1
У Пенунхеба, к которому шёл Риб-адди, был тяжёлый день. Когда второй жрец Амона плыл, покачиваясь утром в своём паланкине на руках чёрных рабов к храму на берегу Нила, он неспроста так растрогался, глядя на черноголовые обритые головёнки школяров с такими забавными косичками над правым ухом. Ему сразу же вспомнились те годы, когда он сам был вот таким же мальчишкой и бегал с корзинкой, где громыхал пенал с кисточками о кувшинчик домашнего пива. Он прибегал в храм, и там его встречал мудрый учитель Несиамон, который вложил в него все свои знания, а когда, благодаря своему уму и железной воле, учитель стал успешно подниматься по служебной лестнице, то никогда не забывал о своём любимом ученике — Пенунхебе. Теперь Несиамон, старый, высохший как мумия, лежал при смерти в своей резиденции Великого жреца Амона. Пенунхеб, его заместитель и приёмник, как все считали, на высоком посту, шёл на последнее свидание со своим учителем с тяжёлым сердцем. Он должен убить его. Слишком много поставлено на карту, чтобы можно было преспокойно дожидаться, когда девяностолетний старец сам испустит свой дух. Пенунхеб хмурился и мотал головой, как от зубной боли.
«А что делать? — думал он. — Ведь сейчас самая благоприятная возможность сделать первый шаг по захвату власти в стране. Пока молодой самоуверенный фараон осаждает палестинские и финикийские крепости и сдуру ввязывается в большую войну с хеттами, он, Пенунхеб, кровь от крови и плоть от плоти потомок самой древней аристократии на земле, ведь его род ведёт свой отсчёт ещё от Хуфу[33], великого фараона, построившего самую огромную пирамиду, которой будут любоваться потомки и через миллион лет на земле, он, Пенунхеб, захватит власть сначала среди жрецов Амона, самой богатой и влиятельной касты Египта, и станет единолично и бесконтрольно повелевать ключевой силой в империи фараонов. С помощью огромных богатств храма и поддержки аристократии всего юга Египта, ненавидящей выскочек с севера, которые заняли все самые лакомые должности вокруг фараона и совсем выродились, превратившись в жалких азиатов. Только главенство юга, где крепки связи древних родов с самыми глубокими корнями истинно египетского духа и коренными египетскими божествами, среди которых главенствует Амон, только дети юга смогут придать Египту былое величие, очистив его от мерзкого азиатского влияния. Во главе этого движения будет он, Пенунхеб и, конечно же, кому как не ему, после того, как свергнут династию азиатских выродков из Авариса, стать во главе государства, возложить на себя двойную корону Верхнего и Нижнего Египта».
Пенунхеб огляделся, словно опасаясь, что кто-то может подслушать его богохульские мысли. Ведь он замышлял самое страшное преступление, какое только можно было совершить в этой стране. Он хотел убить живого бога — фараона. И не просто убить, но и уничтожить весь род, чтобы никто из его потомков не смог сменить своего отца. А для древнего египтянина это было самое страшное. Недаром во всех гробницах для отпугивания дерзких грабителей над входом висела страшная магическая формула, грозящая жуткой карой: «Когда тебя не станет, твой сын не будет на месте твоём». Худшей судьбы египтянин представить не мог. Первым препятствием, которое предстояло преодолеть для достижения цели или для совершения ужасающего преступления — устранение Верховного жреца Амона.
«Ну, что такое жалкая жизнь этого старикашки, который и так уже одной ногой на западном берегу, в сравнении с великими целями, к которым стремлюсь я и лучшие люди страны, — продолжал ожесточённо уверять себя Пенунхеб, покачиваясь в паланкине. — Ведь Несиамона даже не надо и мумифицировать, он и так уже давно превратился в мумию. Я сделаю благое дело и для старика, прекратив болезненные мучения, оборвав его бесполезно длящуюся жизнь», — убеждал себя второй жрец Амона, но ему было страшно и стыдно.
Он посмотрел на свою правую руку, где под ногтем указательного пальца скрывался маленький стеклянный сосудик с сильнейшим ядом.
