— Стой, Вася, не линяй, — ответил Косточкин, морщась. — Во-первых, меня нет…
— Ха-ха! — нервно засмеялся Вася.
— …в Москве, — продолжал Косточкин.
— Но ты в РэФэ?
— В Смоленске.
— Блин, там рукой подать… Я к тебе приеду, говори адрес.
— Вася, что за горячка?
— После объясню.
— Да деньги я тебе и так могу на карту скинуть. Хотя и не так много…
— Никкор, карточка заблокирована!
— Кем? Почему?..
— Блин, ну ты совсем, что ли, в отрыве? Бухаешь? Говорю, не для ушей операторов-оперов.
— Да я сейчас сам буду в Москве.
— Когда?
— Ну… через два-три дня.
Телефон задохнулся и захрипел.
И Вася Фуджи отключился. Косточкин недоуменно пожал плечами, потер переносицу. Кличку Никкор Вася дал ему в отместку за кличку «Фуджи», Косточкин — да, был никонистом, к фотоаппарату «Никон» покупал только родные объективы «Никкор». Но эта кличка не прижилась, больше никто его так не называл. Что там стряслось у него? Вася Фуджи имел обыкновение исчезать с радаров, иногда по месяцу и даже больше от него не было никаких вестей. Это называлось отрывом от государства. Вася уезжал автостопом с рюкзаком и палаточкой, удил рыбу на каких-то речках, отсиживался, как беглый, в глухом лесу. Приходил в себя от «угара государства». А так как в последнее время этот угар стал для него нестерпим, Вася совсем редко объявлялся.
Вася был анархист-одиночка, любую группу он считал как раз ловушкой. Как только анархисты объединяются, они перестают быть анархистами, говорил Вася.
Меньше всего Косточкину сейчас хотелось видеть кого-то из знакомых. Тем более что через два — или три? — дня он уезжает отсюда. Взбалмошный Вася порет горячку. Зачем ему сюда переться? Косточкин взял мобильник, нашел последнего звонившего и позвонил по этому номеру. Но никто не ответил. Номер самого Васи был вообще отключен. Косточкин досадливо отложил мобильник. И снова взялся за него, набрал эсэмэску и отправил ее на чужой номер: «Жди в Москве». Пришло сообщение о доставке. И больше ничего. Вася Фуджи, конечно, циркач.
Возвращаться сейчас Косточкину совсем не хотелось. Почему? Ну как… Он взъерошил волосы. И засмеялся, подумав, что уже готовит такой вот ответ Маринке. Или Алисе. По правде сказать, ни с первой, ни со второй не было никакого желания разговаривать. Почему, почему. Потому. Но они как раз и не звонили, что странно. Наверное, устали его теребить и ждали, когда он сам объявится — уже на Керамическом проезде или где-то возле них. Забьет стрелку у метро или кафе. Косточкин с некоторым удивлением представлял лица приятелей и приятельниц… Хм, с каких это пор Марина приятельница? Он аж поежился, вообразив, что сия мысль достигла сознания его девушки. Хорошо, что нет телепатии. Как выясняется, чем меньше чудес, тем лучше, говаривала его мама. Правда, с ней спорил отец. «Ты законченный романтик», — отвечала она с сокрушительным вздохом. В переводе это означало, что у них нет дачи и автомобиль древний, который к тому же водила мама, ибо отец предпочитал вообще велосипед. Да, в ее устах это звучало как диагноз.
Косточкин сочувствовал отцу, но, в самом деле, прагматизм мамы делал жизнь удобнее, проще. Маринка была полностью на стороне его мамы, хотя разве ее посты и эти стояния на службах назовешь прагматичными? Родители Косточкина, кстати, были убежденными атеистами. Косточкин предпочел бы, чтобы и Маринка не ударялась… как говорится, лбом…
А Яна?.. И вчерашние события?
Какие события?.. И Косточкину показалось на миг, что он снова на том балкончике, а под ним разверзлось некое пространство… Тут ему припомнились слова Саввы в передаче Охлопьева — о кротовой норе… Такое впечатление, что Косточкин где-то там и побывал. Впрочем, впечатление довольно неопределенное.
Вообще в этом городе явно что-то происходит со временем… И порой, да, он чувствует себя тем заблудившимся идальго из «Сарагосы».
Косточкин ощутил при этой мысли какое-то жжение, что ли, в висках… Легкое искрение. О чем-то подобном и говорил Охлопьев, упоминая Юнга, мол, совпадение знаменательно. Ну вот идальго из старого фильма и совпал с идальго из Ла-Манчи, ага… И с кем-то еще.
Косточкин снова подумал о клубе Охлопьева и только сейчас по-настоящему испытал изумление. Ну и прикольные же старперы. Хотя Борис не намного его старше, наверное. «Когда вернусь, тусовка не поверит, что во глубине российских километров такое существует. Этот город, пожалуй, станет местом паломничества любопытствующих», — думал он, лежа на кровати и глядя в потолок. И решил, что не будет вообще ничего рассказывать. Это будет его тайной. Строго говоря, ничего этого он и не должен был узнать. Что-то такое щелкнуло… произошло, какой-то сбой программы.
И… это продолжается. Он — здесь и сейчас. Но и не здесь… и не сейчас.
Косточкин промаялся целый день, а Яна позвонила вечером и сказала, что у нее хорошая новость: ей удалось раздобыть схему маршрута Эттингера у брата, ведь он входил в кружок толедцев.
— Твой брат? Станислав?
— Да, Стас.
