот теперь сидит рыцарь на Борисфене, у костра с книгой, конь стоит рядом. Что же начертано ему? Вот в этой-то книге?
И Николаус листал огрубевшими, липкими от смолы пальцами книгу, разглядывал лица мужей, добрых коней, деревья, скалы, икону с Христом, города, купели, повозки, сражения, убиенных в окровавленных пеленах, монахов, жен, диковинных зверей, писцов, монахов-странников с кувшином и посохом, чертей и каких-то невиданных тварей с красными языками, толстыми хвостами, пастями, небесными змеями, черными голыми всадниками, огромное солнце, оленей, птиц, пожары, пиры, трубачей и распятых на страшных обрубленных деревьях, расправы над пленными, походы, небесные знамения, церкви, медведей, гибель какого-то князя прямо на его троне… Много чего.
Саврасый захрапел. Николаус на него оглянулся. Конь косил глаз, прядал ушами, вдыхал сильно и выдыхал морозный воздух. Николаус озирался, заслоняясь от света костра книгой, прислушивался. Пистоли были заряжены. Но, конечно, возможные враги находились в лучшем положении: видели шляхтича, его костер… Целиться можно издалека прямо в костер. Но саврасый скорее чуял не людей, а диких зверей… Хотя и трудно бывает отличить одних от других. Некий странник, родившийся на каком-нибудь острове, увидев растерзанных солдат после боя, решил бы, что они подверглись нападению лютых зверей… Теперь и Николаус в этом участвовал по-настоящему. Узнал буквально на вкус рыцарскую службу. И сам и есть дикий зверь. Но вот смотрит книгу. И, может, когда-то ее прочитает.
…Он снова засыпал, выронил книгу, свесил голову на грудь. Тяжесть его пригибала неодолимая, жар костра оглушал.
И вдруг очнулся от ржанья. Очумело оглянулся. Россыпь звезд, чернота, силуэт коня. Костер прогорел. Мороз сковал лицо какой-то маской. Саврасый, видно, и подал голос от захватившего его в тиски мороза. Николаус ног не почувствовал — так замерзли. Или не замерзли… Просто ему тепло, хорошо на самом деле. Веки снова смыкались, еще немного поспать…
И внезапно в лесу прозвучал выстрел. Николаус открыл глаза и тупо слушал. Еще один выстрел — и много ближе! Он приподнялся, отыскивая пистоли. Как выстрелили совсем рядом, за саврасым… Но ни пуля не вжикнула, и никто не выбежал к костру. Николаус попытался встать на онемевшие ноги и тут же повалился. Какая-то морока!.. Так бывает во сне. Или в рассказах Иоахима Айзиксона. Снова хлестко ударило поблизости. Это, пожалуй, не выстрел, а звук бича. Кто же гонит свое стадо сквозь звезды и мглу, снега…
Никто так и не набрасывался на одинокого рыцаря, и он, устав ждать, склонился над кострищем, сунул ледяные руки прямо в пепел — и почувствовал тепло и жжение. Но надо было снова развести огонь. Он вспомнил о книге, потянулся было за ней, но тут же оставил, принялся обламывать сухие веточки с нарубленных дров, положил их на пепел, достал пенал с порохом и ссыпал немного в ладонь, потом — сверху на веточки, и те сразу пыхнули дымом и огнем. Николаус еще ломал веточки и клал в огонек, веточки занимались. Только надо было не торопиться, чтобы не завалить огонь, и он, стиснув зубы, терпеливо ждал и лишь, когда пламя вырывалось, клал еще веточки сверху…
Наконец костер снова наладился гореть и потрескивать. Но дров уже больше и не было. Хотелось вернуть чувствительность ногам, да он понимал, что дровишки быстро прогорят, и потому встал и, хромая, пошел по снегу, высматривая сушину. И в ствол возле него вонзилась пуля. Николаус отпрянул, сжимая чекан и жалея, что не прихватил пистоли. Ствол березы перед ним зиял белой раной… Но дальше ничего не последовало. Тишина. Николаус протянул руку и сунул пальцы в разрыв на стволе. Чудно. Он посмотрел на крону березы, что как будто терялась в звездой выси. Ему хотелось прильнуть к дереву и не двигаться больше, спокойно вмерзнуть в ствол, обернуться деревом…
Но шляхтич заставил себя идти на негнущихся ногах дальше, тонуть в сыпучих сугробах. Наконец сухую ель он отыскал. Думал — не будет сил свалить ее, но удар следовал за ударом, летели щепки, и ель треснула оглушительно и медленно повалилась. Сначала Николаус отделил макушку и, порубив ее, вернулся к костру и бросил в огонь, снова испытывая искушение остаться у костра. Но вернулся и принялся рубить сухой крепкий ствол. Движение понемногу разогревало его, хотя ноги оставались такими же ледяными, деревянными. Порубив всю ель, он перебросал дрова к костру, потом сложил их возле лапника — и только тогда сел и тут же сунул ноги прямо в огонь.
Опомнившись, он с трудом стащил левый сапог, протянул ногу к огню. Потом взялся и за правый сапог, морщась от боли в ране. Но все-таки и его стянул. От ноги повалил пар и снова запахло спекшейся кровью. Николаус подавил позыв к рвоте. Ему надо было согреть… согреть эти ледышки… деревяшки… И ноги начали отходить. Не вытерпев, он застонал. Да кто здесь услышит?.. Только саврасый. И он снова стонал, держа ноги у огня, словно задался целью уморить себя пыткой.
