Николаус, тяжело дыша, смотрел, чуть пригнувшись и ожидая. Он готов был снова вонзить саблю в неприятеля, который когда-то был ему почти братом. Ни капли жалости в сердце нет. Ничего. Только внимание.
Александр согнулся, и кровь полилась гуще, быстрее, темнея на молодой свежей траве сгустками, нехотя впитываясь в смоленскую сырую земельку… Но он еще все-таки разогнулся и обернулся, бросая взгляд вверх по склону. Туда посмотрел и Николаус. Среди кустов и деревьев белели козы. Они-то и блеяли раньше, вот что… И еще там зеленела рубаха и бледнело туманным пятном лицо Вясёлки. Она спускалась сюда, плыла… Николаус отступил в ручей, ноги его медленно погружались в грязь, вода весело журчала. В руке он сжимал рукоять сабли. Александр повалился на бок, цепляясь еще за траву, цепляясь скрюченными пальцами. Но уже глаза его подернулись пленкой, как у мертвой птицы, уже он не видел и вряд ли слышал Вясёлку, тихо звавшую: «Аляксандр… Аляксандр… Аляксандрик…»
Все было кончено.
44. Линия (продолжение)
Яна посмеялась над неловкостью оступившегося спутника.
— Осторожно, на линии есть лужи.
— Раньше надо предупреждать, — отозвался Косточкин, отрываясь от видоискателя.
Вид у него был слегка пришибленный.
— Вода проникла в штиблеты? — участливо спросила девушка.
— Да нет, — сказал он.
— Не получается кадр?
Он пожал плечами и ответил, что и сам толком не знает.
— Мне нравится эта растерянная интонация, — призналась девушка.
— Да?
— Потому что фотографы самый самоуверенный народ на свете. Вы — исключение.
— Просто эти часы всегда как-то сбивают с толку, — проговорил он и снова посмотрел на часы, увесисто круглящиеся над стремительной, несущейся вниз железом и телами улицей, к стопам собора и дальше к Днепру.
— Показывают не совсем то время, что здесь и сейчас?
— Да.
Яна хлопнула в ладоши.
— Так и есть!.. А какое же, по-твоему, время они показывают? — спросила она с интересом.
Косточкин снова воззрился на часы, отступил немного, чтобы дать пройти женщине с подростком.
— Да не знаю. Какое-то другое. Может, как раз время Эттингера?
— У-у-у, — произнесла она, качая головой. — Век девятнадцатый.
— Почему именно…
— Потому что они похожи на те часы, что висят в кафе у Ван Гога.
— Очередной философ цвета? — спросил Косточкин, притворяясь, что не знает и этого художника.
— Этот скорее уже безумец цвета. Нам — туда. — Она махнула перчатками налево. — А истинный, скажем, философ цвета — Кандинский. Он и книжку написал про это, про цвета. «О духовном в искусстве».
— Все модельеры ее читают, — добавил Косточкин с иронией.
— И фотографам не мешало бы, — откликнулась девушка с не меньшей иронией. — А мне вообще-то повезло учиться у смешного, конечно, но великолепного Охлопьева. У него большие познания и вообще опыт исканий… Он был на Алтае еще в молодости, искал там свет Рериха, йогов. Потом вернулся и в озарении узрел, что Смоленск похож на Толедо, каким его изобразил Эль Греко в «Виде Толедо перед грозой». Смотреть надо от Днепра, естественно, в грозу…
— Ну, в грозу и не то еще можно увидеть, — сказал Косточкин.
— Он и увидел линию Толедо и с тех пор скользит по ней. Не жмется, всех желающих обучает, надеется, что и на других снизойдет благодать Толедо-Смоленска.
— Я и в самом-то Толедо не очень уловил… в чем эта благодать, — признался Косточкин.
— Правда? — спросила она, быстро на него взглядывая. — А мы с Вадимом там еще не бывали…
Косточкин развел руками.
— Могу точно сказать, что здесь интереснее.
— В Смоленске?
— По крайней мере, никакие тамошние часы и башни не задавали параметры… параметры, короче, другого измерения, что ли…
— Здорово, если не врешь, — сказала Яна.
Косточкин взглянул на нее.
— Зачем же мне врать?
— Ну-у…
Девушка начала вдруг густо краснеть, отвернулась, показала тут же рукой на пустое высокое место и сказала, что здесь стояла церковь Одигитрии, в которой служил священником историк Мурзакевич. Мимо нее и проезжал Кайсанов.
— Н-но! — воскликнула она, раздувая тонкие ноздри, сверкая глазами, поправляя выбившиеся волосы. — Нет, классно, что нас вывело на эту линию. И над ней будто вспыхивают кляксы разноцветные, да? Всяких имен и ассоциаций, ага? Ведь у каждого имени свой цвет. Павел — коричневый. Мое…
— Серебряное.
Она взглянула на Косточкина.
— Да ну?.. Нет такого вообще цвета, между прочим. Белый, что ли? Это же скучно!
— Только не мне, — жарче, чем нужно, ответил Косточкин.
— Хотя Кандинский и говорит, что, мол, да, Ван Гога оторопь брала и он мучился вопросом, может ли написать чисто белую стену. И еще что-то о безмолвии, в котором скрыты хоры… так примерно. Но в этом меня трудно заподозрить, правда же? Поговорить я люблю. Особенно если есть востроух рядом. — Она замолчала и уставилась на Косточкина, чуть склонив голову набок. — Но сам же мэтр и говорил, что все цвета звучат. Многоцветье я и люблю.
