– Почему нужно доливать воду так медленно? – спросила она.
– Иначе напиток теряет крепость и ни к черту не годится, – объяснил он. – Он делается пресным и никчемным. По правилам, на бокал ставят стакан со льдом и маленькой дырочкой внизу, чтобы вода капала постепенно.
Но тогда всем ясно, что ты пьешь.
– Я уже выпила стакан наспех, потому что сюда заглянули Н. Г.
– Н. Г.?
– Или как их там, гвардейцы? На велосипедах и в форме с черной кожаной кобурой. Пришлось проглотить улику.
– Что?
– Извини, что проглочено, то проглочено.
– С абсентом шутки плохи.
– У меня после него легче на душе.
– Только после него?
Он смешал абсент так, чтобы напиток получился покрепче.
– Вперед, – сказал он. – Не жди меня.
Она сделала большой глоток, потом он взял у нее стакан, выпил сам и сказал:
– Спасибо, мадам. Это вселяет бодрость.
– Тогда сделай себе отдельно, ты, обожатель газетных вырезок.
– Что-что? – спросил молодой человек.
– А что я такого сказала?
Но он хорошо ее понял:
– Ты бы помолчала о вырезках.
– Почему? – спросила она, наклонившись к нему и повысив голос. – Почему я должна молчать? Уж не потому ли, что сегодня утром ты изволил писать? По-твоему, я вышла за тебя потому, что ты – писатель? За тебя и твои газетные вырезки.
– Ну ладно, – сказал молодой человек. – Остальное выскажешь, когда мы будем одни.
– И не сомневайся, выскажу, – сказала она.
– Надеюсь, нет.
– Не надейся. Будь уверен, выскажу.
Дэвид Берн встал, подошел к вешалке, оделся и не оглядываясь вышел.
Кэтрин, оставшись одна, подняла стакан, попробовала абсент и не спеша допила его маленькими глотками.
Дверь отворилась, Дэвид вернулся и подошел к столу. На нем была та же теплая полушинель и надвинутый на глаза берет.
– Ключи от машины у тебя?
– Да, – сказала она.
– Можешь мне их дать?
Она протянула ему ключи и сказала:
– Не глупи, Дэвид. Во всем виноват дождь да еще то, что работаешь ты один. Сядь.
– Ты этого хочешь?
– Пожалуйста, – сказала она.
Он сел. «Зачем все это? – подумал он. – Ты ушел, чтобы взять машину, уехать подальше и послать ее к черту, а сам вернулся и вынужден просить ключи, да еще снова уселся, как слюнтяй». Он взял свой стакан и допил оставшееся. Абсент по крайней мере был хорош.
– Обедать собираешься? – спросил он.
– Скажи куда, и я пойду с тобой. Ты ведь еще любишь меня?
– Не дури.
– Мерзкая была ссора, – сказала Кэтрин.
– К тому же первая.
– Я виновата. Вспомнила о газетных вырезках.
– Давай не будем об этих проклятых вырезках.
– Все из-за них.
– Все потому, что ты думала о них, когда пила. Не надо было пить, тогда бы это не пришло тебе в голову.
– Точно отрыжка после вина, – сказала она. – Ужасно. Хотела пошутить, и вдруг сорвалось с языка.
– Что у трезвого на уме…
– Ну хватит, – сказала она. – Я думала, ты уже забыл.
– Забыл.
– Что ж тогда только об этом и говоришь?
– Не стоило нам пить абсент.
– Да. Конечно, не стоило. Особенно мне. Тебе-то он был необходим. Думаешь, тебе станет лучше?
– Слушай, неужели нельзя остановиться?
– С меня-то уж точно хватит. Осточертело.
– Терпеть не могу это слово.
– Хорошо, только это.
– О черт, – сказал он. – Обедай сама.
– Нет. Мы пообедаем вместе и будем вести себя по-людски.
– Попробуем.
– Прости меня. Я действительно пошутила, но не удачно. Правда, Дэвид, забудем об этом.
Глава пятая
Когда Дэвид Берн проснулся, начался отлив, солнце ярко высветило полосу берега, и море стало темно-синим. Горы стояли зеленые, посвежевшие, и облаков не было. Кэтрин еще спала. Дышала она ровно, солнечный луч падал ей на лицо, и Дэвид подумал, как это странно, что солнце не будит ее.
После душа он почистил зубы, побрился, и ему захотелось есть, но он надел шорты и свитер, достал тетрадь, карандаши и точилку и сел за стол у окна, смотревшего на устье реки, за которой начиналась Испания. Он стал писать и забыл о Кэтрин и о виде из окна, и слова ложились на бумагу сами собой, как бывало всегда, когда удача сопутствовала ему. Он описал все, как было, и горечь проступала в рассказе лишь слегка, точно едва заметная пена на спокойной зыби, помечающей в тихую погоду подводные рифы.
Поработав, он снова повернулся к Кэтрин. Она по-прежнему спала, улыбаясь во сне, и через открытое окно на ее коричневое тело падал солнечный прямоугольник, а на фоне сбившейся белой простыни и нетронутой подушки ее загорелое лицо и темно-рыжая головка казались еще темнее.
«Завтракать уже поздно, – подумал он. – Оставлю записку, спущусь в кафе и выпью cafe creme[6] с чем-нибудь». Но пока он убирал тетрадь и карандаши в чемодан, Кэтрин проснулась, подошла к нему, обняла, поцеловала в шею и сказала:
– Я твоя ленивая голая жена.
– Зачем ты встала?
