Впрочем, заканчивая свое выступление, должен сказать, что нет таких вопросов, отвечая на которые я мог бы себя скомпрометировать. Я пришел сюда вопреки своему желанию, глубоко убежденный, что ваша комиссия занимается совершенно не тем, чем следует. Однако я готов дать показания и откровенно ответить на все вопросы; я ни минуты не сомневаюсь, что мне нечего скрывать сейчас и не придется ничего скрывать в дальнейшем. Будь что будет. Спасибо за внимание, господа.
Филипп Хант поджал тонкие, бескровные губы и ядовитым голосом, таким же бесцветным, как тщательно протертые очки на его хрящеватом носу, повторил:
— Будь что будет!
Он отвернулся от огромного, во всю стену, окна с тяжелыми бархатными портьерами. И эти портьеры, и толстый ковер на полу, и вообще вся обстановка комнаты стоили больших денег и свидетельствовали о хорошем вкусе, но, очевидно, не самого хозяина, а дизайнера, специалиста по интерьеру. Комната находилась в здании — тоже очень дорогом.
Сэм Фарроу, задумав в свое время перебазировать исполнительный комитет своего профсоюза (уже много лет профессиональный союз транспортных рабочих рассматривали как его профсоюз), решил, что самым подходящим местом будет столица страны. А здание, где расположился комитет, стало в известной мере памятником стоимостью в три миллиона долларов, который Фарроу воздвиг самому себе и которым гордился так, словно собственноручно его построил.
Секретарь-казначей исполнительного комитета профсоюза Филипп Хант нервно снял воображаемую ниточку с рукава темного старомодного костюма, сшитого на заказ, и сел на стоявший перед кушеткой стул.
— Да, будь что будет, — еще раз повторил он. — Уж не сошел ли Рафферти с ума? Разве он…
Сэм Фарроу поднял старческую, изуродованную ревматизмом руку. Когда-то она была тяжелой, как окорок, и крепкой, как сталь.
— Хватит, Филипп, — сказал он. — Я сам все слышал.
— Нет, он совсем обалдел! Ты что-нибудь знал об этом, Сэм?
— Мальчик, вероятно, понимает, что делает, — ответил Фарроу, морща лоб и посматривая на Ханта. — Джек не сделает ничего, что могло бы повредить…
— Сэм, но ты же слышал! Он собирается отвечать на вопросы, хотя тебе и другим советовал совсем другое. Что он вообще намерен сделать? Разрушить все?
— Успокойся, Филипп. Я знаю Джека лучше, чем родного сына. Он мне ближе собственного парня. Восемнадцать лет… — Сэм помолчал, вспоминая прошлое. — Может, ему и следовало бы предупредить нас, но он, наверное, не хотел причинять мне новых неприятностей. И все же я уверен, что Джек поступает наилучшим, с его точки зрения, образом. А раз так он считает, значит, это и в самом деле лучший выход из положения.
— Лучший для кого, Сэм? Для Джека Рафферти?
Фарроу раздраженно передернул плечами, и в глазах у него вспыхнул прежний злой огонек.
— Все, что хорошо для Рафферти, хорошо для нашего союза и хорошо для меня. Я не разрешаю тебе говорить плохо о мальчике.
— Сэм! — Хант беспомощно пожал плечами. — Но сам-то ты отказался давать показания и отвечать на вопросы — или ты забыл об этом? Ты забыл, что сослался на пятую поправку? Забыл о неприятностях, которые переживаем сейчас все мы, в том числе и ты сам?
— Ничего я не забыл, — ответил Фарроу, но его голос, некогда мощный и звучный, прозвучал еле слышно. Это был голос глубокого старика, безнадежно утомленного жизнью. — Помолчи, дай послушать. И задерни шторы, я не вижу, что происходит на экране.
Хант встал и тщательно задернул драпировки на огромном окне.
«Да, — подумал он, — Сэм проиграл. Проиграл решительно и бесповоротно. И это всемогущий Сэм Фарроу, в течение полувека слывший одним из самых авторитетных и уважаемых профсоюзных лидеров, боец, почти не знавший поражений».
Впервые обвинение было предъявлено ему месяцев шесть назад, но и эти обвинения и все последующие неприятности не очень его огорчали. Осложнения с налоговыми органами, обвинение в заимствовании денег из кассы профсоюза без залога и выплаты процентов, фиктивные сделки, связанные с покупкой недвижимого имущества — все это пахло весьма дурно, но не тревожило Сэма Фарроу. Не слишком волновался он и в тот день, когда из миллионера превратился в обыкновенного, не очень обеспеченного человека. Нет, самые тяжелые переживания начались у Сэма Фарроу после того, как соответствующие органы заинтересовались его попытками увильнуть от уплаты подоходного налога и отношение к нему в правительственных кругах резко изменилось.
До этого старина Сэм твердо верил, что пост в кабинете министров ему обеспечен. Черт побери, разве он не связан личной дружбой с президентом, разве у него нет столько закадычных дружков среди сенаторов и конгрессменов? Разве он не уникум своего рода? Один из старейших профессиональных деятелей рабочего движения, один из его организаторов, он в то же время был близким человеком у боссов.