Но пытка сия означала возвращение жизни. И, видно, без пытки вообще нет жизни. Вот рыцарь и корчился. А если б не конь, то уже спал бы глубоким и бесконечным сном под этими звездами.
Больше он ни за что не заснет!
Хорошенько согревшись и придя в себя, Николаус снова отправился за дровами, набрел на поваленную громадную ель и взялся рубить с нее толстые, как деревца, сучья. А там наткнулся на сухостоину. Нет, больше он не заснет.
Шляхтич сидел у огня, зло стрелявшего угольями, щурился от дыма и снова разглядывал книгу, столь нежданно доставшуюся ему. Фигурки воинов с мечами, луками и копьями, князей и царей, женщин и девиц, монахов и медведей словно оживали в трепещущем огне и только что не говорили. И хотя на листах полыхали пожары, лилась кровь, рушились какие-то царства — а хорошо там уже было только потому, что цвело вечное лето. Никакой зимы! А у сей царицы воевода коварен и страшен, и на службе у него сны. Сны, как псы, мягкие, ласковые. И не псы, а лисицы. Ластятся — да убивают своею лаской.
А музыканты в той книге были польские. Ну или литовские. Как и некоторые мужи.
О чем же рассказывала сия смоленская книга?..
В путь Николаус тронулся на восходе, когда в верху Борисфена заалелось и начали бледнеть звезды. Конь его отдохнул и не околел на морозе, а еще и шляхтичу сгинуть не дал. Кровь в жилах молодого шляхтича сильно струилась, разогретая пламенем. Он покрепче запахнул кафтан, подпоясался. Сапоги хорошо просохли. На лице была кровавая короста. Так приголубил его смоленский лес. Книгу он положил в суму, она свисала с седла. В ложе Борисфена Николаус не стал спускаться, определив и сверху, что снега там глубоки, может даже глубже, чем наверху. Решил выехать на дорогу — а там будь что будет, ибо блуждания в снегу тоже грозили погибелью: падет саврасый, тогда можно будет и самому просто зарыться в сугроб и остынуть.
За леском открылось поле, дальше лежали два холма с рощами, Николаус наметился проехать меж холмов. Саврасый бороздил снег, иногда проваливаясь по брюхо. И Николаусу казалось, что они одолевают белую реку, белое море. Солнце уже выкатилось и озарило гигантскую рощу на одном холме, древеса те причудливые порозовели. Се — дымы, сообразил Вржосек. На миг он приостановил трудягу саврасого, но уже тронулся дальше. Если должны были его узреть с холма, то уж узрели. И будь что будет. Он молился Деве Марии. Той суровой Деве Марии, что глядела на град с башни над Борисфеном. Ей и надобно молиться, решил он. Раз сей образ осенил изографа здесь, так оно и есть.
Саврасый фыркал, шел в снегах. Николаус понимал, что надо бы облегчить коню путь, идти пока рядом, но хромой далеко не уйдет. И он сидел, озираясь. Скверно, что на ногах саврасого появились ранки от глубокого снега. За ним оставались алые отметины на снегу. Бороздить снега ему было больно. И Николаус ничего не мог поделать.
Наконец и холмы те приблизились. Между ними белело в снегах как будто округлое озеро — пустое пространство, обрамленное деревьями, или поле.
И вдруг Николаус увидел движущуюся фигурку. Это был человек. И он уже заметил всадника. Николаус потянул пистоль. Поперек туловища у того был лук, на боку колчан, а на другом битая птица. Охотник!
Они смотрели друг на друга.
И вот охотник двинулся — вверх по холму. Николаус сидел и смотрел, остановив саврасого. Охотник в рыжем армяке и треухе уходил вверх, за ним тянулись две доски, что ли. Лыжи, догадался Николаус. Его надо было убить. Николаус ударил саврасого ладонью. Охотник оглянулся и пошел быстрее.
— Нно, давай! — выдохнул Николаус.
И охотник внезапно остановился, снял лук и наладил стрелу. Но не пускал, ожидал, пока всадник подъедет. Николаус вытянул руку с пистолем и выстрелил. Пуля взрыла снег позади охотника. И тогда тот пустил стрелу. Но она лишь ткнулась под седло, не причинив вреда. Хотя и ясно стало, что стрелок меткий и, как только Вржосек приблизится, ему несдобровать. Но и у Вржосека было оружие. Да только охотник не ждал, вдруг согнулся, распрямился и кинулся по склону вниз наискосок. Лишь снег взвихрялся под лыжами, как будто несли его два странных стелющихся зверька. Николаус метился. Этого охотника ему надо было во что бы то ни стало убить.
Выстрел.
Охотник убегал дальше. Нет ничего хуже чужого оружия!
Когда Вржосек выбрался на дорогу, охотник был уже далеко. Гнаться за ним в этом снегу было бессмысленно. Вржосек повернул коня и поехал по санному следу дальше, оставляя холм позади. Ладно, теперь надо было уходить от той деревни. Кинутся ее жители за ним сейчас же? Или забоятся? Кто знает, откуда взялся всадник? Не разведчик ли?