Она исчезла, потерялась для мира. Попала в ловушку собственных воспоминаний. Он знал, что так может случиться. Флешбэки непостоянны и зависят от конкретного человека. Некоторые, пережив травму, становились замкнутыми и необщительными, но при этом могли почти нормально функционировать. Другие полностью уходили в мир внутри своего черепа. Он не знал, как долго может длиться воспоминание. Может, несколько минут, а может, и несколько часов.
Часов у них не было.
Он знал, что они должны выбраться. Как можно скорее покинуть «Персефону». Вернуться на «Артемиду», где он мог бы наблюдать за Петровой.
По крайней мере, ему повезло. Он изучил план корабля-колонии. Раньше он думал, что им придется пробиваться к шлюзу через орду каннибалов, но теперь он понял, как лучше действовать. Они могут отправиться на корму, дальше в недра корабля, к большому грузовому шлюзу за криохранилищем. Туда, где Эвридика построила свою катапульту, туда, где Петрова разрушила ее лазером. Выбраться будет нелегко, но у них есть шанс. Нужно только заставить ее двигаться. Каким-то образом.
Он снова попытался поднять ее, и она тяжело опустилась на пол, скрестив ноги. Ее глаза смотрели в никуда.
– Помоги мне, – сказал он. – Ты вообще меня слышишь?
Она не ответила.
Чжан присел на корточки и подхватил ее под мышки. По крайней мере, попытался. Как только он дотронулся до нее, она взорвалась от ярости: сжатый кулак ударил по лицевой панели его шлема, а ноги оттолкнули его от себя с такой силой, что он повалился назад, опрокинув тележку с медицинскими инструментами, которые всё звенели и звенели, падая на пол. Он дико взмахнул руками, стараясь не упасть на закрепленный на спине комплект жизнеобеспечения. Голова дернулась вбок так сильно, что он подумал, не получил ли травму. Чувствуя себя глупо, даже карикатурно, он поднялся на ноги.
Петрова забилась под смотровую кровать, подтянув колени к подбородку. И по-прежнему смотрела в пустоту.
– Мама, – прошептала она. Так слабо, что он едва ее услышал. – Мама, забери меня. Найди меня. Пожалуйста.
Чжан позволил себе короткую передышку. Он взял ее шлем. Впервые заметил, что ее рука все еще привязана к койке. Правильно. Он вышел из виртуальной реальности в тот момент, когда она собиралась ампутировать палец. Что ж, пусть остается прикованной. Хотя бы временно. Прежде всего нужно подготовить ее к выходу в открытый космос. Он нашел ее перчатки и надел одну из них на скованную руку. Пристегнет к скафандру позже. Чтобы надеть перчатку на свободную руку, пришлось потрудиться, но он справился. Затем он осторожно опустил шлем ей на голову и защелкнул.
Тогда она закричала.
62
Крышка ящика опустилась, и внезапно это оказался не ящик, а гроб, в котором она едва могла развернуться. Она уперлась руками в стенки своей тюрьмы, ища выход. Она не могла дышать, не хватало кислорода. Неужели ее выбросили в космос? Она хотела закричать, но не решалась, не смела. Она закрыла рот руками и зарыдала, зарыдала. Страх был подобен дикому животному, словно в ее желудке, в ее горле корчились и царапались крысы, не желая сидеть на месте. Ей казалось, что она умрет, что она уже умерла, а потом ее снова вернули к жизни только для того, чтобы она испытала еще больший страх, еще большую панику.
Она не издала ни звука.
Ни когда подняли ящик и ее мотнуло в стенку, ни когда начали двигаться и ее швыряло туда-сюда. Будь ящик побольше, она бы покрылась синяками от постоянных ударов, но и так она успевала проскальзывать на несколько сантиметров то в одну, то в другую сторону. Долгое-долгое время люди двигались, и она совсем не могла думать. Потом они перестали двигаться, и это оказалось гораздо хуже. Потому как она начала задаваться вопросом, что они собираются с ней сделать. Чем все это закончится.
Она поняла, что может видеть. Совсем чуть-чуть. В одном конце ящика были отверстия, предположительно для доступа воздуха, чтобы она не задохнулась. Там, где они поставили ящик, было темно, но не кромешная тьма. Через отверстия проникало немного света. Она смогла посмотреть вниз и увидеть свои руки. Она увидела, что все еще держит книгу.
В тот момент ее мысли были совершенно беспорядочны и нелогичны. Она не могла нарисовать строгие линии причин и следствий. Она подумала, что, возможно, не должна была найти эту книгу. Может, ее наказали за то, что она копалась в шкафах в пыльной комнате. Она подумала о музыкальной шкатулке с голограммой, которая показывала человека, произносящего речь, и о том, какими холодными были его глаза. Она выкопала из комнаты старые сокровища – что, если ей не следовало этого сделать? Что, если это было запрещено и за это полагалось быть похороненной заживо?
Книга в ее руках была призом – тем, за что она заплатила всем. Раньше она казалась маленьким сокровищем, а теперь приобрела невероятную, мифическую важность в ее лихорадочном воображении. Если они не хотели, чтобы книга лежала у них, подумала она, если она была запрещена – значит, она особенная. Могущественная. Это, должно быть, книга колдовства.
