— Будет вам. Я бы не стал волноваться. Бьянка — умненькое дитя, а мать ее — едва ли богиня-разрушительница.
— Ну вы утешили, Шпрингер.
По пляжу шелестит Балтика, беспокойная, вермахтово-серая. Фон Гёлль приподымает невидимую тирольку перед старушками в черном, что парами вышли погреться на солнышке. Отто гоняет чаек, тянет руки, словно душитель в немом кино, но мимо птицы вечно промахивается. Вскоре к ним присоединяется попутчик: бугорчатый нос, сутулые плечи, недельные рыжеседые баки и мешковатая кожаная шинель, но без штанов. Его зовут Нэрриш — тот же Клаус Нэрриш, спец по аэродинамике, которого Хорст Ахтфаден сдал шварцкоммандос, он самый. За шею он несет неощипанную дохлую индейку. Пока они прокладывают путь среди больших и малых глыб Свинемюнде и весенней битвы за него, из руин показываются горожане, постепенно прибиваются к сухопутному флангу фон Гёлля и с этой мертвой птицы не сводят глаз. Шпрингер сует руку под белый пиджак, вынимает американский армейский.45-й и эдак неназойливо демонстрирует проверку действия. Адепты быстренько редеют наполовину.
— Сегодня они голоднее, — замечает Нэрриш.
— Истинная правда, — подтверждает Шпрингер, — но сегодня их и меньше.
— Ничего себе, — взбредает на ум Ленитропу, — паскудство какое вы говорите.
Шпрингер жмет плечами:
— Будьте сострадательны. Но не фантазируйте на их счет. Презирайте меня, облагораживайте их, но помните — мы определяем друг друга. Как элита, так и недоходяги — все мы движемся сквозь космический замысел тьмы и света, и, со всем должным смиреньем, я — из тех немногих, кто способен постичь его in toto[299]. Следовательно, молодой человек, прикидывайте честно, на чьей стороне вам желательно оказаться. Пока они страдают в вековечных тенях, тут… всегда —
…светлые дни для черного рын-ка
Сияют, как желтый-металл!
От юж-ных морей до небес, ных, Балтик
Деньги — моторчик и главный болтик,
Светят маячком, ценники торчком
В каждом декольте Бог да-ал —
В зеленой или а-лой, всякой шлюхе ша-лой
Замысел Творца немал…
И-и солнечный Денек-на черном-черном ры(и)нке
Сияет, как желтый мета-аалл!
Вступают Нэрриш и Отто, песня поется на три голоса, а праздные и голодные свинемюндцы глядят на них белолице, будто терпеливый домашний скот. Однако тела их лишь подразумеваются: проволочные вешалки для довоенных костюмов и платьев, слишком древние, слишком вылощенные грязью, ходом лет.
Уйдя с променада, они останавливаются на перекрестке, через который марширует подразделение русской пехоты и кавалеристов.
— Ух понаехали, — отмечает Отто. — А где цирк?
— Дальше по берегу, детка, — грит Нэрриш.
— А что по берегу дальше, — интересуется Ленитроп.
— Осторожней, — предупреждает Нэрриш, — он шпион.
— Не зовите меня «деткой», — огрызается Отто.
— Хер там шпион, — грит Ленитроп.
— С ним все нормально, — Шпрингер похлопывает всех по плечам, он у нас Герр Гемютлих, — про него уже давно разговоры ходят. Он даже не вооружен. — Ленитропу: — Можете поехать с нами дальше по берегу. Вам, наверное, будет интересно. — Но Ленитроп не тупица. Подмечает, как странно теперь поглядывают на него все, включая Шпрингера.
В груз, отправляемый дальше вдоль берега, входят шестерка хористок в перышках и блестках под старыми драповыми пальто, чтоб не занимали места в чемоданах, аккомпанирующий оркестрик на разных стадиях алкогольного ступора, многомного ящиков водки и труппа гастролирующих шимпанзе. Навигацки-пиратская матушка Отто загнала одного шимпа в рубку, где они пустились во все тяжкие: фрау фирменно ругается, обезьяна то и дело пытается отхлестать ее по мордасам вялой банановой шкуркой. Импресарио-язвенник Г. М. Б. Хафтунг старается привлечь внимание Отто. Импресарио знаменит способностью взывать не к тому, к кому надо.
— Там же Вольфганг! Он ее убьет! — Вольфганг — его самый ценный шимпанзюк, слегка неуравновешен, сносно изображает Гитлера, но объем внимания у него — м-да.
— Ну, — неопределенно, — с Матушкой нужно поосторожней.
В обрамлении ромбовидной таблетки люка гораздо лучше видно, сколь обширно эта старуха повидала свет: она гнется к самому этому Вольфгангу, мурлычет, широченная улыбка — зубастей не бывает, курлычет ему:
— Deine Mutter…[300]
— Скажи-ка, она же никогда раньше этих тварей не видела, — Ленитроп оборачивается к Отто и застает юношу врасплох — физиономия, скажем так, дружелюбного смертоубийцы, — правда?..
— Ах, просто фантастика. Она инстинктивно знает — как именно оскорбить кого угодно. Без разницы, животное, растение — однажды я видел, как она оскорбила камень.
— Да брось…
— Честно! Ja. Огромнейший кууус фелзитовой породы — в прошлом году у датского побережья, так она критиковала его, — совсем уже на грани такого безрадостного смеха, коего все мы сторонимся, — его кристаллическую структуру, двадцать минут. Невероятно.
