Твенти ухмыльнулся. Он был не по женской части, и они оба знали это.
– Так что не зли меня. По просьбе актера, – передразнил Хобби. Он схватил Твенти за яйца. – А это по просьбе актера?
– Будь вам двенадцать лет, тогда конечно, – прошептал ему на ухо Твенти.
– В следующий раз мы снимем картину про дьявола в мужской школе. И я дам тебе роль классного наставника. А сейчас отправляйся домой. У тебя завтра съемки?
– У меня завтра отдых.
– Вот и отдохни. Но не забудь о вечеринке, которую я устраиваю на пляже.
Твенти униженно побрел прочь.
– На хер просьбу актера, – пробормотал себе под нос Хобби.
К нему подошел Боливия. Вид у него был озабоченный, лицо, вопреки всегдашнему загару, казалось бледным.
– В чем дело? Выглядишь так, словно привидение увидал, – заметил Хобби.
– Не могу оправиться после сцены сожжения. Ты ведь и впрямь мог убить этих трюкачей.
– Становишься слабоват в коленках с годами?
– Может, и так.
– Ну, такое ты бы все равно не принял слишком близко к сердцу, – сказал Хобби, понимая, что у Боливии имеется какая-то более серьезная причина.
– Янгера выпустили.
– Что?
– Амнистировали.
– С чего ты взял эту херню?
– Это не херня. Это было сегодня в вечерних новостях.
– Но как ты…
– Я следил за ним.
– Все эти годы?
– Только последние пять-шесть.
– Ну, хорошо, выпустили, а дальше что?
– А если он заявится и начнет задавать вопросы?
– Те вопросы, которых он не задал во время суда?
– У него ведь было время все хорошенько продумать, верно?
– Его предварительно вырубили. Если он тогда этого не вспомнил, то и сейчас не вспомнит.
– А если вспомнит?
– Да и шут с ним. Кину ему кость. Куплю авиабилет в родной штат.
– А если этого окажется недостаточно?
– Тогда с ним разберемся.
– Только разбираться буду не я.
– Действительно становишься староват, верно?
– Скажем, я повзрослел. У меня жена. У меня трое детей. Я уже не такой дикарь, как прежде.
– Но говнюк ничуть не меньший, верно?
– Если это все, что ты хочешь сказать, то и хрен с тобой.
Боливия пошел было прочь. – Эй, Бумер, – окликнул его Хобби.
Боливия остановился и повернулся.
– В следующий раз, когда замахнешься на меня, собственным кулаком и подавишься.
На этот раз Хобби пошел прочь, а останавливать его пришлось уже Боливии.
– Эй, Пол! Ты по-прежнему ждешь меня на завтрашнюю вечеринку?
– Конечно. А почему бы и нет? Я же не говорю, что с тобой поссорился.
Глава пятая
"Первое ребро", ресторан, принадлежащий Лаури, представляет собой одно из немногих мест в Голливуде, не слишком подверженных переменам. Уже два-три десятилетия он занимает особое место среди ресторанов города. Большие серебряные сервировочные столики на колесиках все еще снуют туда и сюда. Под серебряной крышкой – богатое мясное ассорти, выбор на любой вкус. Сезонные блюда можно прихватить с собой на дом в судках и иных емкостях. Правда, если забудешь, дело поправимо – по дороге домой все то же самое и куда дешевле есть в любом супермаркете. Но ведь лишний бакс заработать никому не вредно.
Это не ресторан для интимных встреч. Сюда не поведешь женщину в надежде соблазнить ее. Сюда хорошо прийти с женщиной уже после того, как ты с нею разок-другой переспал. Так они с нею сюда и приходили – лет восемнадцать-девятнадцать назад. В тех случаях, когда могли себе это позволить.
Слишком ярко освещенный, слишком шумный, слишком искрящийся весельем зал для грамотного обольщения. Свистун чувствовал, что, придя сюда сейчас, сделал промашку. Он думал о том, не кажется ли Фэй, будто он посылает ей тем самым некое сообщение, оставшееся непрочитанным для самого отправителя. Хотел ли он дать ей понять, что настолько же сомневается в успехе предприятия, как и она сама? Может быть, пятнадцать лет разлуки – срок недостаточный для ремейка любовной кинокартины? Может быть, ностальгия срабатывает лишь лет через тридцать, сорок, когда все раны уже затянулись, а все воспоминания кажутся сладостными? Конечно, он не был уверен в том, что ему не хочется начать с той точки, на которой они остановились, но у него хватало ума допускать и такую возможность.
Пока их столик сервировали, они практически не разговаривали друг с другом, поглядывая по сторонам столь же праздничными взбудораженными глазами, как и любая другая парочка из числа местных жителей или гостей города.
– Я рассказала тебе о том, чем зарабатываю на жизнь, – сказал Фэй. – А что ты?
– Я детектив.
– Служишь в полиции?
– Частный сыщик.
– Вот уж никогда не подумала бы!
– Да и я тоже.
– И как тебе, нравится?
– Не знаю, нравится ли. Просто мне кажется, что ничем другим я бы заниматься не смог. Или не захотел. По крайней мере, сейчас. В этом городе. А как ты? Тебе нравится собственная работа?
– Это воздаяние.