Косточкин даже почесал затылок. Поляк или полуполяк? В клубе старперов, чей президент, так сказать, на дух не переносит вечных разорителей Смоленска?
Договорились, что она прямо сейчас подъедет и отдаст ему схему.
Насвистывая «Yellow submarine», Косточкин пошел в ванную и еще раз побрился, хотя это было ни к чему, но ему показалось, что утром он это сделал плохо. Вычистил зубы. Потом он взял флакон с одеколоном «Paco Rabanne 1 million» и, пробормотав: «Пшикнем по рылу», — пшикнул. Затем он тщательно причесался, оделся и встал у окна, барабаня по подоконнику пальцами.
Минут через двадцать Яна позвонила, и Косточкин, схватив на всякий случай сумку, побежал вон.
На улице было уже темно, горели фонари.
Яна не выходила из авто. Косточкин подошел. Она открыла дверцу.
— Привет!
— Д-добрый вечер, — заикнувшись, отозвался Косточкин.
— Ну, вот этот документ, — сказала девушка, протягивая сложенный лист плотной бумаги.
— Прямо чувствую себя Сильвером, — ответил Косточкин.
— Если немного знаком с городом, то вполне можно разобраться, — сказала она.
— Да, надеюсь… не заблужусь… и не пропаду, — пробормотал Косточкин.
Они взглянули друг на друга. И некоторое время ничего не говорили. Мимо проносились автомобили. В парке граяли вороны и галки, они там всегда устраивались на ночь, загаживая все дорожки.
Косточкин раскрыл было рот, чтобы узнать, как прошел день рождения Веронички, но Яна помахала ему рукой, пошевелила пальцами.
— Извините, пора. Приятного путешествия!
— Счастливо!.. — выдавил Косточкин, отступая.
Автомобиль, бархатно урча, отчалил и влился в вечерний поток фар. Косточкин понуро стоял, глядя вослед… Повертел в руках сложенный лист, не глядя сунул его в карман, скользнул взглядом по гостинице, тут же вообразив всю тоску номера, и пошел куда глаза глядят, достав наушники и включив плеер. Это была, конечно, «Love is noise».
Сделают ли шаг в современный мир
Эти кеды, сделанные в Китае?
Проходя мимо ярких и скучных магазинов,
По нескончаемым коридорам…
Да, да, так все и было, так все и есть, Ричард Эшкрофт! Хотя он и не в кедах китайских, а как будто сам в Китае оказался. То есть… эта девушка — сплошной иероглиф. Какая печаль и досада. А магазины — вот они, яркие и скучные витрины, манекены смотрят на него, как на гусеницу, ползущую куда-то.
Мы слепы? Можем ли видеть?
Мы одни несовершенны?
Мы слепы в этом городе?
И ждем молний, чтоб спастись,
Потому что любовь — это шум, любовь — это боль.
Любовь — это блюз, который пою я вновь и вновь.
О, так, так, шум и блюз, и ты слеп, автомобили разбрызгивают февральскую грязь, воздух влажен, пахнет гарью… гарью сожженных писем… Каких еще писем? Писем, которые мы отправляем ежесекундно чужому сердцу. Каждый удар твоего сердца — такое письмо.
Любовь — это шум, любовь — это боль.
Любовь — это блюз, который пою я вновь и вновь,
Вновь и вновь.
…Хотя у Эшкрофта совсем не блюз. Но уж таков этот парень. А по сути — блюз. Но блюз быстрой крови, горячо мчащейся по веткам. И ты идешь, как странное дерево с кровавыми ветками, уклоняясь от прохожих, чтобы не задели и не причинили еще сильнейшую боль. И наверняка навстречу идут такие же огненно-кровавые деревья. Много ли влюбленных в этом городе?
Я был слеп и не мог узреть,
Что творилось со мной.
Я был слеп и не уверен,
Предчувствовал, что путь мой будет долог.
Потому что любовь — это шум, любовь — это боль.
Любовь — это блюз, который пою я вновь.
И Косточкин сворачивал среди огней и, в общем, ничего толком и не видел. Реальность искажалась. И он был горько трезв. Полчаса назад — в эйфории. А теперь — в омуте похмелья. Но действительно — в омуте, ибо все виделось как бы из-под воды, сквозь линзу. Вряд ли в этом городе был человек несчастнее свадебного фотографа Павла Косточкина.
Да, несчастнее…
Да, мама…
Ты права насчет чудес.
41. Штурм
Панам Александру Гонсевскому и Христофору Радзивилу, командующим большим шеститысячным отрядом под Красным, удалось перебросить в замок еще около шестисот солдат с боеприпасами. Это воодушевило защитников чужой крепости. Провианта хватало. Плохо было с водой и дровами. От пушечной стрельбы вода уходила из колодцев, да к тому же вкус ее почему-то изменился и был прескверным. Жолнерам приходилось делать вылазки с бадьями и бочками к Борисфену. Московиты тут же поднимали пальбу, и вода в бочках зачастую была с кровью. Жолнеры падали на льду, у стены, у ворот. Со стен и башен вели ответный огонь. Но шанцы и остроги у московитов были крепко устроены. Обыватели и жолнеры мучились от плохой воды, и у лекаря Протвицкого работы было невпроворот. Многие обращались за помощью к Петру-травнику. Но каждый день в замке во рвах появлялись свежевырытые ямы, которые тут же забрасывались комьями смерзшейся глины со снегом. Ксёндзы с братией творили похоронный обряд на скорую руку.