ние. Ради одних только этих бросков стоило играть в воротах!
— Ты, пацан, иди сюда! — тем временем Витька ласково подзывал грязного босого мальчишку, который охотно подавал нам мячи из-за ворот. — На, накидывай мне, — просил Понедельник пацана, становясь спиной к воротам по центру, где-то на линии штрафной площадки. Пацан знал свое дело — для него это было не впервой: он высоко подбрасывал мяч перед Витькой, и тот, падая на спину, то левой, то правой ногой через себя наносил сокрушительные удары по воротам сверху вниз, чего особенно не любят вратари. Такой мяч отбить как попало — и то хорошо! Пройдет совсем немного лет, и миллионы зрителей и специалисты будут удивляться, откуда это у молодого футболиста такой дар — бьет одинаково с обеих ног, забивает через себя (например, как он забил в Арике, в Чили, на чемпионате мира).
Наконец мы потянулись с Витькой в раздевалку. По дороге он умылся над фонтанчиком для питья: у него опять из носа пошла кровь. Был он тогда одного роста со мной, а не на голову выше, каким он стал года через три. Но я был широкий и гордился, что и рост мой, 1 метр 72 сантиметра, и эта "широкость" совсем как у моего любимого Хомича, великого вратаря, "тигра". А Понедюша был щуплый, бледноватый, бегал мало, за что его часто с трибуны во время матча ругал, натужась, наш тренер Иван Ефимович. Прощалось Витьке лишь за то, что в нужный момент он включал скорость и забивал голы в верхние углы. Товарищи по команде, большинство из которых жило в Рабочем городке — в известном своим блатным духом районе города, — называли Понедельника без всякой злобы за его бледность, хрупкость, отсутствие "наблатыканности" и за его периодическую кровь из носа на жаре "евреем". Но мячи, забиваемые им в "девятки" ворот соперника, заставляли всех испытывать к нему уважение. Даже главарь местной шпаны Толька Головастик благоговел перед ним.
В команду я попал год назад, когда правый крайний Юрка Куравлев, или просто Кура, привез меня прямо из пионерского лагеря, где я отличился в воротах, к своему тренеру Ивану Ефимовичу. Тренер, маленький, костлявый, востроносенький и уже немолодой человек, глянул водяными глазами и сказал: "Поглядим. Не подойдет — выгоним. А то приводят тут…" На тренировках я, видимо, не отличался (я вообще мог хорошо играть только в играх — за счет воодушевления). Лишь по нужде Иван Ефимович выставил однажды меня вместо заболевшего Виталия Нартова, ныне певца Большого театра. Стоял неплохо, но пропустил неожиданно одну "бабочку" — легкий медленный мяч: бывает с вратарями такое, когда что-то приковывает их к месту и они словно завороженные провожают взглядом мяч в свои ворота. Ничего хорошего я для себя уже не ждал. Но за пять минут до конца встречи, когда игрок "Спартака" вышел со мной один на один, я бросился ему в ноги, пролетев головой вперед несколько метров, и смахнул мяч у него с ноги. В ту же секунду эта нога ударила меня подъемом в лоб около виска… Потом с неба, из сплошной черноты ко мне спустились поющие голоса, затем они превратились в речь: это переговаривались мои товарищи, вынося меня с поля. Отлежавшись за воротами, я умудрился пешком пойти по жаре домой. И там мне стало плохо… "Скорая помощь", вызванная мамой, определила: легкое сотрясение. В больницу я, к удивлению врача, ехать отказался, но не мог же я ему сказать, что у меня "пара" по физике и физик Гурген Николаевич, старый и очень помятый интеллигентный армянин, пахнущий нафталином и шипром, обещал меня вызвать в четверг! В четверг я пошел в школу — только на физику. Голова у меня кружилась, потом она останавливалась, а начинали кружиться мои товарищи, Гурген Николаевич со своими запахами и крупной перхотью на черном отглаженном костюме и все физические приборы… Отвечал я невпопад. Учителю объяснили, что Ковалев болен, — его ударили ногой по голове на футболе. Однако слово "футбол" страшно огорчило интеллигентного Гургена Николаевича. Он не понимал, как мальчик из хорошей семьи может заниматься футболом. И он нарисовал в моем дневнике здоровенную двойку. Не помню, как я добрался домой и свалился в постель. Когда через две недели я стал снова ходить в школу, а затем появился и на стадионе, Иван Ефимович косо открыл рот и, не мигая, долго смотрел на меня своими водяными глазами.
— Пришел… после такого! — удивился он. — Я думал, не придешь! Давай одевайся! Этот будет футболистом!
Вообще Иван Ефимович Гребенюк был очень добрым человеком, но приходил в ярость, если слышал, что кто-то где-то за его спиной называл его по прозвищу, которое было известно всему городу, — Кукарача. За одним "наблатыканным" болельщиком, крикнувшим с трибуны "Кукарача!", Иван Ефимович, покинув поле, бежал в чем есть, то есть в трусах, футболке и бутсах, через весь стадион со всеми его угодьями и остановился, вспененный, только у трамвайной линии… Из нашей детской команды, ставшей в пятьдесят втором году юношеской, вышли такие воспитанники Гребенюка, как великий Понедельник, Юрий Захаров — Юрок, игравший центром нападения в донецком "Шахтере" и даже в сборной страны, мастер спорта Сухарев… Тем не менее на старости лет нашего тренера выгнали; новый директор, рекордсмен по метанию молота, добился того, что стадион превратили в легкоатлетический, и Гребенюк работал там дворником — подметал осенние листья да каток заливал…
— Здрасьте, Иван Ефимович, — говорил я ему при встрече, глядя вниз, на его метлу.
