Райские птички
Глава 1
В июле светает около пяти часов утра. Ночные ангелы–живописцы торопливо складывают в ящички чёрные, синие и лиловые краски, а утренние, лениво потягиваясь и зевая, встают к мольбертам. У них другая палитра — живая и горящая. На заре океан становится червонно–золотым, а скалы розовеют прозрачно и тонко, словно выточенные из розового кварца.
Джереми легко столкнул лодку в воду — мелкие, теплые волны ластились к бортам.
Океан и небо отражаются друг в друге. Горизонт мягко закругляется, создавая странную оптическую иллюзию, будто мир — очень маленький шар, который можно обойти всего за пару дней. Но Джереми знает — это не так. На синих просторах очень легко затеряться, особенно если настроение водной стихии вдруг переменится. Он видел океан разным — мирным и приветливым, как в это раннее утро, и злобным, с яростным воем кидающим волны на галечный пляж.
Чего только не оставляет буря на берегу: обломки пенопласта, из которых можно вырезать фигурки, просоленные башмаки, пряжки, зеленоватые от морской воды монеты, жестянки и пластмассовые цветы. Однажды вынесло нечто похожее на пустой черепаховый панцирь, на внутренней стороне которого были накарябаны слова на неизвестном языке. Джереми тщательно изучал эти артефакты и прятал в кустах, а иногда — если попадалось что–то красивое — дарил Вилине.
Как светились её глаза — прозрачнее моря — когда она тонкими, словно вырезанными из бумаги пальцами притрагивалась к вещице, и какой медовый румянец разливался по бледным щекам! И как теплело на душе, когда она радовалась подаркам:
— Спасибо, Колючка. Откуда ты их только достаёшь, эти штуковины?
Джереми со вздохом оставил вёсла, улёгся на дно лодки и уставился в перевёрнутое небо. Розоватая дымка таяла, уступая место светло–голубому ровному сиянию — точь–в–точь как глаза у Вилины.
Да, ей уже двадцать один, и она скоро выйдет замуж. А ему жениться рано — в шестнадцать лет по законам Эколы не женятся.
Говорят, что любовь — это всего–навсего химический процесс. Иногда он возникает спонтанно, но чаще инициируется искусственно. Так им объяснили в школе и показали на диаграммах, что и откуда берётся и куда девается. Зачем доверять природе то, что — гораздо эффективнее — можно распланировать самим?
И всё–таки… Если ты сидишь на уроке и думаешь, какое платье она сегодня надела или сколько косичек заплела — одну или две, а может, распустила волосы — разве это не любовь? Если ты смолишь лодку, выходишь в океан, ловишь рыбу или собираешь моллюсков на берегу и думаешь о ней — разве это не любовь?
Волны сочувственно шептались, качая маленькое суденышко. Джереми, задумался и не заметил, как заснул. А когда проснулся — лодку уже порядком отнесло от берега.
— Черт! Попадет теперь от Хорька, — прошептал он сердито, глядя из–под руки на сияющее солнце, и начал грести к берегу.
Он еще тащил лодку из воды, а его уже разыскивали.
— Джееееее! — Хайли возбуждённо махал руками, торопясь и увязая в гальке.
Джереми снял наушники.
— Чего?
Тотчас его окутала музыка, наползающая со стороны Эколы. Сладкая и рассыпчатая, как вчерашний кекс. Джереми поморщился. Сквозь музыкальную пелену резкими всплесками пробивались одинокие крики чаек.
Хайли худ и чёрен, в джинсовых шортах и по пояс гол, а в его тугих кудряшках пузырится солнце.
— Так ты в наушниках! А я распинаюсь тут зазря. Что слушаешь?
— Тишину.
Приятель покосился на него недоверчиво.
— А я соул–рэп. Но одним ухом. А то так отключишься с концами и проворонишь всё на свете.
— Тишину нельзя слушать одним ухом, — сказал Джереми.
Если ты болтаешь со своим лучшим другом, пытаешься сквозь назойливый самодельный хит разобрать шелест волн, а думаешь, в каком она сегодня настроении — разве это не любовь?
Хайли переминался с ноги на ногу. Его плечи антрацитно блестели, словно намазанные маслом.
— Потом будешь тишину слушать. Пошли, тебя Хорёк к себе требует.
— И как он только замечает, кто пришел, а кто — нет? Ну, пропустил я эту медитацию, ну и что? Мир из–за этого перевернулся?
Хорьком в Эколе звали школьного психолога. Не из–за фамилии Фреттхен — вряд ли кто–то знал, как она переводится с немецкого. А потому, что зубы у него выдавались вперёд, как у грызуна. Впрочем, Хорёк был парнем добродушным. Тощий, рыжеватый и лысоватый, он любил поболтать с вверенными его попечению подростками. Каждый день вызывал в свой кабинет то одного, то другого, а иногда и по нескольку человек сразу, и вел пространные беседы «за жизнь», или предлагал ответить на пару ничего не значащих вопросов, или придумать рассказ по картинке. Последнее называлось ассоциативным тестом и казалось Джереми особенно бессмысленным.
Страстью Хорька была кулинария. Проявлялась она приступами — рыбный приступ, вегетарианский, сырно–молочный, кофейно–шоколадный или экзотический. На экзотику Фреттхена, к счастью, тянуло не часто, а когда такое случалось, он ползал по скалам, выковыривая из щелей в камнях жуков, ловил кузнечиков и выискивал на пустыре за рабочим посёлком какие–то специальные травы. Получалось необычно и вкусно — если не задумываться об ингредиентах. Редкие смельчаки отваживались попробовать, но кто соглашался — не раскаивались.