– Не знаю. Скажи, куда ты идешь, и я буду там через пять минут.
– Я иду завтракать в кафе.
– Иди. Я скоро приду. Ты работал?
– Конечно.
– Какой же ты молодец, особенно после вчерашнего. Я так горжусь тобой. Поцелуй меня и посмотри на нас в зеркало.
Он поцеловал ее, и они вместе посмотрели в большое зеркало.
– Как приятно, когда на тебе не слишком много надето, – сказала она. – Веди себя хорошо и постарайся благополучно добраться до кафе. Закажи мне oeuf au jambon.[7] Не жди. Прости, что я тебя задержала.
В кафе он нашел утреннюю местную и вчерашние парижские газеты, и официант принес ему кофе с молоком, ветчину из Байонна и прекрасное свежее яйцо, которое, перед тем как взять ложечкой желток, Дэвид посыпал грубо-молотым перцем и смазал тонким слоем горчицы. Кэтрин долго не было, и, чтобы яичница не остыла, он съел и ее порцию и вытер тарелку кусочком свежевыпеченного хлеба.
– Вот и мадам, – сказал официант. – Я принесу еще порцию.
На ней была юбка, кашемировый свитер и нитка жемчуга. Волосы она вытерла полотенцем, но расчесала их влажными, и от этого они казались прямыми и темными, сливаясь с ее необыкновенно загорелым лицом.
– Какой чудесный день, – сказала она. – Жаль, что я припозднилась.
– Ты куда разоделась?
– Я хотела бы съездить в Биарриц. Поедешь со мной?
– Ты же хочешь поехать одна?
– Да, – сказала она. – Но ты не помешаешь. – Когда он встал, она сказала: – Я хочу привезти тебе сюрприз.
– Не надо.
– Надо. Тебе понравится.
– Давай-ка я поеду, чтобы ты опять чего-нибудь не выкинула.
– Нет. Лучше, если я буду одна. Я вернусь во второй половине дня. И не жди меня к обеду.
Дэвид прочел газеты, а потом прошелся по городу в поисках удобного для жилья квартала или шале, которое можно было бы снять, и новые застройки показались ему приятными, но скучными. Он полюбовался видом на залив и устье реки, за которой начиналась Испания, и старинным серокаменным замком Фуэнтеррабья, и ослепительно белыми коттеджами по обе стороны замка, и коричневыми горами, отбрасывающими синие тени. Он удивился, что ураган так быстро стих, и подумал, что, должно быть, здесь прошла всего лишь северная граница урагана, пронесшегося над Бискайским заливом. Бискайский залив называли еще Вискайя, но теперь так называлась баскская провинция, расположенная вдали от побережья за Сан-Себастьяном. Горы, возвышавшиеся над крышами пограничного городка Ирун, находились в провинции Гипускоа, а дальше начиналась провинция Наварра, или Наварре. «Что мы здесь делаем? – подумал он. – Зачем ты бродишь по этому курортному городку, глазея на недавно посаженные магнолии и чертову мимозу, в надежде увидеть на псевдобаскских виллах табличку „Сдается“? Уж не так много ты работал утром, чтобы окончательно оглупеть, или, может, перебрал вчера? На самом деле ты вовсе не работал. А неплохо бы начать поскорее, потому что время уходит, а с ним уходишь и ты, и не успеешь оглянуться, как с тобой будет покончено. Может быть, уже. Ладно. Не заводись. По крайней мере помни об этом». Он пошел дальше по городу, и восприятие его обострила злость и закалила испепеляющая красота дня.
Ветер с моря гулял по комнате, а он читал, опершись спиной на две подушки. Одну, сложенную пополам, он подложил под голову. После обеда клонило в сон, но ему недоставало ее, и он читал и ждал. Потом он услышал, как открылась дверь и она вошла в комнату, но не сразу узнал ее. Она стояла перед ним, скрестив руки под грудью на свитере, и дышала прерывисто, точно после бега.
– О нет, – сказала она. – Нет.
Она бросилась на постель и, спрятав голову на груди Дэвида, повторяла:
– Нет, нет! Пожалуйста, Дэвид. Неужели ты ничего не замечаешь?
Он прижал ее голову к своей груди и почувствовал, что волосы ее острижены совсем коротко и на ощупь напоминают грубый шелк. Она продолжала прижиматься к нему.
– Ты что наделала, дьяволенок?
Она подняла голову, посмотрела на него, поцеловала, потерлась губами о его губы и прижалась к нему всем телом.
– Сейчас расскажу, – сказала она. – Я так рада. Мне так повезло. Теперь у тебя совершенно новая девочка, можешь попробовать.
– Дай взглянуть.
– Подожди минутку.
Она вернулась и встала у постели так, что солнце из окна освещало ее. Она была без юбки, босиком, в одном только свитере и с ниткой жемчуга на загорелой шее.
– Смотри хорошенько, – сказала она. – Вот какая я стала.
Он окинул взглядом ее длинные, загорелые ноги, стройную фигуру, смуглое лицо и точеную рыжую головку, и она посмотрела ему в глаза и сказала:
– Спасибо.
– Как тебя угораздило?
– Можно, я расскажу все в постели?
– Только в двух словах.
– Нет. Не торопи. Дай рассказать. Впервые это пришло мне в голову еще по дороге сюда, где-то после Эксан-Прованс. Возможно, в Ниме, когда мы гуляли в саду. Но тогда я еще не знала, что из этого выйдет и как объяснить парикмахеру, чего я хочу. Позже я все обдумала и решилась.