— Привет, Костя, — отвечал он, узнавая меня, хотя мне было уже за тридцать. От его дыхания попахивало осенью и пивом… Теперь стадион "Буревестник" в духе времени назывался "Труд".
Вылезши из-под холодного душа, мы с Витькой по очереди вскочили на белые медицинские весы. Так, от нечего делать. "Шестьдесят три килограмма, — удостоверился я. — Как обычно. Сбросил немного на тренировке". Но это были обычные новые весы. Они не радовали. В них не было ничего таинственного, загадочного. То ли дело прежние, старые! Сейчас они стояли в узенькой кладовочке рядом с метлами и ведрами дворника. Им дали отставку. Пару месяцев назад они сломались, и для их ремонта прибыл тощий старичок в сером демисезонном пальто с черной заплатой на спине. Его спина или, верней, вся его фигура представляла собой крутую дугу, а его бугристый нос как бы повторял эту дугу в миниатюре. Увидев меня в помещении, он обрадовался, что нашел слушателя и стал нести всякую околесицу.
— А вы знаете, юноша, — сказал он помимо прочего, — вы знаете, что не только ваше тело имеет вес, но и душа! Да-да, вот вы сыграли игру и похудели; подкормились и прибавили весу. А душа? Недаром говорят: "у меня тяжело на душе" или "у меня легко на душе". Значит, душа в зависимости от нашего состояния, то есть от того, какие дела мы творим и какие слова мы говорим, может тоже менять свой вес. Более того, легкая, чистая душа тянет ввысь за собою тело, и вес тела от этого кажется меньшим, чем он есть. Тяжелая, нечистая душа делает все наоборот: она тянет тело к земле, отчего вес тела кажется гораздо большим, чем он есть. Сам же вес живого тела относителен. Только обычные весы всего этого не фиксируют. Они слишком для этого грубы. Но при соответствующей настройке и… и еще кое-чем… — И старичок подмигнул своим выпуклым глазом.
Я изумился и стал горячо и сбивчиво твердить, что я, как комсомолец, не могу верить в существование какой-то "души", что все это поповщина, как нас правильно учат в школе.
— А что же есть, по-вашему? — удивился несознательный старичок.
— Ну, как что… — напрягся я, вспоминая то, что говорили учителя на этот счет, а также то, что я когда-то читал в научно-популярных брошюрках. — Ну, эти есть у нас, инстинкты и сознание! — брякнул я.
На этом мои познания кончались, но существо сказанного, как я считал, было правильным.
— Ах, инстинкты, слагающиеся в сознание! — воскликнул старичок и на мгновение сладко зажмурил оба глаза. — Ну хорошо! Но все-таки на будущее советую вам, юноша: взвешивайте не только свое тело, но и поступки!
Тут он ловко вывинтил обломок старого винта и вместо него ввинтил что-то другое, тоже с резьбой, но серебристого цвета и с крупной головкой, с каким-то непонятным знаком на ней. Мне почему-то показалось, что предмет этот не из сплошного металла и что внутри его что-то есть.
— Пользуйтесь, юноша, и не забудьте, что я вам посоветовал! — сказал на прощание подозрительный старичок и, подхватив сумку с инструментами, исчез.
Я, сам не зная зачем, тут же, прямо в бутсах, стал на весы. Они показали около шестидесяти пяти. "Ну да, — подумал я, — бутсы и форма около двух. Что ж я в бутсах… Влетит, если увидят". Сбросил бутсы, снова стал. Шестьдесят три двести. Верно. Молодец, старичок. Хорошая работа! И так быстро все сделал! Ой, что это? На моих глазах стрелка весов дрогнула и переместилась. Что такое? Шестьдесят два пятьсот. Я полегчал внезапно на семьсот граммов. Еще раз! То же самое! Надо же, похвалил старикана, а весы уже и врут. Вот халтурщик! Не успел я так подумать, как весы решительно показали шестьдесят четыре килограмма… Что за вранье? Недаром этот непохожий на простого советского человека старик пытался мне внушить всякую ерунду о существовании души! Вот бы выяснить, кто он такой! Уж не заброшен ли он к нам на парашюте?! Про заброшенных на парашюте нам часто любил рассказывать на уроке географ Витольд Игнатьевич. Испуганный своей догадкою, я уже хотел соскочить с подрывных весов, как увидел на них цифру "68". Чушь! Я никогда столько не весил! Мгновенно пять килограммов прибавил, что ли? Но весы упрямо показывали шестьдесят восемь. "А может, напрасно я так на старичка? — подумалось мне. — Ну, чего-то недокрутил, слабенький он. А то, что про душу бормотал, так он несознательный. При старом режиме рос". Что это? Стрелка опять показывала обычные шестьдесят три двести!.. И тут меня внезапно осенила догадка: этот старик — таинственный изобретатель! Раньше, во времена всяких пережитков, сказали бы — волшебник! Он сделал с весами то, о чем говорил. Стоило ему вмонтировать в них какой-то микроприборчик, помещающийся в полом винте, как на тебе — весы показывают суммарный вес тела и души, ой, что я ска