Еще год назад — нет, меньше года — ни у кого не возникало ни малейших сомнений, да и сам Фарроу ни на минуту не сомневался, что именно он станет очередным министром труда, и это достойно увенчает его поразительную карьеру — карьеру бедного, малограмотного рабочего, когда-то слывшего радикалом даже в «Индустриальных рабочих мира»[1], а позже совершившего трудное восхождение на самый верх.
Да, подобных сомнений ни у кого не возникало. Чего стоили, например, обеды, которые он устраивал для лидеров обеих политических партий страны? А предсказания «Уолл-стрит джорнэл», ежедневных газет и всех этих комментаторов, чья осведомленность, как предполагалось, распространяется на все и всех? И вот буквально накануне того, как должно было появиться официальное объявление о назначении, когда, казалось, уже ничего не могло произойти, всплыла эта история с мошенничеством при уплате подоходного налога.
Правительство делает ошибки, порой очень серьезные, но никогда не рискнет подать руку помощи тому, кто попал в беду. Назначение не состоялось, и Сэм, еще год назад один из наиболее известных в стране людей, превратился в разочарованного, уставшего жить старика. А почти рядом, в трех кварталах отсюда, перед Объединенной следственной комиссией конгресса давал показания Джек Рафферти, лично выбранный Сэмом в качестве своего преемника, его наследный принц, человек, значивший для него больше родного сына.
Хант никогда не питал особых симпатий к Рафферти, но, оставаясь наедине со своими мыслями, честно признавался самому себе, что дело тут, видимо, в обыкновенной зависти. В том, что получилось с ним, нельзя винить только Рафферти или Фарроу. Однако именно Фарроу сообщил ему, какое положение он, Хант, занимает и чего стоит. Хант прекрасно помнил разговор, состоявшийся всего лишь три-четыре месяца назад.
Они обедали вдвоем в ресторане гостиницы «Уолдорф» в Нью-Йорке. За обедом Фарроу сообщил о своем намерении уйти в отставку.
— С меня довольно, Филипп, — сказал он. — Все эти неприятности, расследования и прочее… Самочувствие — хуже некуда. Я не намерен выставлять свою кандидатуру на съезде нынче осенью, когда мы будем переизбирать президента.
— Не намерен? — пробормотал Хант.
— Да, Филипп, не намерен. Чувствую, что постарел, мне не вытянуть еще один срок. Когда-то же надо уходить, как уходит каждый из нас. Неприятно, что говорить, но…
Две мысли почти одновременно мелькнули в голове у Ханта: что Сэм будет получать солидную пенсию — ни много ни мало пятьдесят тысяч долларов в год, и что он не испытывает особого сожаления в связи с уходом Сэма. Кстати, он знал, что Сэм Фарроу принял такое решение не совсем по своей воле. Руководители АФТ явно разочаровались в нем и оказывали на него определенное давление, добиваясь его ухода.
— Возникает естественный вопрос о моем преемнике, — продолжал Фарроу. — Ты, конечно, понимаешь, что с моим мнением не могут не считаться.
Так вот оно что! У Ханта перехватило дыхание, он быстро взглянул на Фарроу. Вот почему Сэм пригласил его на обед и завел такой сугубо доверительный разговор! Что ж, вполне логично. Почему бы ему и не стать президентом профсоюза? Он уже теперь секретарь-казначей исполнительного комитета, работает в союзе много лет, один из старейших его функционеров. Вот Сэм и пожелал вознаградить его за все эти годы трудной, но добросовестной работы.
— Нам нужна молодежь, Филипп. Я слишком стар… — Фарроу помолчал, рассеянно водя вилкой по столу. — Я стар, — продолжал он, — как стар и Феллоуз из регионального комитета Среднего Запада, формально считающийся моим преемником. Более того, у него сейчас масса неприятностей в штате, его без конца таскают по всяким следственным комиссиям.
— Ну, есть еще Мессини из Чикаго, — заметил Хант, прекрасно осведомленный, что Фарроу терпеть его не может.
— Мессини? Этот макаронник?! Пока мое слово что-нибудь значит — ни за что на свете! Или ты забыл, как он возражал против моей кандидатуры на последних выборах? Нет, нет, я имею в виду совсем не Мессини. Я хочу рекомендовать того, кто всегда был со мной рядом. Пожалуй, подошел бы Хеннесси из северо-западного регионального комитета, но он недавно слег со вторым инфарктом и теперь вообще не сможет работать.
Хант глубокомысленно кивнул. Ему не терпелось, чтобы этот старый мерзавец перестал играть с ним в кошки-мышки и прямо сказал, что выбрал его. Хант понимал, какой пост ему передается, и заранее испытывал признательность.
— Нет, нет, — снова заговорил Фарроу, — я имею в виду не этих двоих, а… По-моему, вот кто самый подходящий человек: Рафферти.
Хант почувствовал себя так, будто его ударили кулаком в лоб. Бледный, потрясенный, он еле удержался, чтобы не вскочить и не плюнуть в гнусную физиономию отвратительного старика. Был момент, когда он мог бы с наслаждением схватить его за глотку и задушить.
Хант хотел бы что-нибудь сказать, он понимал, что должен как-то реагировать, но не мог выжать из себя ни слова и лишь беспомощно смотрел на Сэма.
Фарроу не обращал на него внимания.