— О чем же говорили двести тридцать лет назад?
— Двести тридцать один год уже, — поправила Яна. — Книгу переиздали в прошлом году, как сказал Стас. О чем? Не знаю. О войнах и царях.
— Это был Николай Палкин у нас?.. Тогда о нем и толковали, наверное. Жалели декабристов…
— Тень палки снова на всем.
— Хм, а декабристы — белоленточники? — спросил Косточкин.
— Примерно.
— Вряд ли декабристам помогали…
— Американские империалисты?.. И что толку от их белоснежности? Все равно повесили, а идеи так и не прижились.
— Да? А семнадцатый год?
— Ого, двести лет еще рабского терпения. И чем все это обернулось? И снова — терпение, первомайские демонстрации… Пока уже само все не развалилось.
— Не без помощи извне, — заметил Косточкин, пребывая в некотором удивлении.
Вообще он скорее был согласен с тем, что говорит Яна, но вот язык почему-то не повиновался, отказывался подчиняться… Почему-то хотелось возражать. Наверное, все-таки он был как-то не в себе, вот будто выпил пару стаканчиков текилы с солью.
— О господи, и вы туда же? Происки Запада?
— Ну не знаю… Что вижу, то пою. Вот ваша крепость: лучше всего сохранились восточная и южная части. А западная — напрочь снесена.
Яна сверкнула серебром, хотела возразить, но приложила пальцы к губам… отняла и улыбнулась.
— Интересное наблюдение, сразу виден фотограф. Хотели бы сфотографировать крепость в семнадцатом веке? Или хотя бы в восемнадцатом, когда в санях тут и ехал капитан Кайсанов?
— Иногда мне кажется, что я это и делаю, — тут же отозвался Косточкин.
— Правда?
Зазвучала музыка, она мгновенье хлопала глазами, как будто застигнутая врасплох, потом сунула руку во внутренний карман.
— Да?.. О, привет. Что?.. А, все устроено, конечно. Там. Да, там. Кто будет еще? Приедут?.. О, замечательно. Конечно, добро пожаловать. Конечно. Да… Я?.. Немного решила проветриться… Да, так вот пройтись… Ага. Сколько можно. Ну и завтра уже назад.
Косточкин смотрел по сторонам, стараясь не слушать, но сам-то все отлично слышал и понимал, что разговор, кажется, с Вадимом… Но порой голос девушки тонул в шуме проносившейся машины. И все-таки, похоже, она так и не сказала, что гуляет по любимому городу не одна, не сказала, не сказала, если, конечно, он ничего не упустил.
Девушка извинилась, пряча мобильник. Некоторое время они шли вверх молча. Косточкин-то свой мобильник просто вырубил. Ему уже ни с кем больше и не хотелось ни о чем говорить.
— Нет, все же трудно настроиться на линию Эттингера, — сказала девушка.
— Надо отключить мобильник, — посоветовал Косточкин.
— Хм, надо хотя бы прочесть книгу. А мне — перечитать. И еще… на этом настаивал Стас, они по маршруту ходили с шампанским. Потому что герои пили шампанское у купца в доме, да еще купец приговаривал, что смоляне мастера это делать и на первой не останавливаются. Но… кажется, это и ни к чему, — пробормотала она растерянно-вопросительно.
— Да! — с жаром выдохнул Косточкин.
Девушка взглянула на него и засмеялась.
— Сестренка вас вчера все порывалась вызвать на торт. Даже стащила мой мобильник, но так и не отыскала «дядю Пашу». И она, конечно, немного дуется за ваш отказ.
Косточкин сиял. Правда Яна тут же добавила, что сестренке кажется, будто примерно такой фотограф и сочинял сказки для Алисы. Но сияния это замечание не уменьшило на лице Косточкина. Наоборот, он важно кивнул и ответил, что у него такое подозрение тоже появилось в этом городе. Может, идущая фотоссесия и есть самая настоящая сказка. Вообще, в гостинице он смотрел фильм «Рукопись, найденная в Сарагосе», и теперь ему хочется назвать свою поездку сюда так: «Город, найденный в рукописи». Но что за рукопись, он и сам не знает. Девушке это понравилось. Она ответила, что, возможно, все так и есть: действительность — это чья-то рукопись, пока не проявленная. Косточкин сразу же подхватил ее метафору и уточнил, что тогда это фотокнига.
Они поднялись до больших круглых часов на углу старого дома. Косточкин оступился в лужицу со снегом, ловя видоискателем часы.
43. Поединок
Московитов было многажды больше защитников замка, но, так как они вынуждены были охранять свои острожки вокруг крепости от возможного нападения отряда Гонсевского и Христофора Радзивила, стоявшего под Красным, то и бросить значительные силы на штурм не могли. Нападение было отбито, пролом заделывали день и ночь пахолики, шляхтичи, смольняне, забрасывали землей, камнями, бревнами, засыпали кирпичи, обагренные кровью, оттащив трупы и зарыв их на склоне оврага с молитвой монахов и ксёндзов. Были погибшие и в своих домах. Несколько домов сгорели. Воздух в городе плыл тяжкий, все еще цветочный и горький от гари. По оврагам цвели черемухи, в садах доцветали поздние яблони. Лошади подыхали от бескормицы. Болели люди. Смерть забирала раненых после мучений в гноище. По башням и на пряслах сидели вороны в ожидании падали. Город, воспетый Куновским, медленно превращался в ужасный склеп. Но сдаваться воеводы не думали. Гонсевский обещал помощь, то и дело тревожа нападениями войско Шеина. В Варшаве король, по слухам, собирал войско на поход к Смоленску. Так что дело не казалось безнадежным. К Гонсевскому уже шел отряд с пехотинцами и драгунами из Голландии, набранными Янушем Радзивилом, сыном Христофора Радзивила.