«А если взять и пустить этот яд, которым я хочу отравить своего благодетеля, можно сказать второго отца, себе под язык и умереть прямо сейчас, здесь, в мягком кресле этого паланкина, на улицах родного города? — вдруг подумал Пенунхеб и застонал. — Воистину убить себя проще, чем тайно и подло отравить самого дорогого мне человека на земле».
Жрец снова замотал головой, морщась. Широкоплечий слуга с опахалом из страусовых перьев, бежавший рядом с паланкином, воскликнул заботливо:
— Вам напекло голову, о мой господин? Может быть, вы остановитесь и отдохнёте в тени?
— Ничего, ничего, мой верный Хашпур, — проговорил Пенунхеб, — надо спешить, спешить... — И уже совсем тихо себе под нос: — Нельзя откладывать то, что я обязан сделать. Ведь если я дрогну, то тогда грош мне цена. Такие великие дела впереди, а я терзаюсь из-за какого-то пустяка по сравнению с тем, что ещё предстоит... — бормотал он сам себе, словно хотел успокоить свою больную совесть, и вскоре самообладание вернулось к нему. Пенунхеб сжал губы и стал уверенно и властно смотреть перед собой.
Паланкин остановился у кипарисовых с украшениями из медных до ослепительного блеска надраенных пластин ворот резиденции Верховного жреца Амона, которые уже открывались навстречу честолюбивому убийце.
2
В это самое время в своём прекрасном дворце, примыкающем к храму Амона, умирал влиятельнейший жрец в стране. Иссушенное годами, жёлто-серое, в глубоких морщинах тело девяностолетнего старца покоилось на шёлковых подушках длинного роскошного ложа, ножки которого в виде деревянных львиных лап, инкрустированных золотом и бирюзой, виднелись из-под сползающих шёлковых и льняных покровов. Из открытого настежь окна веяло прохладным ветерком. Худое, не пощажённое временем и старческими болезнями лицо Несиамона с крупным носом было освещено утренними лучами солнца. Яркий свет сделал лицо особенно уродливым. Как ни странно, лучи, оживившие лики многих тысяч статуй фараона по всей стране, сделали лицо ещё живого верховного жреца Амона похожим на гранитную статую. Окружающим даже показалось, что он уже застыл навеки. Но тут раздался чуть слышный хриплый вздох. Несиамон ещё дышал. Он открыл глаза и с высоты горы подушек, подложенных под его спину и высохшие плечи, посмотрел в окно на роскошный сад, разбитый вокруг усадьбы. Вдали за низкой стеной был виден Нил, с белыми парусами кораблей и лодок, плывущих по голубовато-зелёной воде.
Жрецы в белых одеяниях, спадающих крупными складками по их далеко не стройным фигурам, застыли в оцепенении по углам просторной спальни. Они были похожи на статуи. Изредка кое-кто из них вздрагивал и оторопело смотрел по сторонам. Бритые головы клонились от усталости на грудь, некоторые жрецы даже умудрялись засыпать, стоя с открытыми глазами. Уже третий месяц девяностолетний старик, чей крепкий организм отчаянно сопротивлялся смерти, никак не желал отправляться в давно заботливо приготовленную для него на западном берегу Нила роскошную усыпальницу. Жрецы низших рангов, день и ночь напролёт ухаживающие за ним, просто сбились с ног. Поначалу они с трепетом боялись пропустить последний вздох верховного служителя Амона, сейчас спустя три месяца, усталым и равнодушным, им было уже всё равно. Единственно, чего они страстно желали, так это того, чтобы мучительная пытка бессонных ожиданий поскорее закончилась. Но вот полный, в солидном возрасте и с довольно объёмистым брюшком жрец, застывший рядом с ложем умирающего, заметил, как по лицу Несимона заскользила слеза и его взгляд осмысленно вперился в стоящего.
— Не желает чего-нибудь мой господин? — спросил жрец вкрадчиво.
— Дай мне кокосового молока, — вдруг проговорил довольно громко, дребезжащим голосом Несиамон.