Он тоже смотрел на нее. Они стояли на перекрестке. Косточкин здесь запечатлел невидимую церковь. Он взял ее за руку. Когда перешли дорогу, Косточкин нехотя выпустил ее руку.
— Прямо как пионервожатый, — заметила она.
— Ты же не знаешь, что это такое, — возразил он, — пионерия, комсомол…
— А ты?
— И октябренком был, и пионером успел. Как там?.. Я, Косточкин Павел, вступая в ряды Всесоюзной пионерской организации, перед лицом своих товарищей… торжественно клянусь: горячо любить свою Родину, жить, учиться и бороться, как завещал Ленин, как учила… то есть учит Коммунистическая партия… Будь готов! — Всегда готов.
— Круто. Сейчас это последний писк. Иосиф Виссарионович, туфлей по трибуне, доносы. Но меня почему-то, как говорится, не прет. Стоит только взглянуть хотя бы на тех людей… ну, с точки зрения модельера. Ужос!
— А сейчас?
— Сейчас все одеваются, как примерно тридцать лет назад в Америке и Европе. Ну ладно, двадцать, пятнадцать лет. Правда, речь лишь о провинции. В Питере да Москве, конечно, так, что и не отличишь в общем.
— Ты модельер-одиночка?
— Скоро у меня будет своя студия. Дизайн одежды…
— После свадьбы? — спросил он, внимательно на нее глядя.
Она хотела ответить, но лишь кивнула.
— Без фотографа здесь не обойтись, — сказал он.
Она посмотрела на него исподлобья.
— Ну-у…
— Студия откроется, конечно, в Смоленске? — не без ехидства спросил он.
Девушка нахмурилась, даже надула чуть губы.
— А ты знаешь, что одно время именно Смоленск рассматривали в качестве столицы СНГ? — внезапно спросила она.
— Нет.
— Так вот знай, господин фотограф. Так что откроем филиал и здесь!
Косточкин приставил кулак ко лбу.
— А, вот разгадка этой испанской грусти! Толедо тоже был столицей. И Смоленск чуть ею не стал. А этот зверь, СНГ, разве еще жив?
Девушка качнула головой.
— Не знаю… — Она посмотрела на схему. — Прошли седловину Ленина и дальше налево. Там где-то напротив воинской части был дом дядюшки молодого капитана. У дядюшки женушка очень любила опрокинуть мерзавчика.
— Я думал, кулачными бойцами тогда были только мужики.
Яна засмеялась, приложив ладони к лицу, сверкая серебром сквозь пальцы в черных тонких перчатках. Косточкин потянулся было к сумке за фотоаппаратом, но не посмел его достать.
— Коня на скаку остановит? В горящую избу войдет? — спрашивала она. — И мерзавца уложит одним ударом!
— Гром-баба, — согласился Косточкин.
Они прошли вдоль стен воинской части — или даже двух частей, бетонные заборы были с двух сторон. Дальше виднелась сумрачная церковь, позеленевшая от плесени. Косточкин сфотографировал рваное кресло у крыльца с облезлой кошкой. Яна сказала, что обычно здесь кто-нибудь курит. В церкви живут люди.
— Попы?
— Да нет, обычные граждане… — Она обернулась к нему. — Не устал?
Косточкин вместо ответа достал фотоаппарат и сфотографировал все же ее. Сделал еще пять или шесть снимков.
— Ну хватит, — остановила она его. — Тем более что это слепые кадры, да?
А Косточкин и не думал прекращать, оказавшись во власти обычного фотографического эротизма, но и не только… И еще четыре или больше снимков сделал. И только тогда с сожалением убрал камеру. Как пес поджал хвост.
— Зато есть эффект неожиданности, — проговорил он.
— Но я начинаю чувствовать себя каким-то слепым котенком.
— Почему?
— Не знаю.
— Нет, мне кажется, что затея какая-то… — проговорила девушка со вздохом.
— Какая? — встревожился Косточкин.
— Ну… — Она сделала жест, нарисовав в воздухе какой-то вензель. — Такая… Ходить маршрутом не прочитанной книги. Ведь нелепо?
— Очень даже лепо, — возразил Косточкин. — Тем интереснее потом будет ее читать.
— Да?
— Да. Надо запомнить: Днепровские ворота — дальше… э-э?
— Бывшие водяные ворота, или Пятницкая башня, на самом деле никакой башни уже нет, ее Наполеон взорвал, а на ее месте построили Тихоновскую церковь. Тоже бывшая. Сейчас там ресторан.
— Оригинально, просто иллюстрация ленинского опиума для народа. Куда же патриарх смотрит?
— Как раз там с другой стороны его портрет огромный и висит, — заметила Яна. — Но… не будь ханжой, поучает Стас. Удобно: как раз в этой точке маршрута и можно выпить шампанского. А вообще-то они брали его с собой.
— Мне все равно, — заметил Косточкин.
— Ты трезвенник?
Косточкин в замешательстве глянул на девушку и засмеялся.
— Что касается опиума — да!
— А дальше, — продолжала девушка, — назад и вверх по Большой Советской. У часов поворот налево и вниз по Ленина. До поворота перед воинской частью за седловиной сразу.
— И теперь?
Девушка хлопнула себя руками по бокам, как птица крыльями.
— По схеме если, то снова назад, до часов, вниз, до собора, а оттуда… оттуда — до Днепровских ворот и вдоль стены направо теперь уже… Да, так. И вдоль стены, вдоль стены до башни Орел, на которую еще можно подняться. А вообще-то капитан с провожатым дядюшкой поручиком и своим другом шли в те времена по стене от самых Днепровских ворот, если я ничего не путаю.