— Друзья, сегодня нам предстоит важная медитация, — начал Фреттхен. Его голос, усиленный рупором, чуть напевный и звенящий от волнения, разносился по всему берегу. — Медитация мира. Сегодня мы — все вместе — подумаем о наших братьях в Саудовской Аравии, которые вот уже полтора месяца, ведут кровопролитную гражданскую войну.
Потрескивал хворост в кострах, отгоняя бабочек и алыми бликами озаряя внимательные юные лица. Маленькие светлые волны лизали тёмный песок.
— Из–за войны, друзья, — вещал Хорёк, — рушатся дома, больницы и школы, дорожает нефть, сын идёт на отца, а брат — на брата, гибнут старики и дети. Тысячи семей остаются без крова, пищи и воды. Но если мы — все вместе — очень захотим, мы можем помочь этой беде. Пусть ваши мысли, как почтовые голуби, полетят к нашим братьям за океан и взмахами крыльев охладят их воинственный пыл. Пусть они расцветут лилиями и розами в стволах винтовок и оплетут вьюнами гусеницы танков. Превратят бомбы в безобидные хлопушки, а их смертоносную начинку — в конфетти. Друзья мои, давайте пошлем нашим братьям в Саудовской Аравии вибрацию мира.
Он слегка наклонил голову и сказал — обычным голосом:
— Посмотрите на океан.
Джереми повиновался. Ночная вода пугала и влекла. Он ни за что бы сейчас не вышел в океан на лодке, такая тёмная, глубокая сила была в его непрозрачности. Еще мгновение — и Джереми захватила водная стихия, надвинулась, залила костры, которые продолжали гореть и на дне, захлестнула небеса и смыла с них звёзды.
— Расслабьтесь, — точно с того света доносились слова Хорька. — Дышите глубоко и часто. Ещё чаще. Сильнее! Впустите в себя океан. Позвольте ему унести вас…
Джереми дышал под водой, втягивая её в себя короткими энергичными глотками. Его лёгкие слиплись от соли, а сознание барахталось среди звёзд и костров.
— Всё… работайте.
Фреттхен отошёл от воды и подсел к ближайшему костру.
Джереми закрыл глаза и соредоточился на помощи братьям из Саудовской Аравии. Он понятия не имел, как они выглядят и во что одеваются, но почему–то представлял их чернокожими, как Хайли, в белых просторных накидках, похожих на древнегреческие туники из учебника по истории. Вибрацию мира он вообразил не голубем, а чайкой — зато ослепительно белой, настолько белой, что оперенье её таяло в воздухе, точно сахар в чае. Она гудела, как радуга, так, что у арабских братьев тут же заболели головы и заурчало в животах — и никто уже не мог вспомнить, с кем и почему воевал. Джереми надеялся, что все сделал правильно, и теперь в далёкой заокеанской стране воцарятся мир и согласие.
Медитация — как это всегда бывало — закончилась внезапно, сильным и резким звуком, как будто Вселенная хлопнула в ладоши.
— Всем спасибо! — громко объявил Хорек. — Вы отлично поработали, молодцы! А теперь, друзья, музыку! Будем веселиться до утра!
Зазвучала лёгкая ритмичная мелодия.
Джереми вернулся, как будто издалека. И вот, он снова на ночном пляже, у горящего костра, а вокруг танцуют — поодиночке и парами. Вязкие танцы на песке, когда проваливаешься по щиколотку, и каждый шаг дается с трудом — но сколько вдохновения и грации в изгибах тела!
Большинство подростков и взрослых скинули обувь и остались босиком. Кроме, наверное, Вилины… Только где она? Где–то в огненной тьме и дыму, может быть, совсем близко, а может — далеко. Людей вокруг много, а пляж не зря назвается «длинным».
— Наш костёр — самый высокий, ага! — кричал Боб.
Танцующие задевали друг друга, натыкались на сидящих, иногда падали — и тогда получалась куча мала.
Хайли палкой ворошил дрова, уворачиваясь от летящих искр.
— Хорошо горит, — сказал Джереми, придвигаясь к огню. Жаром опалило лицо. Хотелось поболтать, все равно с кем — и всё равно о чём.
— Глянь, кто рядом с Хорьком, — Хайли обугленным концом палки указал на Фреттхена и на сухощавую фигуру возле него, в которой Джереми угадал профессора Верхаена. — Этот, как его… а мне казалось, что он уехал.
— Видимо, нет, — Джереми поднялся, отряхивая шорты. — Пойду, спрошу у Хорька, что с тем работником. Ну, я тебе рассказывал.
— Ага.
Профессор с Хорьком сидели с серьёзными лицами и тихо переговаривались. Джереми услышал, как Фреттхен сказал Верхаену:
— Когда–то эту работу выполняли религиозные общины, но в последние годы молитвы совсем перестали действовать. Наверное, потому, что истинно верующих почти не осталось.
Тихий ответ Верхаена наполовину развеял ветер:
— Зря вы про нефть… им не понять… на жалость надо давить… больные и голодные дети, старики, матери с мёртвыми младенцами на руках… работайте с образами …больше крови…
— Да им всё равно, — оправдывался Фреттхен, — они же исполнители.
Джереми осторожно кашлянул, и оба психолога замолчали.
— А, дружок, это ты? — приветствовал его Хорёк. — Мы как раз хотели с тобой поговорить.
Верхаен благосклонно кивнул:
— Присаживайтесь, молодой человек. Очень кстати.
