— Гэта ж цар Давід? — спросил белоголовый Захарка. — Які спявак быў ладны ды і песьняроў гулец?[274]
Николаус ответил утвердительно.
— Так ці будзе цар цалаваць павука?[275]
Николаус ответил, что таково сказание. Но крестьянин не отставал.
— Вось ты, літасцівы пан, пацалаваў бы — ды хоць і гэтага павука дзеля выратавання з цеснаты гэтай?[276] — И он ткнул узловатым пальцем в сторону паутины.
Николаус посмотрел на паутину и жирного пестрого паука с крестом на спине, и все остальные посмотрели. Тут как раз потянуло ветерком из оконца, и паутина заколыхалась, а Николаус вдруг улыбнулся.
— То-то і яно, ваша міласць, самому дзіўна[277], — сказал крестьянин.
Но Николаус не тому улыбался, а снова припомнился ему рассказ Иоахима Айзиксона про Давида, как, бывало, спал он, а гусли, сиречь лира, а может и лютня — словом, струны на его инструменте, висевшем у изголовья, под ночным северным ветром начинали звучать и будили псалмопевца, и он сочинял новые псалмы во славу Господа.
Про себя он и называл теперь паука Давидом.
И однажды приблизил лицо к нему, вмиг сжавшемуся в уголке, затаившемуся, и вдруг вытянул губы и коснулся серого креста. Давид так и остался недвижен. Лишь паутина его от дыхания покачивалась.
46. Меж волка и собаки
В какой-то миг Косточкину почудилось, что на другой стороне произойдет нечто такое… Но ничего и не случилось. Там был такой же туман. Смотрели окнами деревянные дома и новые коттеджи дурацкого вида. Вдалеке над оврагами в тумане плыл собор. Косточкин его сфотографировал.
— Лучше сверху, — сказала Яна.
— Перед поездкой я отыскал несколько кадров Прокудина-Горского, — откликнулся Косточкин, — с видами Смоленска. Надо заметить, что виды Смоленска с тех пор сильно ухудшились. Много каких-то чудовищных конструкций, железок. Из чего только не строят здесь заборы. Я даже фрагмент кладбищенской ограды видел. А этот коттедж? Что за дурацкая бетонная коробка? Неужели нельзя требовать от домовладельцев, чтобы они хотя бы не уродовали пейзаж?
Яна замахала на него руками в черных перчатках.
— Ой-ой, перестань! Знаешь, каким богатым был Смоленск? В конце шестнадцатого века? Средний двор имел пять-шесть коров, столько же лошадей, до десятка овец, по двадцать-тридцать кур. Это нам любил повторять маэстро Охлопьев. А что же случилось потом? Смута, Наполеон, революция, Гитлер так и не дали смолянину забогатеть. Не дают и ныне. А воз и ныне там. Не до жиру, мсье.
— Да нет, я чисто с фотографической точки зрения. Раньше город был фотогеничнее, насколько это можно судить по тем снимкам.
— Но жить в нем вряд ли было удобно. Все эти канавы с нечистотами, навозная жижа… Если во дворе столько-то живности? Хотя эти данные не о горожанах вообще-то, а просто о среднем дворе смолянина.
— Зато теперь, вон, почти в каждом дворе авто, — сказал Косточкин.
— Все сидят на игле автокредитов. И прочих кредитов. Ты слышал, какой вой поднял Жирик, когда его подопечного назначили сюда губернатором?
— Нет, — признался Косточкин.
— Он закричал в какой-то программе: это же убита-а-я-а-а область! Мол, дайте другую, и мы покажем эффективность нашей партии.
— Мне кажется, — сказал Косточкин, — у нас сейчас беспартийная система.
Яна оглянулась на него с удивлением, убрала волосы с лица.
— На самом-то деле, — продолжал Косточкин. — Если подумать. Как в девятнадцатом веке.
Зазвучали позывные, но Косточкин снова не вынул трубку.
— Может, это клиент? — спросила Яна.
— Ну и что… Ладно. — Он посмотрел на дисплей мобильника и спрятал его. — Неизвестный номер.
— Так вот клиент и звонит… Это что за музыка? — с любопытством спросила она.
— Ричард Эшкрофт. «The Verve». Сначала они назывались «Verve», но оказалось, что уже есть такая группа в Америке, пришлось добавлять артикль. А они в Британии и не ведали про такую группу. Вообще их преследовал этот казус… дежавю. Они переиграли вещь «Роллингов» под названием «The Last Time», у них это стало «Горько-сладкой симфонией» с другими словами. И те сначала согласились, а как увидели, что вещь вознеслась в первые строчки хит-парадов, сдали назад и потребовали себе всю выручку, да еще и указать, кто автор на самом деле.
— Ой, какая бодяга, — ответила Яна.
— Ага, — согласился Косточкин.
Они остановились перед входом в башню. На стене никого не было в такую погоду. Косточкин невольно поежился, вспомнив, как считал здесь ребрами ступеньки.
— Меня вот тоже… преследует какое-то такое впечатление, — сказал он, — бывшего… уже случившегося…
— Ну, это тот же известный феномен, — ответила девушка. — Говорят, возникает при особенной интенсивности чувств и мыслей.
— Да не то, что вот это уже было, — сказал Косточкин. — А… ощущение какой-то другой жизни. Возможной. Хотя и то, о чем ты сказала, — тоже.