Все в комнате вздрогнули и с удивлением посмотрели на старца. О чудо! Он опять оживал, а ведь все уже были уверены, что вот-вот раздастся последний хрип. Почти у всех в бритых головах промелькнула греховная мысль, которую каждый пытался не то что скрыть от других, но подавить в самом себе в зародыше, ужасаясь, что мог такое подумать. Знать, демоны, смущающие умы и чувства праведников, были сегодня очень сильны, ибо на всех постных лицах служителей Амона застыл страх:
— Неужели это никогда не прекратится и живучий старикан так и будет балансировать между восточным и западным берегом ещё многие месяцы?
А Несиамон с удовольствием облизнул свои высохшие от времени, жёлто-серые, пергаментные губы после того, как выпил освежающего напитка и бодрым голосом, с хорошо знакомыми всем жрецам въедливыми интонациями, приказал привести к нему Пенунхеба, второго жреца Амона.
— Мне надо дать ему кое-какие указания, а то пока я здесь лежу больным, наше храмовое хозяйство развалится от нерадения писцов и надсмотрщиков. Жрецы спустя рукава начнут выполнять свои обязанности, а певицы Амона вообще забудут дорогу в храм и перестанут покидать увеселительные заведения, откуда они, распутницы, почти не вылезают.
Полный жрец, стоящий у кровати старика, хмыкнул себе под нос. Всего час назад он слышал от прислуги храма сплетню, что три певицы Амона этой ночью, сговорившись с кабатчиком, начисто обчистили нескольких гуляющих школяров в увеселительном заведении, где танцуют голые девки, а сброд пьёт вино, не разбавляя его водой, и играет в кости. Один бедолага из обворованных, не протрезвившись до утра, попался на улице города в лапы стражников, и все с испугу выложил о своих постыдных похождениях.
— Хвала Амону, наш господин снова полон сил! — воскликнул елейным тоном жрец и затрусил из комнаты поскорее выполнять приказание. Его толстые жёлтые щёки подрагивали в такт коротким шажкам, как желе, которым повара храма заливали огромные куски нильской щуки, готовя вкуснейшее заливное.
Вскоре второй жрец Амона, Пенунхеб вошёл в спальню быстрой, стремительной, но в то же время бесшумной походкой. Подойдя к кровати, он поклонился, а потом, поцеловав иссохшую старческую руку, застыл неподвижно, ожидая, когда верховный жрец заговорит с ним.
— Садись, сынок, — показал глазами Несиамон на табурет из красного дерева с точёными ножками в виде изящных фламинго. — Мне сегодня значительно лучше, и я хочу поговорить с тобой о наших делах.
Верховный жрец расспросил подробно о том, как пополняются закрома храма зерном, о состоянии казны.
— А когда собирается наш правитель, великий сын Амона вернуться из своего финикийского похода?
— Письмо от фараона пришло позавчера. Он повелевает нам приготовить новые припасы для войска и отправить караван с ними на кораблях как можно скорее. Я распорядился об этом, хотя нам выполнить волю сына Амона будет трудновато, ведь это уже третий караван из пятидесяти судов, который мы посылаем всего за четыре месяца, — ответил Пенунхеб. Его худое, обычно бесстрастное лицо сейчас выражало лёгкое недовольство.
Старец усмехнулся, глядя на своего бывшего ученика: раз на его лице что-то можно прочитать, значит, Пенунхеба припекло. Верховный жрец успокаивающе проскрипел:
— Ничего, мой мальчик, не надо злиться. Воля нашего божественного повелителя священна. Да ты и сам только что сказал, что урожай в этом году неплохой, так что припасов хватит: и для солдат, и для храма. А потом не забудь, мой дорогой, что фараон должен быть тобой доволен. Ведь я с ним собираюсь поговорить о твоей кандидатуре на ту должность, которую думаю оставить через пару лет или, может, и раньше, смотря на то, сколько мне ещё позволит наш бог Амон пожить на белом свете. Сегодня я почувствовал себя намного лучше, — старец сверкнул неожиданно живыми глазами. — Давай-ка, дорогой, выпьем немного финикийского вина. Ведь жизнь так прекрасна! Я это особенно остро почувствовал сегодня утром, когда проснулся и взглянул на этот чудесный сад и плывущие по реке корабли под белыми парусами.
— Я сейчас принесу вина, — склонил Пенунхеб в знак согласия свою яйцеобразную голову, которую ему уже давно не надо было брить, всё равно ничего не росло.