— Кого тут только нет, — говорил, качая головой, пан Плескачевский. — Новый Вавилон! Немцы, голландцы, татары, литвины, мы, русские, французы, испанцы… А на переговорах я встретил старого знакомца по первой еще осаде, ротмистра Джорджа Лермонта, хорошего малого, шотландца. Но теперь он уже Юрий Андреевич, на службе у царя… Сколь переменчива судьба солдата. После покорения Smolenscium’а в тринадцатом году он отправился на охрану крепости Белая. Да приступил к осаде сам князь Дмитрий Пожарский, ладный воин. И крепость сдалась. Кто не хотел на службу к царю, ушли, а кто-то остался, среди них и Джордж. Получил, говорит, поместье в Галицком уезде. Принял православие, стал схизматиком… Да. И защищал в восемнадцатом году Москву от войска нашего Владислава, королевича тогда, получил ранение. Обучает московитов и получает сто рублей в год!
— Уж не врет ли ротмистр, дабы посеять смуту? — спросил Войтех.
— Кто его знает, — отозвался пан Григорий, макая хлеб в козье молоко. — Но выглядит браво. И ни о чем не жалеет, по его словам. К поместью ему еще и прибавили наделов. Царь любит иноземное рыцарство.
Александр усмехался, белея зубами.
— Что же они не могли одолеть пролома? Много там немцев в своих касках было.
— Так и мы же — иноземцы, — ответил с прищуром пан Григорий. — Хотя иногда про то и забываешь… Вот как отправишься в поместье, на Ливну, завидишь Долгий Мост… — Тут пан осекся, быстро взглянув на пани Елену.
По лицу женщины скользнула тень, как будто птица крылом осенила…
— А мой Жибентяй там так и сидит, в остроге Николославажском, — проговорил Николаус. — Если острог уже не пожгли.
Пан Григорий хмыкнул, выпятив верхнюю губу со щеткой усов.
— Пан Ляссота опытный воин.
— А что пан думает делать со своею добычей? — спросил Александр, взглядывая на Николауса.
Николаус хмурился и не отвечал.
— Не ровен час… случится что, — продолжал с усмешкой Александр, ясно, сине глядя на Николауса. — Казак на приступе снесет головушку. Или ядро чумное прилетит. Вон, прямо на твою постель и пал рок. Надо бы на этот случай распорядиться тебе, пан Николаус Вржосек.
— Да уж, книга — не шутка, целое состояние, — сказал пан Григорий.
— Кому завещаешь, сказал бы, пан? — не отставал Александр. — Королю? Воеводам? А может, и тем, кто дал тебе здесь кров?
Николаус поднял голову.
— Книгу отдам Петру, — сказал он. — Но не сейчас.
— Отчего же? — спросил Войтех.
— Ее у него сразу отнимут.
— Значит, отдать Петру-иконнику? — уточнил Александр, тряхнув длинными русыми волосами и прихлопывая по столу сильной ладонью. — Как снимут осаду и все поутихнет?
— Да что ты, побойся Бога, сынок, зачем накликаешь? — тихо проговорила пани Елена, с упреком глядя на сына.
— Наше дело случайное, воинское, — отозвался Александр, отводя глаза.
— Уж так, — согласился и пан Григорий.
— Ему и отдайте, — сказал Николаус. — Кто жив будет.
— Сам отдашь, — сказал Войтех. — Тебе воинское счастье сопутствует.
— Ну, если сидение в плену — это и вправду счастье, — насмешливо проговорил Александр. — Счастливый рыцарь сам в плен недруга берет, а не идет в сети глупо, как рыба иль баба.
Николаус посмотрел на него и ничего не ответил.
— У Шеина уже много наших, — возразил пан Григорий. — Кто оглушен, кто ранен…
— …в спину, — подхватил Александр.
Пан Григорий воззрился на него.
— Придержал бы ты язык, сынок.
— Конечно, отец, — с плохо скрываемым раздражением отвечал Александр. — Неприятную правду лучше умолчать. И петь сладостно о каких-нибудь подвигах, как у Роланда-рыцаря. Но я, увы, не лютнист.
— Александр! — резко и требовательно воскликнул пан Григорий.
Братья и Николаус спали теперь все в доме, повалушу от крыши до земли пробило пудовым ядром, проломив пол, кровать Николауса, разрушив лестницу. Но сейчас Александр объявил, что уйдет все-таки туда спать, ничего, над его кроватью крыша есть, да и не страшен дождь настоящему воину. И он в самом деле прибил несколько перекладин к лестнице, по ней поднялся в повалушу, там и остался.
Остальные Плескачевские виновато поглядывали на Николауса, и уж тот подумывал о возвращении в дом у западной стены. И не знал, куда подевать книгу…
И тогда он надумал тайно отдать ее Вясёлке, пусть надежно спрячет, уж наверное знает укромные места в замке. Хорошо обвернуть просмоленной тканью, положить в небольшой сундучок или смастерить из дерева футляр и сунуть в какую-нибудь щель в стене или каменного дома… А где такой дом? Все в граде деревянное. Только церкви каменные, да и вон собор на горе — наполовину разрушен, кое-как подремонтирован… Но, может, в соборе и спрятать? Или в каком-нибудь подземелье? Говорят, здесь есть подземные ходы — от башни Veselyha до самого собора.