С виноватой улыбкой Косточкин притронулся к голове.
— Ох, не знаю, стоит ли туда подниматься? — забеспокоилась девушка. — А то будет… бриллиантовая рука-нога на свадьбу.
Косточкин заглянул в башню.
— Здесь кто-то поработал лопатой! — воскликнул он, и башня отозвалась гулко.
— Она с тобой заговорила, — сказала Яна.
— И я как-то не удивлен, — ответил Косточкин.
Яна тоже вошла в башню.
— Наверное, она нам жалуется, — сказала она, глядя на груду обгоревших бревен, засыпанных снегом, с торчащими бутылками и пивными банками.
— Кто ее поджег?
— Хм, да обычные недоумки, увы, их тут много… Смешно было, как на юбилей города начальство устроило флешмоб: живая стена. Шесть тысяч человек выстроились вдоль стены и тех участков, которые уже исчезли, и передавали эстафету: капсулу из нержавеющей стали с посланием потомкам, которую и замуровали. А вскрытие состоится аж в две тысячи шестьдесят третьем году, в очередной юбилей. Стас прав, лучше бы они сюда заглянули и разобрали это послание! Говорят, уже решено замуровать вход в башню. Я уверена, что прямо с этим мусором и замуруют. Чтобы в две тысячи шестьдесят третьем году вскрыть торжественно с музыкой и речами. А сколько было спонсоров у этой акции! Стас перечислял, да я уже забыла.
— Шесть тысяч человек могли бы новую стену отстроить.
— Да просто наняли бы бригаду гастарбайтеров. Кстати, они и реконструировали стену. И вон, кирпичи уже высыпаются. Ох, бедный Аркадий Сергеевич, он себе места не находит, пишет петиции, статьи-воззвания, жалобы. Но денег на старую стену нет, сейчас родина занята возведением другой стены. Четыреста лет назад эта крепость была ожерельем Годунова, а у нынешних царей — вон какое ожерелье. А им хоть бы хны.
Косточкин достал фонарик из сумки, включил и посветил в ход, ведущий наверх. Да, лед был вроде бы сбит, хотя местами и не дочиста.
— Можно смело подниматься, — сказал он.
— Ау, башня, — проговорила Яна и дотронулась ладонью до кирпичей. — Ого, могильный холод даже сквозь перчатку.
— Здесь, наверное, вода стекала, — проговорил Косточкин. — А в другой башне я касался — сухая и даже как будто теплая.
— Надо выше подняться, — согласилась Яна.
— Так это и есть главный персонаж той книги? — спросил Косточкин, пропуская вперед девушку. — Так будет лучше… в случае чего.
— Ну да, раз так называется.
— Значит, можно сказать, мы внутри книги… А вдруг умные потомки и создадут музей этой книги тут?
Яна засмеялась.
— Этой стене уже четыреста лет, а что-то не скажешь, будто потомки строителей поумнели. Скорее наоборот.
— Тогда еще четыреста, — откликнулся Косточкин.
— Если стена не рассыплется к тому времени.
На самый верх башни забраться не удалось, ступеньки там были все такие же обледенелые и заснеженные. И, посмотрев сверху на печальные черные кости рухнувших перекрытий и кровли, они пошли по стене сначала до той башни, где Косточкин повстречал Охлопьева, а потом в другую строну — до Авраамиевой башни, откуда хорошо была видна церковь Авраамиева монастыря. Яна сказала, что в этой башне был обнаружен архив Петра Первого, он здесь бывал, когда шла война со шведами, укреплял город.
— Странно, — сказал Косточкин, — все твердят, что Питер — прорубленное окно в Европу, а, спрашивается, зачем лезть в окно, если давно уже была дверь — этот город?
— Ну у нас же все особенное, — ответила Яна. — В окно лазить как-то сподручнее.
— Но можно и застрять.
— Что и случилось. И то за руки тянут, то за ноги. Сейчас — за ноги. Но, по правде, Смоленск дверью никто не считал, а вот — ключом.
— Двери и нет? — спросил Косточкин.
Яна покачала головой и приложила палец к губам.
— Есть, конечно. Но в какой-то каморке за нарисованным очагом.
— Я сразу подумал о квартирке Охлопьева. Меня удивило пианино в прихожей. Такого еще не приходилось видеть.
— А, это на продажу… Никак не продаст.
— Зачем? Он играет?
Яна покачала отрицательно головой.
— Нет. Кто-нибудь из гостей. Но раньше играла его супруга Ольга Адамовна… потом… потом она сбежала с нашим рыжим Патриком! — Яна нахмурилась и с возмущением, но и весело взглянула на Косточкина. — Но вот я и проболталась…
— Еще только один вопрос, — сказал Косточкин. — Она живет на Соборной горе?
— Ни слова не скажу, — ответила Яна. — У вас какие-то странные способности вытягивать разные сведения. С кем вы сотрудничаете?.. Не журналист ли, часом?
— Свадебный фотограф, — ответил Косточкин, прикладывая два пальца к козырьку своей итальянки.
— Мне мгновенно увиделась у вас на голове какая-то шляпа с перьями, которую вы и должны были снять и расшаркаться.
— Придворный фотограф неизвестно чьего величества? — спросил Косточкин.
— Вас еще не завербовал Охлопьев? По-моему, он не прочь расширить свой клуб и выпускать даже газету.