туну. По-русски проще сказать – попытать фарт, но по-пиндосски «фарт» означает совсем не удачу, а (как бы это культурнее) выброс газообразных продуктов жизнедеятельности кишечника. Видимо, как раз сегодня Зэку фартило, потому что он то и дело приносил новые порции пива, пытаясь всех угощать. Везде гремела музыка и звякали фужеры, и создавалось удивительное чувство близости со всеми, хотя я понимала, что это иллюзия и всем на меня также глубоко наплевать, как и мне на них – вот сейчас мы здесь, мы – рядом, а потом все как один сядут в свои автомобили и укатят кто куда…
И всё равно стены, которые сдавливали меня, как бы раздвинулись. А может, вообще разрушились, и я, недавно всего лишь пленница собственной нерешительности, вдруг обрела свободу и теперь могу погрузиться в радость и жить, как хочется. Это проступало в каждом жесте окружающих меня людей. Даже у меченого родимым пятном безработного Зэка.
– Это к удаче, – потирал он пятно на щеке и смеялся. – На счастье!
– И много счастья было?
– Счастья? Мно-о-о-о-го… Я ведь моряк. Плывёшь себе в этом серо-голубом никуда, – он кивнул на окно, за которым таилась темень, слегка разбавленная большой жёлтой луной. – Звёзды вверху, звёзды внизу. А ты между ними. Плывёшь, плывёшь... А потом – р-раз. Порт. И – счастье!
Недавняя я растворялась в насыщенности пахнущего океаном и магнолиями разноцветного сегодня.
– Сегодня вот вас встретил, – серьёзно сообщил моряк, глядя мне в глаза. – Счастье. Разве нет? – и он повернулся к притихшему Нику.
– Йес! – согласно тряхнул головой тот и с готовностью распахнул в улыбке рот. – Гуд лак!
А я вдруг испытала подсознательную потребность убедиться, что всё это действительно происходит. Наяву, а не во сне. Или и сон, и явь – всё это стало сейчас одним целым. Наверное, в ночной жизни приморского городка, за тридевять земель от моего настоящего дома, пульсация новой жизни особенно ощутима: даже мои друзья – Ник и Власта – на меня смотрели понимающе и подбадривающе…
Краем глаза я заметила, что сверкающий крупными зубами клавиш рояль, наконец, освободился. До этого к полному восторгу Власты за ним наяривал темнокожий. Я встала... Нет, не встала, потому что оказалась будто накрепко привязана к барному стулу. И хоть голова моя была ясна и свежа, как никогда, тело меня совершенно не слушалось, Оно отказывалось подчиняться приказам. Оно не хотело двигаться с места – и всё тут!
– Это всё «Санрайз», – смеялся Зэк. – Текила и сок. Мексиканская водка с апельсиновым соком, – повторял он, помогая мне добраться до рояля, – так бывает: голова свежая, а ноги – не ходят! Это пройдёт скоро. Ничего. А если текилу закусить лимоном или подсолить – утром даже голова не болит. Текила – вещь классная! – смеялся он, смеялись Власта с Ником. И те, кто нас видел, тоже смеялись. И смех этот был чист и доброжелателен.
И вот, я ударила по клавишам. И изумилась: пальцы мои, столько времени не прикасавшиеся к инструменту, ничуть не задеревенели. Им не повредила даже торговля на холодном рыночном ветру. Пальцы порхали над белыми и чёрными прямоугольниками легко и свободно, будто птицы, наконец выкормившие птенцов.
Мощные звуки заполнили всё вокруг. Они то взмывали вверх, пробиваясь сквозь пластик потолка к самым звёздам, то распространялись вширь и через пространственные порталы уходили куда-то дальше, в четвёртое измерение. И таяли там, превращаясь в крохотных, прозрачных как иллюзия светлячков. А то вдруг снова накатывали – уже как пьянящая страсть, как сжигающая себя необузданность, через мгновенье, рассыпаясь кружевной пеной. И качали, и баюкали в гамаке океанского прибоя шорохом чешуйчатого хвоста уходящей волны… Кофейные, смуглые, белые лица – все словно замерли в этих звуках, как если бы кто-то скомандовал всем вдруг – «замри». И только вздохи стихии за окном повторяли вздохи педалей под моими ногами…
– Я и говорю – счастье, – когда я вернулась, серьёзно повторил моряк и спросил:
– Вы здесь часто бываете?
– Впервые. Я – впервые, – поправилась я. – Мои друзья, наверное, бывали. А я – впервые.
– Приходите ещё. Я хочу вам кое-что подарить. На память. Но сейчас у меня этого с собой нет. Я теперь сюда часто хожу – корабль всё-таки.
– Придём, – уже в спину ему пообещала за меня Власта, тоже серьёзно. А я подняла брошенную им на стол монетку. На счастье. Гуд лак. Потому что мне захотелось оставить себе от этой ночи что-то вещественное. Чтобы утром не казалось, что это был просто сон. Сейчас, когда стрелки близились к полуночи, сказочная карета вот-вот могла превратиться в тыкву, как это чаще всего и бывает в реальной жизни.
– Искупнёмся и поедем, – успокоила меня Власта с одобрения готового на любые авантюры Ника. Ему совсем недавно исполнился двадцать один – и теперь он вовсю спешил приобщиться к взрослой жизни. Наша компания его вполне устраивала.
– Ну да, пляж ведь, – сказал он и отправился расплачиваться: заслушавшись Дебюсси, бармен начисто забыл про счёт.
