и события и складываются такими кирпичиками, как бы образуя двойника башни.
«Может, битым фотоаппаратом это и удастся сфотографировать?» — пришла ему дерзкая мысль.
И Павел Косточкин навел объектив на башню, отойдя назад.
37. Пожар
Замковый лекарь Протвицкий обработал рану, зашивать не стал, говоря, что это делать надо было сразу. Но Николаусу лучше не было. У него не спадал жар, и рана гноилась, — как видно, мужик в драной черной шубе вложил в удар всю свою злобу.
Рана гноилась, и пани Елена послала за травником Петром.
Появление в замке Николауса Вржосека всех удивило. На него глядели, как на Лазаря, восставшего из могилы. И товарищи панцирной хоругви, и пан Копыто думали, что он двойник шляхтича Вржосека, погибшего во рву. Его гибель засвидетельствовал пан Станислав Любомирский, сумевший вместе с паном Григорием и паном Новицким уйти в Красное, куда прибыл пан Гонсевский с войском, и 28 февраля прорваться с большим отрядом в замок. Заблудившаяся часть сего отряда и спасла Николауса. И только пан Станислав Любомирский в красочных подробностях поведал о гибели молодого шляхтича, как он и явился. Это было невероятно. Глядеть на мертвого ожившего шляхтича сбежались все товарищи панцирной хоругви и другие жолнеры. Его приняли воеводы Соколинский и Воеводский. Им он рассказал обо всем, что с ним случилось, умолчав о пане Любомирском, не подавшем им с Пржыемским никакой помощи, даже не выстрелившем по казакам. Пан Любомирский на глаза Николаусу не попадался. Он так и не пришел обнять его. И верно поступил, ибо сии объятия были бы иудиными.
Лекарь Протвицкий, снова осмотрев ногу Николауса, заодно и другую, объявил, что вынужден отнять два пальца на одной ноге и мизинец на другой. Это было печальное следствие путешествия в снегах. Свершив сию операцию, Протвицкий с острой бородкой и длинными усами сказал, что это московитов воевода откусил пальцы — именем мороз. Николаус пьяно его слушал. Перед экзекуцией Протвицкий дал ему добрую меру смоленской злой водки. И теперь Николаус был совершенно пьян. Он возразил, что… что настоящий-то воевода был к нему милостив… да. Протвицкий рассмеялся.
Эти новые раны хорошо заживали, стянутые нитками. А вот ножевая — нет. Гноилась и скверно пахла. Николауса положили не в повалушу к братьям Плескачевским, а в дом.
Рассказ о боярине Михайле Борисовиче Шеине пана Плескачевского не особенно удивил. Он сказал, что и не ожидал ничего другого. Недруги, правда, распускают слухи, что будто бы Его Величество лично присутствовал на пытке воеводы после взятия замка. Но то навет и полная неправда. Не в рыцарском это обычае — пытать пленных, да еще столь родовитых. Этого не было. Хотя допрос и велся. И в плену у Короны воеводе не так уж скверно жилось. С ним обходились подобающим образом. Неспроста же он подружился с недавним своим врагом — паном Новодворским, рыцарем мальтийского ордена. И когда королевский сын Владислав захотел прибыть в Смоленск, то взял с собой именно воеводу Шеина и кавалера Бартоломея Новодворского. И опытные воины ходили по стенам, вспоминали былое и клялись друг другу в дружбе.
Наверное, воевода и вспомнил обо всем этом, увидав шляхтича, подвешенного для расправы.
Но Николаусу в его жару и слабости казалось, что спасение пришло из-за его обета, который он должен был дать у врат Королевских, сиречь Dnieprovscie. Этот обет и спас его. А еще и книга. Он показал ее Плескачевским. Все были поражены. Столь красочной великой книги никому не доводилось держать в руках. Но никто не разумел сих письмен, даже пани Елена, научившаяся читать лишь по-польски вместе с сыновьями. Зато все с тщанием рассматривали миниатюры при свете свечей и лучин. Как только выдавалось время, то и смотрели, дивясь и пытаясь как-то объяснить друг другу сие повествование в красках. Но чаще в доме оставались лишь хозяйка да больной шляхтич. Пан Григорий с сынами несли службу на стенах и башнях, у ворот, как и все вообще рыцари и жолнеры, пахолики и даже другие горожане. Вся стена была разделена на восемнадцать участков, каждый участок включал две «кватеры», то есть стены между башнями. И в одном участке было три кватеры, а в другом всего одна. В остальных — по две. Командир участка именовался кватермистром. Кватермистром Веселухи был назначен пан Войтех, а не его отец, впавший в немилость у воеводы Гонсевского за отлучку перед осадой. И отцу пришлось смириться и быть в подчинении у сына. В защите принимали участие до полутысячи обывателей, шляхтичей, землевладельцев, столько же их челядинцев. В каждой кватере было примерно семьдесят человек. Для припасов у башен были поставлены цейхгаузы, врытые в землю и покрытые гонтом с формами для пуль, гвоздями для мушкетов, селитрой и порохом, патронами, огненными стрелами, фитилями, ядрами. Для отражения неприятеля на стенах установили котлы со смолой и водой, для которых держали сухие дрова.
Но московиты на приступ после неудачи на Рождество не шли, ожидая осадных орудий, по слухам. Да броситься на штурм могли в любой момент. Хотя и не столь умелы московиты в сем искусстве.
