Диана взвесила букет в руке. Роскошный. Дорогой. Безвкусно-показной в своей пышности. Совершенно чужой. Символ чего-то легкого, нового, необременительного романа, который предлагал Артем. Красивый жест человека, который видел ее пару раз и решил, что «чистый лист» — это то, что ей нужно. Но она чувствовала только его невыносимую тяжесть. Тяжесть чужих ожиданий, которые она не могла и не хотела оправдать. Тяжесть самой попытки стереть то, что не стирается. Начать с чистого листа — значит предать все, что было. Предать себя. Предать Дашу, какой бы та ни была сейчас. Предать те десять лет, которые были НАСТОЯЩИМИ, пока не кончились.
Она аккуратно поставила его на пол, у самого края мусорного ведра. Резкий, почти сюрреалистический контраст роскоши, жизни (розы!) и утилитарности, конца (мусор). Парень-курьер смущенно переступил с ноги на ногу, его улыбка замерла.
— Передайте Артему, — сказала Диана спокойно, глядя ему прямо в глаза. Голос был ровным, но в нем звучала сталь. — что спасибо за жест. Это… мило. Но, — ее взгляд скользнул к чемодану, этому синему ковчегу ее прошлого, — даже если мы начнем с чистого листа… — Она сделала паузу, давая словам вес. — Чернила останутся те же. Прошлое не стирается ластиком, Артем. Оно не смывается ослофьордами. Оно въелось. Оно — часть текста. Можно пытаться писать поверх. Но старые буквы будут проступать. Они всегда будут проступать. Или… или бумага просто порвется.
Курьер кивнул, не совсем понимая глубину, но уловив окончательность и печаль в ее тоне. Он ушел. Диана закрыла дверь. Осталась одна. С запахом чужих, удушающих роз у мусорного ведра. С чемоданом, полным призраков. И с тяжелым знанием в груди.
На улице было тепло — непривычно, почти по-весеннему тепло для этого времени года. Предвкушение жизни, которой Диана не увидит в холодном Осло. Она открыла шкаф, достала плотный твидовый пиджак цвета хаки. Который она купила два года назад, при совместном шоппинге с Дашей. «Тебе идет! — восхищалась Даша, поправляя воротник. — Смотрится серьезно, но с изюминкой. Как раз для твоей новой работы! Настоящий взрослый look!» Диана надела его сейчас, ощущая знакомую, немного колючую фактуру ткани под пальцами. Он пах… пылью шкафа и чем-то неуловимо старым, ушедшим. Панцирь. Купленный вместе. Надеванный в первые дни новой работы, когда так нужна была уверенность. Теперь — последний доспех. Последняя связь. Она застегнула пуговицы. Защита.
Она выкатила чемодан в коридор. Колесики застучали по паркету — ритм отступления. На прощание оглядела квартиру. Взгляд, как магнит, притянуло к холодильнику. На его белой, чуть поцарапанной поверхности, всё ещё магнитилась та самая плотная квадратная фотография в простой деревянной рамке. Они с Дашей на крыше старого дома в центре города, в золотых лучах заходящего солнца. Ветер треплет их волосы. Даша обнимает ее за плечи, щека к щеке, обе — сияют такими искренними, беззаботными улыбками, что сейчас от них больно смотреть. Подпись снизу, выведенная жирным перманентным маркером: «Навсегда! И точка!» Рядом — два сердечка, ее и Дашино. И точка. Какая ирония.
Диана подошла к холодильнику. Не стала срывать фото. Не порвала его в клочья, хотя рука дрогнула. Просто коснулась пальцем холодного стекла прямо над своими улыбающимися губами на снимке. Какие же мы были счастливые идиотки. Потом провела пальцем по слову «Навсегда». Буквы были выпуклыми под подушечкой пальца.
— Враньё, — выдохнула она тихо, почти беззвучно. Слово повисло в пустом, мертвом воздухе квартиры. Не гневно. Не истерично. Констатация. «Навсегда» было самой красивой, самой жестокой ложью из всех.
Она повернулась, крепко взяла ручку чемодана. Пальцем щелкнула выключатель. Свет погас, погрузив комнату, сияющую фотографию, алые розы у мусорного ведра, всю ее прошлую жизнь, все смехи, слезы, планы и «навсегда» в густую, беспросветную, окончательную тьму. За дверью ждал таксист, дорога, аэропорт, рейс, Осло. И неясное будущее, которое казалось не чистым листом, а старой, исписанной страницей, на которой кто-то небрежно вывел: «Глава 2. Одиночество». Чернила, конечно, были теми же самыми. Она вышла, не оглядываясь, и тихо, но твердо закрыла дверь за собой. Замок щелкнул. Точка.
Глава 4
Стекло холодное под лбом. Мертвое. Как и все за этим окном. Серые коробки цехов, облезлые заборы, грязные улицы — карикатура на мою жизнь. Куда я еду? Не туда. Отсюда. Просто — отсюда. Каждый метр дороги — это метр отдаления. От пыльных роз у мусора. От магнита «Навсегда» на холодильнике. От тикающих часов, отмеряющих пустоту в такт моему сердцу. От нее. От призрака Даши, который сидит на диване в моей голове, смеется над старым роликом, размахивает краской у гаража… а потом смотрит сквозь меня у витрины с шоколадками. «Мы как старые джинсы». Слова-ножи. Они все еще вонзаются, глубже, с каждым оборотом колеса. Водитель что-то бормочет под радио. Его жизнь. Чужая. Настоящая. Моя — разбитый витраж. Красивая картинка, собранная из осколков «навечно», а теперь — острые, режущие обломки. Зачем я взяла тот блокнот? Зачем свитер? Зачем ножи памяти? Чтобы резаться ими в Осло? Чемодан стоит рядом, как гроб с моим прошлым. «Чернила останутся те же». Да. Они въелись. В кожу. В кости. В каждую клетку. Я не везу чемодан. Я везу саму себя — исписанную, перечеркнутую, с пометкой «архив».