За шоколадные и молочные фантазии Хорька уважала вся Экола. Таких тортов и коктейлей не подавали ни в одном из местных баров и кафе. Увы, но рецептами он не делился ни с кем, утверждая, что нет их вовсе, рецептов, а только интуиция и вдохновение.
Рыбные приступы сблизили Хорька с Джереми. В школе — а кабинет Фреттхена располагался на первом этаже школьного здания — они почти не общались. Иногда при встрече кивнут друг другу — и всё. Психологические сеансы, даже если это были разговоры о жизни, протекали официально. И Фреттхен, и Джереми — оба понимали, что в такие моменты психолог Эколы представлял не себя, а некую систему.
И только на пустынном берегу, среди разложенных рыбацких сетей, водорослей, рыбёшек, мидий и крабов — Хорёк становился самим собой. Джереми охотно делился с ним уловом. Расхаживая босиком по пляжу и отгоняя крикливых чаек, они перебирали добычу и разговаривали о том, о чём никогда не решились бы поговорить в пыльной тишине кабинета.
— Расслабься, — Хайли хлопнул друга по плечу и подмигнул, — утреннюю медитацию отменили.
— В честь чего это? — недоверчиво покосился на друга Джереми. — А зачем он тогда меня вызывает?
— Какой–то супервайзер прибыл. В честь него и отменили. Зато всех по очереди тягают в кабинет к Хорьку, и они вдвоём с этим мужиком ведут перекрёстный допрос.
— Не было печали!
— Да ладно, никто еще от болтовни не умер, — Хайли ловко сплюнул и почесал одной босой ступней другую. — Я уже был у них, и Боб тоже.
— Что за мужик то хоть?
— С виду — мелкий, невзрачный и одет просто — чёрная рубаха, белые штаны, — пожал плечами Хайли, — а Хорёк перед ним на задних лапах скачет. В костюм вырядился и галстук нацепил — видать важная птица, гость этот. А этот, мелкий, улыбается вежливо, а глазами так и сверлит, так и сверлит. И вопросы задает. Ну, пошли? Сам увидишь!
Джереми нехотя поплёлся за другом. За пляжем начинался «детский городок» — спальные корпуса в разводах граффити, газоны, клумбы, скамейки, игровые площадки. А дальше — стадион. За стадионом двухэтажное здание школы с парадным входом и садом со скульптурами и фонтанчиками.
— Какие вопросы хоть задают? — допытывался Джереми.
— Да всякие!
Теперь Хайли приходилось перекрикивать уличный шум. Музыка лилась отовсюду — из открытых окон и репродукторов, развешанных на каждом углу, выплёскивались тонны мелодических помоев. Работница в синем халате и белой косынке, стоя на коленях, мыла щёткой тротуар. Джереми щурился на резкий свет, отражённый распахнутыми настежь окнами.
— Что нравится, да что не нравится… он меня спрашивает — кем хочешь стать? А я ему, прикинь, — уборщиком! Не хочу, говорю, чтобы за мной убирали другие!
По черепичной крыше корпуса ползли два работника, соскребая жестяными совками птичий помет. Из репродукторов неслось во всю мощь:
«Белка — в дупле,
Птичка — в гнезде,
Ну а мы на воле!
В родной стране — Эколе!»
— Не хочу, мол, быть как те чайки, что засрали всю Эколу.
— Какой тупой текст! — раздражённо заметил Джереми. — Кто только их сочиняет?
— Да ладно, забей, — махнул рукой Хайли, — так этот мужик и говорит — почему ты работников называешь «другими»? Они такие же люди! И закатил лекцию на полчаса. Потом за Боба принялся, а тот такой — задууумался, брови поднял на пол–часа. Ну, ты же знаешь Торопыгу Боба, — друзья переглянулись с усмешкой, — хочу, говорит, быть земледельцем… Выращивать кукурузу, картошку, помидоры, огурцы — и как пошёл перечислять все овощи и фрукты, какие только знает. Бедный Хорёк аж галстук задергал, как удавку!
— Вы с Бобом заранее договорились, что ли?
— Ага, — самодовольно осклабился Хайли.
— Глупо, — покачал головой Джереми. — Как дети малые. Ты, правда, думаешь, что они свои опросы ради удовольствия проводят?
— А для чего?
Хайли беззаботно насвистывая, вышагивал, сжимая кулаки в карманах, отчего его и без того узкие шорты нелепо топорщились.
— Не знаю.
— Не знаешь, так и не говори. Да ты и сам не лучше нас. Я хоть рисую, а Торопыга каллиграфией занимается. А ты? Триоль все уши о твоих музыкальных способностях прожужжала, а толку? Заладил одно — я рыбак, у меня лодка!
Джереми вздохнул.
— Рыбу ловить, — не унимался Хайли, — кто угодно может. Любой работник…
— Да не кричи ты, — рассердился Джереми. — Я уже оглох. Музыка орёт, и ты орёшь. Ясно, что любой работник может. Сочинять бездарные шлягеры тоже любой дурак умеет. Из глины лепить уродцев. И на стенах малевать. По–твоему, это труднее, чем готовить еду, мести дороги или чистить крыши? Как ты не понимаешь, что океан — это другое. Не выпендрёж, не дешёвые понты. Он живой и настоящий.