Помолчав, он сказал, что Бунакова встретил в таборе… Как же он ушел, бросив жену и детишек? И что с ними сталось? Девушка отвечала, что ничего. А вот его отца схватили и запытали. Приходили дознаваться и к дедушке Петру…
— Як так?
Девушка смотрела в сторону.
— Чем же Петр-травник ему помог?
— Ничем дедушка не пособлял… Да Василий Дмитрич, батюшка Бунаков, сказывал о книге…
Николаус поудобнее сел.
— Про книгу? Что же мне никто об этом не сказывал — ни пани Елена, ни братья…
Девушка испуганно глядела на него.
— Ой, пан Николай, видать, то тайна какая… Или и не знаю…
Больше на вопросы отвечать она не хотела и засобиралась домой.
Потом Николаус осторожно выведывал у пани Елены про допрос батюшки Бунакова, но та никаких подробностей не знала, равно как и ее муж и сыновья. Говорили лишь, что по слабости у старика от раздавленных клещами пальцев и дух вон вылетел. Замковый сыск, значит, крепко хранил, что ведал.
— Да старика зря примучили, — сказал пан Григорий. — Но откуда у пана Алексея сия книга? Не из замка ведь? Из табора? Пан Шеин Михайло Борисович дар царю в Москву направил? А то, что сия книга целое богатство, нет сомнений. Дар царский тебе, сынок Николаус, достался. Наградой за раны и страсти. Впрочем, обычные для рыцаря.
— Тебе следует преподнести сей дар Его Величеству Владиславу, — сказал Войтех.
— Даром будет замок, когда мы отстоим его, — уклончиво ответил Николаус.
Все засмеялись и согласились, что с таким кладом трудно расстаться даже и ради короля.
Когда Вясёлка снова пожаловала, Николаус был во всеоружии: в изголовье висела лютня. Но сперва он завел разговор снова о травах. А точнее — о вербе, что слышал он от бабки литвина Жибентяя. Мол, в давние времена жила среди литовских лесов Блинда, жена, что легко и щедро рожала и не токмо из чрева, но и из головы, из рук, ног. А ей позавидовала сама Земля, ведь лишь ей к лицу столь обильная плодовитость, и завела ее голосами в топь. Блинда по пояс погрузилась, закричала да превратилась в вербу. И с тех пор по весне вся осыпана пухлячками, а еще легко разводится от корня и даже просто вбитого колышка. И есть у литвинов про нее песня. Слов он не помнит, а мелодию может легко наиграть.
И тут-то пан Николаус взял лютню. Правда, инструмент подрасстроился, но пан Куновский с племянницей что-то не спешат в замок, а столь искусных настройщиков здесь нет, так что уж — как получится… И он заиграл. Послушать пришла пани Елена, и Марфа с бабой встали поодаль. Странны, певучи были звуки струн сего заморского инструмента посреди дома, сквозь окошки которого рвался весенний свет Тартарии. Но как раз весной струны и пели, обрастали вереницами нот, как ветви ив скромными цветами.
Потом упруго зазвучала мелодия «Passemeze», эта вещь была преисполнена отважного, рыцарского духа.
Следом — «Зеленые рукава». Эта мелодия вызвала улыбки старой бабы и Марфы… Николаус прервал игру, ссылаясь на то, что отвык, струны режут пальцы, а с них сошли мозоли музыканта.
Вясёлке он сказал, что хотел бы узнать мелодии этой землицы, может, она что-нибудь и споет… не сейчас, а вот, как снимут осаду; он готов сопровождать их с Петром-травником в луга, на лесные поляны. Правда, пока у него нет лошади, Белу увел Жибентяй в острог…
— Так звали твою кобылу, пан Николай? Но она же не белая была? — удивилась Вясёлка.
— Ага, да вот блеск у нее такой был, что за него и назвали Белой.
— Чудно то у вас, панов, бывает.
— Так и ты, панна, не через небо ходишь, — проговорил Николаус, касаясь ее руки.
Девушка руку убрала. Николаус улыбнулся и поспешно проговорил:
— Убедиться, что и я еще не в небесах. Хотя… кто знает…
Девушка свела на переносице русые брови, смешно насупилась и встала, чтобы уже уйти. Но Николаус остановил ее вопросом о книге. Мол, не с картинками ли та книга была, что увез Бунаков? Она взглянула на него пытливо исподлобья и ответила, качая головой, что не ведает. А Василий Дмитрич, батюшка Бунакова, просто наговорил на деда Петра. Помедлив, она спросила, что же случилось с Алексеем Васильевичем? Жив ли он?..
— Не жив, как я думаю. Да вот и меня уже похоронили. Ты, панна, так и думала?
Девушка снова посмотрела на него и с нежданной улыбкой, озарившей ее крутые щеки, лоб, нос с проступившими веснушками, покачала головой.
— Так дай я табе, панна Вясёлка, сыграю! — воскликнул радостно Николаус. — Прасі, што?
И девушка попросила снова сыграть «Зеленые рукава». И при этих словах в ее глубоко-синих глазах как будто отразился цвет будущей листвы. Но как только сияющий шляхтич схватил лютню и начал играть, на крыльце послышался шум, и вскоре в дом ввалились братья Плескачевские в доспехах и при оружии, с почерневшими осунувшимися лицами.
Хмуро они поздоровались с девушкой. В доме запахло кисло пороховой гарью. Александр снял шлем, засыпанный кирпичной крошкой, провел рукой по русым длинно отросшим волосам, сине глянул на Вясёлку, потом на Николауса с лютней.