Негнущимися крошечными пальчиками она открыла книгу. Поднесла к лицу. Книга была написана на английском, не самом лучшем для нее языке. Она могла разобрать лишь некоторые слова, но была уверена, что если сможет прочесть ее, если сможет понять, то книга расскажет ей какую-нибудь хитрость, которая позволит выбраться из ящика. Сбежать.
Если бы она только знала, что означают эти длинные-предлинные слова, такие как «родина», «наследие», «дисциплина», слова, которые она могла прочесть, но не могла произнести вслух. Такие слова, как «обязательность», «ответственность» и «вырождение».
В книге было много картинок, как она уже заметила. Только теперь…
Сашенька. Где ты, Сашенька?
…теперь картинки были другими.
Они изменились. Настолько, что ей не хотелось смотреть на них, совсем не хотелось.
Ты прячешься от меня?
На фотографиях всегда были люди, в основном группы людей, стоящих в офисах и смотрящих прямо перед собой, или люди в полях, работающие с большими машинами и роботами; серые, заросшие сорняками поля, на которых, казалось, ничего не может вырасти. На некоторых фотографиях были изображены люди в комбинезонах, люди, идущие рука об руку в невесомости, на космических станциях или гуляющие по Луне.
Но теперь все люди на снимках были мертвы. Их лица были бесцветными или испещренными темно-фиолетовыми синяками. Их глаза были белыми, как испорченное молоко, или вовсе отсутствовали. Когда она пыталась разгадать волшебные слова, люди двигались. Они поворачивали головы и смотрели на нее, их сухие обветренные губы раздвигались, обнажая зубы. Их позвоночники изгибались, когда они наклонялись, чтобы грызть плоть друг друга. На одной из фотографий группа людей держала в руках один и тот же флаг – флаг со звездами и полосами, о котором предупреждала Люда.
Люда предупреждала ее об этом, все держали его с краю, растягивая как батут, и она могла бы поклясться, что, когда она впервые посмотрела на него, в центре флага сидела такая же маленькая девочка, как она. А теперь в центре флага лежала груда кишок и внутренностей. Кровавое мясо.
Сашенька, ты не можешь оставаться там вечно. Ты умрешь с голоду, если попытаешься остаться.
Картинки пугали ее, но слова… слова становились все длиннее и длиннее, и все меньше и меньше смысла… и картинки менялись.
И вдруг, без предупреждения, ящик открылся, и свет хлынул внутрь, ослепив ее; такой яркий, что ударил прямо в голову и заставил закричать.
63
Чжан прижал одну руку к люку, ведущему обратно в криохранилище. Он не мог приложить к нему ухо, не сняв шлем, но нужно было хоть как-то понять, что там происходит. Некоторое время он слышал странные звуки, стуки, удары и отдаленные крики. После того как Эвридика открыла все люки, люди, находившиеся внутри, наверняка вышли наружу, чтобы напасть и поглотить друг друга.
Он вернулся к Петровой и опустился рядом с ней на колени. Она облокотилась на стол для осмотра, ее рука все еще была привязана. Она перестала кричать, что он расценил как некоторый прогресс и подумал, что ее травма может быть как-то связана с клаустрофобией – конечно, она плохо отреагировала на то, что ей надели на голову шлем. Однако теперь она, похоже, немного успокоилась и не так сильно потела, хотя ее волосы прилипли ко лбу, а кожа влажно блестела. У него не было времени на более тщательный медицинский осмотр.
– Петрова. Саша, вы меня слышите?
Она ничего не сказала, но ее глаза, все это время смотревшие в пространство, метнулись в его сторону. Это был знак, многообещающий знак.
Он схватил ее за руку.
– Саша? Лейтенант? Мы должны идти. Мы должны вернуться на «Артемиду». – Он боролся с желанием говорить с ней как с потерянным ребенком. Нужно было, чтобы она снова стала сильной. – Я не собираюсь уходить без вас. Но мы не можем больше терять время.
Ее губы шевельнулись. Она определенно пыталась что-то сказать, но он не мог разобрать, что именно.
Он помог ей подняться на ноги. На этот раз она не сопротивлялась. Ее глаза не следили за ним, а просто блуждали по отсеку, но время от времени казалось, что они задерживаются на его лице и сосредотачиваются на мгновение. Потом она произнесла его имя, и облегчение пролилось на него как прохладная вода.
– Чжан.
– Я здесь. Я пока покомандую. Дайте знать, что готовы взять это на себя. – Он улыбнулся, чтобы показать, что пошутил. Она, казалось, ничего не заметила.
Теперь самая рискованная часть. Он отвязал ее руку от смотровой кровати, наполовину ожидая, что она схватит его и швырнет через всю комнату, но она этого не сделала. Вместо этого, словно рефлекторно, она потянулась и застегнула перчатку скафандра на рукаве, зафиксировав на месте. На блоке жизнеобеспечения загорелись лампочки, указывая, что скафандр герметичен и кислород подается.
«Спасибо судьбе за маленькие одолжения», – подумал Чжан. Он подошел к люку и потянулся к рукоятке аварийного доступа.