На пляже разравнивал граблями песок и гальку мускулистый парень эбенового цвета. Когда Власта, сбежав по трапу, попыталась стянуть с себя футболку, он покачал головой и запрещающе перекрестил руки, мол, нельзя, мэм, не положено. Мы с Ником остановились, Власта всё ещё препиралась в надежде уломать строгого смотрителя. Но уломать темнокожего парня нашему психологу не удалось. Он охранял покой пляжа свято, как если бы это был покой его брата.
Ну, а Ник всё равно плюхнулся в воду, только чуть дальше от того места.
***
И вот я уже стою перед дверью и не понимаю, что же всё-таки я скажу Джиму и как поведу себя. Как-то так устроен человеческий мозг: он буксует, он не способен напрячься в вещах, которые ему нужно постичь самостоятельно. Более того, он каким-то образом, совершенно автоматически начинает жевать ненужную белиберду, которая уже расфасована кем-то по отдельным пакетикам с бирочками и ярлычками на все случаи жизни. Ему почему-то страшно и муторно принимать самостоятельные решения, и ориентируется он чаще всего на кого-то другого. Хотя тот, другой, в его шкуре не был и никогда не будет. Хотя бы потому, что у него есть своя. И с ней тоже проблемы.
Короче, я, как страус, спрятала голову в песок. Ведь за весь вечер на глаза мне не попался ни один предмет из недавней, ещё вчерашней моей жизни, ни одного лица из знакомых мне лиц и ни одного слова не прозвучало, которое бы вернуло меня назад, в этот сумрачный дом, полный условностей и самолюбивых фанаберий. И вот я снова вступала в этот постылый дом, как на плаху. Казалось, словно только что бывшая мной я вдруг оставила меня, не пошла дальше порога этого дома, и тоже я, но уже другая, тихо, почти неслышно скользнула в дверь. Власта осталась в машине, чтобы, если надо, прийти на помощь.
Внутри всё было по-прежнему: снова миг жизни без завтра и вчера, как заевшая патефонная пластинка из музыкального музея. Навстречу кинулся Сиенна и, водрузив мне на плечи тяжёлые лапы, радостно забил хвостом. Он, вероятно, решил, что теперь всё будет хорошо, и я больше не уйду. А может, пёс пытался донести мне свою собачью истину, что дома всегда лучше. Чтобы убедить меня, он начал играть с собственным хвостом, пытаясь ухватить рыжую метёлку зубами.
«Собаки как люди, тоже играют в игры», – подумала я, уже отгородившись от недавнего тяжёлым бархатным занавесом. Казалось странным, что так легко и быстро сменились декорации внутри меня, в то время как снаружи всё осталось по-прежнему. Гостиная была всё так же не убрана, яблоки всё так же валялись по углам, и всё тот же бутыль лежал на боку под столом. Из полуоткрытой Джимовой двери слышалась гитара. Похоже, Джим не очень-то и переживает из-за нашей стычки. Всё-таки, может и правда, виновата во всём я сама?
С наигранной беззаботностью заглянула я в его спальню. Сумеречно и пусто. И – идеальный порядок. Джима нет. Только внутри стереосистемы у кровати кто-то опять громко ударил по гитарным струнам и забренчал аргентинскую милонгу. И я опомнилась. Время – почти полночь, а Джима нет дома. Где он? И почему? Тут же всплыла моя собственная обида. Ведь это он, а не я устроил из дома крепость. Ведь это он, а не я, оплатил тысячный счет за диадему какому-то «прототипу». Он, а не я ездит на спортивном «Понтиаке». И он, а не я останется в выигрыше, если мы разведёмся. Потому что по контракту этот дом его, а не мой. И живу я здесь на птичьих, можно сказать, правах.
Я вспомнила, что Власта всё ещё ждёт моего сигнала. «Власта, подожди. Я – сейчас!»
***
Я люблю американские ночи. Они полыхают таким каскадом огней, что кажется: это не город по сторонам фривея, а гигантские диадемы, украшающие его бетонную голову. Люблю эти дурманные запахи призрачно полыхающих магнолий по склонам. И скорость люблю, когда машина мчит так, что кажется: ты в салоне Боинга, а не автомобиля.
Но Джимов офис располагался совсем близко, и не было нужды жечь бензин. Мы припарковались за углом, скрытым цветущей азалией, и я осторожно пошла к полуосвещенному входу. До полуночи здание обычно не запиралось. В холле – пусто. Лишь откуда-то из глубины доносился замысловатый свист, принятый мной поначалу за свист электрического чайника. У нас в студенческой общаге я слышала такое не раз: обязательно кто-то забывал собственное намерение почаёвничать, переключаясь на что-то покрепче в ущерб коллективной собственности. И тогда чайник выходил из себя, плюясь и взвизгивая до тех самых пор, пока свисток не выхаркивался.
Оглядываясь и поминутно пугаясь, я тихонько, почти на цыпочках, пробралась к офису Джима. Это оттуда нёсся загадочный свист. Нет, свистел не чайник. Чайника там вообще не было. Зато в мокрой луже на рабочем столе, являя собой собирательный образ пьяницы, теперь и у хазбенда, как недавно у меня, возлежала бутылка. Но уже джина. А в удобном кресле, раскинувшись, совсем как дома, громко храпел сам Джим. Его лицо было запрокинуто, рот раскрыт, всегда аккуратно уложенные волосы торчали во все стороны, а неряшливо ослабленный на шее галстук-селёдка открывал взору распахнутую выбритую грудь.