Возвращаться? Смешно. Вернуться — значит снова вдохнуть запах ее духов, смешанный с фальшью последнего звонка. Значит видеть ее лицо в каждой трещинке на потолке. Слышать ее смех в скрипе труб. Сойти с ума под аккомпанемент этих проклятых часов. Тик-так. Ты — никто. Тик-так. Она заменила тебя. Тик-так. Навсегда — вранье. Нет. Я не вернусь. Не смогу. Это не сила. Это — животный страх. Страх раствориться в этой боли, как сахар в горьком кофе. Стать призраком в собственной квартире. Осло… Холод. Анонимность. Чужие лица, которым плевать на мои «чернила». Это не выбор. Это бегство раненого зверя в нору. Куда угодно. Лишь бы спрятаться. Лишь бы не чувствовать. Но я чувствую. О, как я чувствую! Каждый нерв оголен. Каждое воспоминание — током. Вот мы покупаем эти дурацкие шляпы. Вот она орет «Панки хой!» на крыше. Вот мы плачем вместе, когда умер ее кот Степан… А потом — пустота. Ледяная пустота в ее глазах. «Нам нужно поговорить». Как приговор. Как выстрел. И я, дура, кивнула. Согласилась с концом мира. Почему я не закричала? Почему не упала на колени? Не умоляла? «Не уходи! Что я сделала не так? Исправлю!» Гордость? Или просто шок? Оцепенение?
И этот звонок… Зачем? Зачем звонила? Чтобы услышать, как я сломаюсь? Чтобы убедиться, что ее «честность» меня добила? Или… или в этом натянутом «Привет» был крошечный осколок той Даши? Осколок, который тоже болит? Нет. Не верю. Не смеши. Она была с ней. С Лерой. Слышала ее смех на фоне. На фоне моего конца. «Устрой ей день рождения». Я сказала это. Язвительно. Грубо. Как последний щелчок. Мне стало… легче? Нет. Пусто. Как после драки, когда адреналин схлынул, а синяки только начинают болеть. Синяки на душе.
Розы Артема… Алые. Как стыд. Как кровь из раны. «Чистый лист». Идиот. Он не знает. Не знает, что чистый лист — это миф. Что под белой бумагой — старые, въевшиеся письмена. Любовь. Дружба. Предательство. Их не выжечь. Не перекрыть новой краской. Они проступят. Всегда. Как чернила на промокашке. Я поставила их у мусорки. Правильно? Не знаю. Жест отчаяния. Последняя попытка сказать миру: «Видишь? Я не принимаю твоих жалких утешений!» Но мир плевал. Он мчался вперед. Как это такси. Мимо плохо осветлённых улиц. Мимо моей тоски. К аэропорту. К билету на Осло с тем же шрифтом, что и в наших «планах». Издевка судьбы. «Покорим Европу!» Покорили. Развалинами.
А что там, в Осло? Чужие улицы. Страна, которую я не знаю. Люди, которым я не нужна. Одиночество. Такое же, как здесь. Только в другом антураже. Но здесь — убийственно. Здесь каждый кирпич, каждый запах, каждый угол кричит о ней. О нас. О том, чего больше нет. Там… там будет тише. Может быть. Пустота, но без эха. Без призраков, танцующих на руинах. Без тиканья этих часов… Тик-так. Ты одна. Тик-так. Навсегда кончено. Тик-так. Лети. Я зажмуриваюсь. Темнота за веками не спасает. Там тоже она. Улыбается на крыше. «Навсегда! И точка!». Ложь. Красивая, сладкая, смертельная ложь.
Как жить с этим? С этой дырой в груди? С этим знанием, что самое главное — разбито вдребезги? Что доверие — мираж? Что «навечно» длится ровно до тех пор, пока не появится кто-то «более интересный»? Я не знаю. Знаю только, что оставаться — значит позволить ране гнить. Значит смотреть, как призрак Даши вытесняет меня из собственной жизни. Значит умереть, не умирая. Осло… это не жизнь. Это отсрочка. Перевязка на рваную рану. Глоток воздуха перед новым погружением в боль. Но это все, что у меня есть. Это мой побег. Мое чистилище. Мой шанс… на что? Не на забвение. Забыть — невозможно. Навык дышать сквозь боль. Навык нести свои «чернила», не размазывая их по новым страницам. Навык быть одной. Не «брошенной». Не «замененной». Просто — одной.
Машина замедляется. Впереди — огни аэропорта. Портал в неизвестность. Сердце колотится — не от страха полета. От страха шагнуть в эту пустоту. Оставить последний клочок земли, где мы были вместе. Где «навечно» еще не было ругательством. Я беру чемодан. Он тяжелый. Наполненный камнями прошлого. «Чернила останутся те же». Да. Но я учусь нести их с собой. Не как груз вины. А как факт. Как шрам. Как часть текста моей жизни. Глава «Дружба» закончена. Глава «Одиночество» начинается здесь. На пороге чистилища под названием «Вылет». Я плачу. Тихо. Без звука. Слезы соленые. Как море, которого я не увижу в Осло. Как ее слова в последний раз. Я вытираю их. Делаю шаг. Навстречу холоду. Навстречу себе одной.
"Чернила". Слово эхом отозвалось в такси. Она сжала ручку чемодана, стоявшего рядом. Внутри лежали ее чернила. Блокнот. Свитер. Ножницы. "Мишка". Они давили на душу, как булыжники.