Хористки уже раскурочили ящик с водкой. Приглаживая волосы, что растут на макушке лишь в память о былом, Хафтунг несется на них наорать. Мальчики и девочки всех возрастов, обтёрханные и худосочные, тащатся по сходням, грузят. Под светлым небом на рангоуте и антеннах качаются шимпанзе, над ними скользят и пялятся чайки. Подымается ветер, скоро там и сям в гавани замелькают барашки. У каждой детки — тюк или ящик, все разных форм, цветов и размеров. Шпрингер стоит рядом, агатовые глаза экипированы пенсне, проверяет по реестру у себя в книжице зеленого сафьяна, улитки в чесночном соусе, один гросс… три ящика коньяка… теннисные мячи, две дюжины… одна «Виктрола»… фильм, «Счастливчик Пьер впадает в неистовство», три яуфа… бинокли, шестьдесят… часы наручные… и. s. w., крыжик на каждого ребенка.
Наконец все уложено в трюма, шимпы засыпают, музыканты просыпаются, хористки окружают Хафтунга и всячески его обзывают, щиплют за щеки. Отто пробирается вдоль борта, вытягивая швартовы, которые с берега отдают дети. Когда скинут последний, и огон его, застыв в полете, обрамляет слезою пейзаж выпотрошенного Свинемюнде, фрау Гнабх, ногами почуяв освобожденье от суши, берет с места в обычной своей манере, едва не потеряв одного шимпанзюка за кормовым подзором, а полдюжины красоток Хафтунга отправив кувыркаться приятным взору клубком ног, попок и грудей.
Встречные течения тянут суденышко, пока оно выходит из расширяющейся воронки Свине к морю. Не доходя до волнорезов, где море пенится в брешах от весенней подводной бомбардировки берегись, фрау Гнабх, не меняя выражения лица, закладывает штурвал, резко меняя галс, и полным ходом кидается встречным курсом прямо на паром из Сассница фъють отруливает в последний миг, гогоча над пассажирами, что отпрянули от борта, пялятся ей вслед.
— Матушка, прошу тебя, — Молчун Отто жалобно в иллюминатор рубки. В ответ добрая женщина пускается реветь кровожадную
Я — атаманша Балтийских морей, никто не ебет мне мозги,
А те, кто пробовал, ныне — на дне, голее, чем кости трески.
И вестовые мальки в черепах снуют и поют при этом:
«Не путайся с Юшкою Гнабх и ее весьма забубенным гешефтом!»
Ведь я протараню дредноут и шлюп, сплюнув, я потоплю.
В ад сотни душ одним махом отправить — вот чего я люблю.
Молился целый голландский клипер, ведомый летучим шефом:
«Не дай Бог сойтись с Юшкой Гнабх и ее весьма забубенным гешефтом!»
Допев сие, она крепче стискивает штурвал и поддает ходу. Теперь они скачут прямо к борту полузатонувшего торговца: черное вогнутое железо испятнано суриком, всякая заклепка в корке ржавой соли, всякая изрытая оспой пластина все ближе, наваливается… Женщина явно неуравновешенна. Ленитроп зажмуривается и цепляется за хористку. Из рубки улюлюканье — суденышко круто закладывает на левый борт, промахнувшись мимо столкновения, может, на пару-тройку слоев краски. Отто, которого застало врасплох в грезах о смерти, безудержно шатается, направляясь прямиком за борт.
— У нее такое чувство юмора, — отмечает он, минуя Ленитропа. Тот хватает его за свитер, а девушка хватает Ленитропа за фалды смокинга. — Как пустится во что-нибудь чуток незаконное, — минуту спустя Отто уже отдышался, — так увидите, что будет. Даже не знаю, что с нею делать.
— Бедняжечка, — улыбается девушка.
— Ой, — грит Отто.
Ленитроп оставляет их — всегда приятно видеть, как сходятся молодые люди, — и направляется к фон Гёллю и Нэрришу на кормовом подзоре. Фрау Гнабх порывисто сменила курс на норд-вест. И теперь они идут вдоль берега по исчерченной белым и пахнущей солью Балтике.
— Ну что. Так мы куда направляемся, парни? — хочет знать жовиальный Ленитроп.
Нэрриш уставился.
— Вот это — остров Узедом, — нежно поясняет фон Гёлль. — С одной стороны граничит с Балтийским морем. Кроме того, его ограничивают две реки. Названия их — Свине и Пене. Мы только что были на реке Свине. Мы были в Свинемюнде. Название «Свинемюнде» означает «устье реки Свине».
— Ладно, ладно.
— Мы направляемся вокруг острова Узедом к тому месту, что располагается в устье реки Пене.
— Погодите-ка, это, значит, будет называться… постойте… Пенемюнде, правильно?
— Очень хорошо.
— И? — Повисает пауза. — О. О, то самое Пенемюнде.
Нэрриш, как выясняется, раньше там работал. Склонен отчасти кручиниться при мысли, что сейчас Пенемюнде оккупировали русские.
— Там размещалось производство жидкого кислорода, на которое я и сам глаз положил, — Шпрингер тоже не очень доволен, — я хотел основать сеть — мы еще только подбираемся к тому, что в Фолькенроде, в прежнем «Институте Геринга».