Джереми опустился на тёплый от костра песок.
В присутствии Верхаена он чувствовал себя неловко, скованно. Не то чтобы профессор ему не нравился или пугал его — но нечто странное было в том, как он держался и говорил. Даже в незамысловатой просьбе сесть у костра ощущалась какая–то двусмысленность. Он как будто знал о Джереми что–то такое, чего тот сам о себе не знал.
— Ну, что, — начал Хорёк и посмотрел в затянутое дымом небо, — чем–то ты последнее время расстроен, правда?
— Да, я хотел спросить… тот человек, что упал с крыши, работник… — Джереми сглотнул. — Что с ним стало? Он жив?
— Жив, — невозмутимо откликнулся Верхаен. — Он в больнице, завтра утром вернётся обратно.
— Ушиб и пара царапин, — охотно подхватил Фреттхен. — Повезло парню. Только ведь ты чем–то другим огорчён, не так ли, дружок? Ты еще утром был не в своей тарелке, когда встал. Нет?
Откуда он знает? Джереми молчал, раздумывая: сказать о Вилине? Не говорить о Вилине?
— С чего я это взял, да? Я психолог, дружок, — с нажимом произнес Фреттхен. — Моё дело — знать о вас всё. Ты со мной согласен?
— Вам нужно мое согласие?
Да что на него нашло сегодня? Джереми и сам не понимал. Стыдно — дерзить психологу, но куда деть это смутное раздражение, тошнотворную усталость, разочарование, тоску, наконец? Их не скрыть под напускной весёлостью. Всё равно проступят, будто сквозь майку — соль. Наверное, лучше уйти домой, в «детский городок», и завалиться в постель. Или побродить в одиночестве по рыбацкому пляжу, пока не наломал дров.
— Простите, — сказал он Хорьку. — Я не хотел. Меня утомила музыка.
— Вот оно как… — зрачки у профессора Верхаена острые, как два рыболовных крючка, душу цепляют и выворачивают. — Музыка, значит… Не любите её? А как насчёт свадебной? Не марш Мендельсона, а другая? Та–та–та-та… там–там… та–та–а-а… — напел он не очень музыкально, но точно.
Её и среди тысячи узнаешь — в любом исполнении — незабываемую, хрупкую, как вьюнок. Мелодия Вилина, идущая на цыпочках по многолюдной площади.
— Она прекрасна, — искренне ответил Джереми.
— Вот как, — задумчиво повторил Верхаен. — Эта вещица называется «Апрельский дождь», а сочинил её один бедный мальчик. Не в том виде, в каком она звучала на свадьбе, конечно, а только основную тему. Да–да, молодой человек. Мальчик из нищей семьи, у которого не было денег на уроки музыки и никакого другого инструмента, кроме губной гармошки.
Глава 6
Никогда ещё не было Роберту так плохо, как в первый день супружеской жизни.
Верзила–скульптор не любил людей. Всю свою любовь он тратил на мягкую, послушную глину. Мял её, как мнёт разгорячённый любовник тело чужой жены. Уносился душой так далеко, что забывал про всё на свете, пока под сильными, чуткими руками рождалась фигурка утонченного эльфа или загадочной русалки. Раскрашивал свои творения, напевая под нос незатейливые песенки, или же наоборот — напряженно сопел, высунув язык, выводя тончайшей кисточкой кукольные бровки и реснички.
В такие моменты он был по–настоящему счастлив. С людьми же, и, особенно, с девушками, Роберт чувствовал себя неуютно. Если к нему обращались, он терялся, краснел и не знал, куда девать огромные ладони.
Другое дело — медитации. Они давали возможность отрешиться от собственных страхов и слиться с коллективным бессознательным. Медитируя, он часто представлял себя невзрачным мотыльком. Из тех, что в изобилии сыплются по ночам откуда–то сверху и кружатся в желтой подсветке фонарей, сливаясь в единое, беззаботное сообщество. В нём все на одно лицо и никому нет дела до другого. Не надо потеть от напряжения под чьим–то пристальным взглядом, отвечая на глупые вопросы или поддерживая никчёмный разговор о погоде.
Вилина отличалась от всех прочих. С ней, единственной, он мог расслабиться и стать самим собой. Она не задавала лишних вопросов, не сверлила взглядом, говорила тихо, улыбалась мягко, а самое главное — с ней можно было просто молчать.
Сколько часов они провели вот так — молча. Любуясь на ленивые волны, подкрашенные розовым закатом. Разглядывая яркие языки пламени, которые с треском рвут чёрный шёлк ночи. Прогуливаясь по длинной застекленной галерее, где на постаментах или в золочёных рамах выставлены скульптуры и рисунки обитателей Эколы. Зачем лишние слова, когда и так всё ясно — на красоту надо смотреть не только глазами, но и душой.
Раньше он верил в непогрешимость психологических тестов и считал Вилину идеальной кандидатурой, а сейчас, вместе с чувством вины, мучился острым разочарованием.
— Ты ничего не ешь. Тебе не понравился мой омлет?
Вилина спокойна и как всегда — приветлива, полна собственного достоинства.
Роберт пошёл розовыми пятнами, и только открыл рот для оправданий, как необходимость в них отпала.
В окно забарабанили, а после показался острый нос Фреттхена и любопытный глаз, опушенный рыжими ресницами.
— Ну вот, с утра пораньше… покоя от них нет, — буркнул расстроенный супруг.