Никто не заметил, как второй жрец Амона, держа в правой руке бокал со сладким финикийским вином, чуть надавил кончиком указательного пальца на хрустальный край и из-под его ногтя в тёмно-багровую, ароматную влагу скользнула бесцветная капля. Несиамон довольно взял бокал в руку и слегка приподнял его чуть дрожащей рукой.
— За твоё Каа[34], мой мальчик, — проговорил он тихим голосом. — Выпьем за тебя. Я всегда любил тебя как родного сына, гордился твоими успехами и уверен, что скоро ты сменишь меня, достигнув того, о чём может только мечтать любой, кто служит Амону: станешь Верховным жрецом. Раз уж речь зашла у нас об этом, я хочу тебе открыть одну тайну. Мы одни?
— Да, мой повелитель.
— Я не просто твой повелитель и учитель, я твой отец!
Пенунхеб вздрогнул и широко открыл свои всегда прищуренные и опущенные долу глаза.
— Да, — повторил Несиамон, — ты мой сын. Я любил твою мать и, когда стало ясно, что муж её не сможет иметь детей, она зачала от меня. Мне придётся отвечать на загробном суде перед Осирисом за этот грех, но я, несмотря ни на что, счастлив. У меня вырос отличный сын. За тебя, мой дорогой, и за твоё Каа!
Пенунхеб сделал жест, словно хотел вырвать бокал с вином из рук отца, но судорожно остановился на полпути.
— Давно я не пил такого вкусного вина, — причмокнул старик, передавая пустой бокал.
— За твоё Каа, отец! — глухо проговорил второй жрец Амона и одним глотком прикончил своё вино, которое ему показалось не просто безвкусным, а горьким.
— Иди, сынок, а я посплю, что-то я утомился, разговаривая с тобой, — улыбнулся Несиамон и закрыл глаза.
Второй жрец Амона деревянной походкой вышел из спальни. Он был смертельно бледен, когда к нему подбежал молоденький младший жрец, чтобы взять пустые бокалы. Пенунхеб покачнулся и выпустил их из своих дрожащих рук. Хрусталь с громким звоном разбился на мелкие осколки.
— Что-то я сегодня неважно себя чувствую, — проговорил Пенунхеб и выпрямился. — Я буду у себя, если что, — второй жрец Амона выразительно посмотрел на дверь, — докладывайте мне немедленно.
— Слушаюсь, мой повелитель, — сказал подошедший пожилой полный жрец и склонился в почтительном поклоне.
Уходя, Пенунхеб услышал за своей спиной недовольный сварливый тенорок, обращённый к молодым жрецам:
— Быстро уберите эти осколки, нечего стоять как истуканы!
— Скоро он сообщит, что мой отец удалился на западный берег в царство Осириса, — подумал Пенунхеб и почему-то очень явственно представил, как будут дрожать жирные щёки жреца, передающего роковую и столь ожидаемую весть.
Тем временем верховный жрец Амона мирно спал. Он даже и не подозревал, что вечность уже подступила к нему с распростёртыми объятиями. Несиамон видел во сне своё прошлое и беззаботно улыбался. Вот он бежит по горячей дорожке вместе с компанией ребятишек купаться и ловить сетью птиц на тихих заводях Нила, заросших цветущим лотосом и зелёным, громко шелестящим папирусом. Мальчишки громко визжат во всю силу своих лёгких от распирающей их жажды жизни, от жгучей радости просто быть на свете... А на берегу стоит жрец, школьный учитель, кивает большой, голой, загорелой головой и смеётся, глядя на бегущих ребят. Его огромные глаза светятся теплом и мудростью. Но вдруг Несиамон видит, что это не жрец — учитель, а сам Осирис[35] стоит и ждёт его, чтобы перевезти через реку забвения к богам, на загробный суд... Маленький мальчик заплакал. Ему так не хочется покидать своих друзей, реку, эту мягкую, тёплую, чёрную землю. Но Осирис неумолим. Он протягивает руку и ведёт Несиамона к погребальной ладье. И вот они уже плывут. Далеко-далеко позади остаются друзья, любимая страна, чёрная земля Кемет[36] и длинная, славная жизнь. Слеза скользнула по иссохшей щеке старца. Несиамон умер.