– В каком смысле?
– Я воздаю за все дурное, что сделала. Ладно. Мне моя работа нравится. Это не то, о чем я мечтала, прибыв в этот город в балетных пачках, но мне нравится.
– Твой ребенок живет с тобой?
Она отвернулась так резко, словно он хлестнул ее по лицу.
– Я что-нибудь не так сказал?
– Мое воздаяние отчасти связано и с тем, что я сделала со своим сыном.
Он не стал задавать лишних вопросов, понимая, что она сама сейчас все расскажет. Он подцепил кусок ростбифа и отправил его в рот вместе с ломтем йоркширского пудинга, а пока жевал, озирался по сторонам, давая ей возможность собраться с мыслями и уточнить, что именно и в каком объеме она собирается ему рассказать.
– Я боюсь, что, услышав то, что тебе придется услышать, ты просто-напросто поднимешься с места и уйдешь отсюда.
Ее губы задрожали, а глаза застлала пелена слез.
Подавшись к ней, он взял ее руки в свои.
– Ты не обязана мне ничего рассказывать. Но мне хочется. И в то же самое время не хочется.
Тогда, думаю, лучше попробовать. А если я действительно встану и уйду, это будет означать, что от меня в любом случае мало проку.
Фэй уставилась на него долгим взглядом, затем шумно вздохнула и отвела глаза.
– После того как Янгера уличили в этих убийствах, я отвернулась от него. У меня не осталось для него даже жалости, не говоря уж о любви.
– Но у тебя же был ребенок, – сказал он, словно на это и впрямь можно списать что угодно.
– Ни любви, ни жалости не осталось у меня и для собственного ребенка. Это был мальчик, и я все время думала о том, что он может превратиться в чудовище вроде собственного отца. Живя за счет женщин, соблазняя и грабя их, выделывая штуки и похлестче. И даже делая то, что в конце концов сделал Дюйм.
Свистун знал, что сейчас это случится. Битье себя в грудь и полное признание. Достаточно он наслушался такого, работая на телефоне доверия, чтобы хватило на всю жизнь. Да и с тех пор подобные воспоминания продолжали обрушиваться на него – признания и пьяниц, и наркоманов, и растлителей, повествующих о своих жалких отвратительных грешках, которые, впрочем, неизменно оставаясь отвратительными, иногда оказывались далеко не такими жалкими и ничтожными. Ему под нож подставляли шею, под его пулю обнажали грудь, готовые вытерпеть любое наказание, какое ему угодно будет назначить. От него ожидали выполнения миссии палача.
И поскольку он не среагировал достаточно стремительно, она высвободила руки, сложила их в молитвенном жесте, явно собравшись рассказать ему все.
Слезы ручьями побежали у нее по щекам, скопившись двумя лужицами в углах рта. Она плакала беззвучно, демонстрируя Свистуну свое горе и свой стыд, потому что ей было некуда от него спрятаться, – от него, произведенного ею в исповедники, но не остающегося, как положено настоящему исповеднику, в глубокой тени, но напротив, сидящего прямо перед нею и являющегося к тому же человеком, которого она некогда знала и любила.
– Я буквально разваливалась по кускам. С ребенком на руках я приехала в родной город, в Джонсон-сити, но, когда я прибыла туда, моя мать уже умерла, а отец не принял меня. Он жил с женщиной и не хотел, чтобы мы путались под ногами.
Выбора у Свистуна не было. Ему предстояло выслушать все, что она расскажет. На лице у него застыла нейтральная маска.
– Мой родной отец не захотел принять меня с малышом, поэтому я совсем сошла с ума и отправилась на холмы в Кентукки, откуда родом Дюйм Янгер. Я оставила мальчика у его отца, который жил в какой-то развалюхе и гнал самогонку… О чем я только думала? О чем я только думала? – Она посмотрела на Свистуна, словно ожидая от него ответа на этот риторический вопрос. – Дюйм рассказывал мне о том, как бил его отец, когда он был мальчиком, особенно после того, как мать бросила их, а я все равно оставила у него своего сына.
– И сколько ему тогда было?
– Четыре с половиной. До тех пор я его продержала при себе. Хоть что-то сделала.
Неужели она рассчитывала на то, что Свистун поставит ей за это плюсик в несуществующем блокноте?
– А как ты зарабатывала себе на жизнь?
– Иногда работала в кафе. Иногда в каком-нибудь магазине. – Она остро посмотрела на него. -Брала деньги с мужчин.
Он не моргнул и глазом.
– Я стала просто чудовищем. Пила. Принимала наркотики. Опустилась на самое дно.
Слезы у нее на щеках уже просохли. Руки теребили край скатерти.
– И вот наступил вечер, когда я…
Она сбилась на полуслове, не зная, рассказывать ли ему то, что он не должен слышать.
– Случилось нечто, вернувшее меня к жизни. Ничего страшного или непоправимого вроде того, что я вытворяла раньше, но так или иначе я очнулась.
– Именно так оно всегда и бывает.
– Четыре года назад я собралась, почистилась, протрезвела. И отправилась за сыном.
– Сколько же ему было лет? Десять? Одиннадцать?
Казалось, она не в силах ответить на этот вопрос. Она поднесла руку к горлу, словно слова зас