— Жаль, брат, — сказал он, оборачиваясь к брату, — что и меня ты не выучил так-то бряцать. Струнами-то веселее это делать, чем рыцарским оружием.
Войтех пил из ковша квас, поднесенный Марфой, глотал жадно. Утер губы и хрипло ответил, что медведь Александру на ухо наступил, какая уж тут наука… видно, потому и охотничья забава ему милее — отомстить тому зверю…
— Буду и я с вами на стене, — сказал Николаус.
— Да уж к тому времени музыка войны и закончится, — сказал Александр, отстегивая пояс с саблей, бросая на скамью грязный плащ.
— Рана моя… — проговорил Николаус.
— Уж должна бы и затянуться, — прервал его Александр. — Но с такой лекаркой и я бы дело затягивал.
Вясёлка засобиралась, пошла к двери. Попрощавшись, вышла.
— Черт возьми! — воскликнул Николаус. — В чем ты, пан, меня обвиняешь?
— Давай, продолжай свою музыку! — воскликнул Александр, белозубо улыбаясь.
— Мне совсем не нравится твой тон, милостивый пан, — ответил Николаус.
— Да? А что? Так противен мой голос пану музыканту?
— Не много чести ругаться с раненым… Надеюсь, как буду крепко стоять, ты, милостивый пан, сумеешь повторить все.
Александр засмеялся.
— Уж не думаешь ли ты, пан Вржосек, что испугаюсь?
— Посмотрим!
— Вы… оба, — проговорил хрипло Войтех, — белены, как рек Петр-травник, объелись? Сдурели, панове?
Появилась пани Елена, и все замолчали. Но слова той перебранки жглись в душе у обоих рыцарей. И с тех пор они глядели друг на друга сумрачно, ожидая только удобного случая, чтобы скрестить сабли.
40. Косточкин блюз
На следующий день Косточкину позвонила Яна, она спрашивала, как дела у него, благополучно ли прошла вчерашняя съемка на Веселухе. И когда он собирается в Москву? Ей еще надо тут кое-что подготовить к свадьбе, действо-то предстоит грандиозное, уйма гостей, в том числе иностранцев. Они вообще в восторге от этой идеи свадьбы в старом русском городе… Но если Косточкин вздумает тоже задержаться на два дня, то может присоединиться к экипажу субмарины.
Косточкин отвечал, что с удовольствием еще поторчит здесь, а на Веселуху он не рискнул подниматься, но зато попал на чаепитие к живописцу Аркадию Сергеевичу.
— И оно было образцово безумным? — спросила Яна. — Со скрипом ветряных мельниц?
— Да, не без этого, — признался Косточкин.
— Ну что ж, счастливо провести эти дни, — сказала девушка.
— Да, постараюсь тут полазить.
— Осторожнее!
— Спасибо…
В разговоре произошла заминка…
— Ну… — начала было девушка.
Но Косточкин ее перебил:
— У меня один вопрос. Хотел уточнить.
— Мм?..
Косточкину вдруг пришла мысль спросить ее о женихе, да он, конечно, не посмел и все-таки задал другой вопрос:
— У Охлопьева я услышал о каком-то маршруте… маршруте Эттингера, ну, того вашего писателя.
Девушка засмеялась.
— Ой, надо признаваться в дремучести, а так неохота. Я читала его, конечно, но, во-первых, давно, а во-вторых, про маршрут только слышала и… одобряю, конечно…
— Наверное, я и сам мог бы вычертить такой маршрут… Да вот не читал и вообще впервые услышал здесь о его существовании. Книжку если, например, найти в магазине… Но ведь не успею прочитать уже? Ладно.
— Я вижу, даймон города не зря своим хлебом питается.
— Хлебом?
— Ну да, когда мы поем ему дифирамбы. Это его хлеб. Капелла Охлопьева только этим и занимается. Но не всегда все очевидно здесь… Да, вдруг вспомнилось, у одного немца есть стихотворение про то, как он настигал даймона, правда другого совсем города — Венеции… Хм, извините, я позже перезвоню, хорошо?
Косточкин еще несколько мгновений смотрел лучисто на умолкнувший мобильник. Ему тут же захотелось выпить текилы или бутылку вина… белого. А может, и красного. Ну, обычно так и бывает при легком опьянении: хочется еще. Не пойти ли в бар?.. Да вдруг там и застанет звонок. Говорить с Яной ему хотелось бы без чужих ушей. Без чужих… без чужих ушей… Косточкин просмеялся. Но хотя бы дозу «The Verve»? Или какой-нибудь такой музыки… И тогда точно не услышишь звонка… тоже музыки горько-сладкой симфонии. Но… но кто бы мог подумать, а? Что он здесь застрянет. Даймон? Тут же ему послышались такты «Shine On You Crazy Diamond» «Пинк Флойд». Переводится название как «Сияй же, ты, безумный бриллиант». «D» здесь лишнее, но, по сути, разве не даймоном был печальный Сид Барретт, которому и посвящена эта песня? Даймоном этой группы, создателем психоделического рок-н-ролла.
Когда зазвучали позывные из Лондона — такты горько-сладкой симфонии Эшкрофта, — Косточкин дернулся и буквально над переносицей узрел как бы радужный взрыв какой-то виноградины… Звонил неизвестный. Может, Яна с чужого телефона? И тогда он ответил. Но это был Вася, Вася Фуджи. Его голос с легкой картавинкой.
— Никкор, это я, с чужой мобилой, так надо. Короче, срочно выручай, горю, нужны деньги, — как-то затравленно заговорил Вася. — Я линяю.