Иногда вспыхивали перестрелки, жолнеры совершали отчаянные вылазки, чтобы захватить языка или попытаться поджечь табор, угнать лошадей. Но и московиты держали ухо востро.
Более всего в замке нуждались в фураже, так что лошадей приходилось кормить печеным хлебом. Была и нехватка дров. И в доме Плескачевского ощущался холод, все ходили в верхних одеждах.
— Смеются над смольнянами да московитами, — говорила пани Елена, — мол, вечное их упование на avos. А сами так и не запаслись дровами-то, хотя и ведали о войске, что ползло черепахой.
— Avos? — не понимал Николаус.
Пани Елена печально улыбнулась.
— Вдруг. Вдруг да пронесет. Вдруг да передумает царь забирать замок. Вдруг да фураж с дровами с неба посыплются, ровно манна та небесная для жидов.
Николаус кивнул. Что ж, это упование знакомо и панам радным.
…И вместо травника Петра в дом к Плескачевским пришла его внучка.
И Николаус увидел из своего марева — увидел эту девушку, что мерещилась ему все долгие дни плена и блуждания в снегах. Она была в теплом платке, розовощекая с мороза, в телогрее на меху, с муфтой для рук. Рукавки персчаты были редкостью у женщин простого происхождения. Пани Елена спрашивала у нее о здоровье деда Петра и замечала, что так это и бывает, что сапожник без сапог, а исцеляющий других себя исцелить не может. Девушка отвечала, что дед почитает сей недуг наказанием за пристрастие к зелену вину в младые лета. Ноги ему скрючивает так, что и шагу не ступишь. Дед наказал ей все разведать хорошенько, и тогда он даст зелье.
— Так, вось наш бедны рыцар, ў яго рана ад нажа[244], — сказала пани Елена.
И девушка обратила к нему светлое лицо, приблизилась. Николаус смотрел на нее с недоверчивостью.
— Дай Бог здароўя пану, — сказала она.
Ее голос был совершенной музыкой, некие высшие силы заставляли звучать сию лютню. Николаус разлепил губы и приветствовал девушку. Голос самому Николаусу показался отвратительным карканьем. Пани Елена рассказала, что с паном приключилось. Затем она попросила Николауса показать рану. И ему померещилось, что от одного только взгляда этих лучистых, глубоких, изумрудных, небесных глаз рана его стала заживать.
— Хто ведае, ці ня быў атручаны той нож злыдня?[245] — спросила пани Елена.
На следующий день Вясёлка принесла зелье в двух маленьких горшочках — одним рану смазывать, а другое пить. Николаус сказал ей, что познакомился в таборе с немцем лекарем Фомой Людвиговичем, у которого на душе есть помысел о травах в Сибири, мол, где-то там и сокрыты чудодейственные травы, и он хотел бы снарядить за ними людей и отправиться на розыск.
— Травы і ў нас моцныя. Толькі трэба ведаць іх спалучэнне[246], — сказала девушка.
— Зімой так і здаецца, што ўжо нічога не расквітнее. Так і будзе снег[247], — ответил Николаус.
— Мароз адпускае, сініцы ўжо б’юць звонка, на дахах лядзякі[248], — проговорила девушка так, что Николаус и вправду услышал позвякивание птичьих голосов и сосулек.
— Але вярба яшчэ не распускаецца?[249] — спросила пани Елена.
Она, видно, ради шляхтича вела и ему понятную речь, не переходя на московитский говор.
— Як ня распускаецца? На Зялёным ручаі на ўзгорку перад домам Федзькі гарбара куст ў пухлячках ўвесь[250], — ответила девушка, оглядываясь на пани Елену.
— Так гэта ўжо і вясна прыйшла[251], — сказала пани Елена.
— Нашы козы ўжо б’юцца ў вароты рагамі, на волю хочуць, хоць бы і кары поглодать[252].
Пани Елена посмотрела на Вясёлку и вздохнула. Помолчав, что-то сказала по-московитски. Вясёлка ей быстро ответила.
— Ужо не дамаўляецеся Ці вы адамкнуць і іншыя вароты?[253] — выдохнул из своего жара Николаус, стараясь придать голосу шутливые нотки, но, видно, получилось плохо.
Пани Елена всплеснула руками, испуганно оглянулась. Нахмурилась и Вясёлка.
— Гасподзь з табой, пан Николаус! Мы кажам пра наш, Баб’ім…[254]
— Ды і з той-то бакі не козы з баранамі, гэта я бачыў[255], — сказал Николаус.
И, будто в подтверждение его наблюдений, ночью московиты явили свою грозовую мощь. В замок полетели ядра. Забухали пушки. Значит, орудия прибыли из столицы. Все мужчины из дома Плескачевских были на стене, кроме Николауса. Вместо пахолика Жибентяя и слуги Савелия, оставшихся в остроге в Николе Славажском, в доме прислуживали старуха мать Савелия и его жена, жившие тут же, поблизости. Вскоре бледная и перепуганная жена Савелия, Марфа, и прибежала, запалила лучины, принялась класть поклоны и молиться. Окошки все были плотно закрыты ставеньками. Николаус приподнялся, слушая. Его место было не здесь, а на стене, в башне Veseluha. Но он лишь беспомощно стискивал зубы, валяясь в доме, над которым пролетали с воем ядра. Земля содрогалась. Казалось, что очередное ядро прямо в дом и угодит, проломит крышу. К молящейся бабе присоединилась и пани Елена. А что еще они могли противопоставить этой слепой жуткой силе, врывающейся откуда-то из недр тьмы в замок.