Солнце разбивалось мелкой рябью о темную поверхность воды. Водитель жестом пригласил нас поплавать, словно лишь таким образом мы могли оценить истинный масштаб этой постройки. Мы с братом сразу прыгнули в море, думая, что оно ничем не отличается от бассейна, и сразу погрузились в темноту, хватая ртом воздух, заросли водорослей, обвивших ноги, утянули нас на глубину. Мы не доставали до дна, а единственной опорой были каменистые борта конструкции, поддерживавшей машину. Пока выбирались, мы ободрали колени. Утонуть в море, да даже в пруду, можно в мгновение ока. Водитель так подшутил над нами? Он курил, прислонившись к машине и прикрыв глаза, солнечный свет обрамлял темный силуэт и словно подсвечивал его сзади. Мы, дети, хорошо запомнили эту картину. Тогда мне не пришло в голову, что он не говорил по-английски, а мы – по-голландски, так что едва ли он мог предупредить, чтобы мы не ныряли. Мы присели на дорогу, обсыхая, чтобы не испортить кожаные сиденья, но он улыбнулся и открыл нам дверь автомобиля. Все равно это была не наша машина и не его.
С какой поразительной изобретательностью голландцы отвоевали сушу у водных глубин! Большая часть территории страны располагается ниже уровня моря и все же каким-то образом представляет собой твердую почву. Голландцы осушили озера и реки, бухты и лагуны, обнажив земли, скрытые когда-то под водой, а затем подперли польдеры дамбами. На какие только хитрости они не шли, чтобы защититься от нараставших бурь, которые грозили захлестнуть с трудом завоеванные поймы, когда предприняли великое начинание XVII века. И с не меньшей находчивостью во время войны, длившейся уже не одно десятилетие, они открывали шлюзы, чтобы затопить поля и преградить путь вражеским войскам.
В Мидденбемстере установлен памятник Яну Легватеру («низкая вода» на нидерландском), инженеру, который в 1612 году руководил работами по возведению бемстерского польдера. Тогда впервые в истории озеро осушили тягой ветряных мельниц. Причудливая борода спадает на воротник двумя стремительными потоками. Считается, что Легватер изобрел водолазный колокол из брезента и металла, позволявший ему оставаться под водой до получаса, распевая песни и рисуя на пергаменте. Этакий водостойкий художник!
Один из его современников, художник Ян ван Гойен, снова и снова упоенно рисовал водные просторы своей родины. Ван Гойен – главный знаток воды в мире голландской живописи. Никому не удалось передать так же точно и наглядно единение голландцев с водой, как люди собираются на побережье или по колено на мелководье, как лодки огибают камыши или проплывают совсем рядом с наблюдающими за ними мечтателями (ног не видно за зарослями тростника). Люди раскидывают сети по воде с рыбацких суден или же, теснясь на длинных лодках, тихо, будто в дреме, переправляются через устье реки.
Иногда на картинах ван Гойена не видно воды: мы догадываемся, что за песчаными дюнами скрыто море, или по сочному бурому илу становится понятно, что излучина реки совсем рядом. Но каждая картина таит в себе след пара и влаги. В ясные дни воздух совсем прозрачный, и тогда каждый отблеск заметен даже на расстоянии, зимой же и осенью он приобретает густой золотистый оттенок. Едва ли найдется хоть один его рисунок, который бы не показывал воду (или даже не был заполнен ей до краев) – на земле или в виде пара.
Людям нравились его пейзажи, полные воздуха и воды, текущей из ниоткуда в никуда. Тщательное исследование голландских описей, довольно подробных самих по себе, показало, что в частных коллекциях голландцев ван Гойен встречается чаще, чем любой другой художник XVII века. В завещаниях с гордостью перечисляли даже копии, а его подделки, несомненно, сменили не одного владельца. До наших дней сохранились только 1 200 его работ, создал же он наверняка гораздо больше.
В описях постоянно повторяются одни и те же характеристики – речная гладь, устье, вид на набережную Дордрехта[56], и это невольно вызывает улыбку. Если вы склонны воспринимать предметы голландского искусства как товар, то ван Гойен – именно тот, кто вам нужен. Целых три картины, выставленные в Лондонской национальной галерее, на первый взгляд имеют одинаковую композицию: великолепный, чуть накренившийся вправо парусник, жемчужная вода, на переднем плане слева – рыбацкое судно, его пассажиры низко склоняются над водой. Одна композиция в трех вариациях, и таких у Гойена много. Но в лирических деталях он никогда не повторяется.
Он весь погряз в долгах и вечно пытался заработать, перепродавая картины, устраивая лотереи и аукционы, а однажды попытался разбогатеть на торговле тюльпанами в Гааге, купив их за 900 гульденов и отдав еще две свои картины. Но с наступлением следующего сезона луковицы упали в цене, и ван Гойен оказался на грани разорения. В тридцатых годах XVII века живопись, по всей видимости, также отошла для него на второй план, поскольку он занялся скупкой земли для строительства новых домов, некоторые из них были спроектированы им самим. Но и эта затея потерпела неудачу, возможно, из-за того, что земля была осушена совсем недавно и застройка велась на пойменной равнине. И все же ван Гойен не сдавался. В последние годы жизни он вернулся к живописи, создавая еще более упоительные пейзажи. В пятидесятых годах XVII века ему пришлось продать свою коллекцию картин, но когда он умер в 1656 году (судя по всему, в том числе из-за своих безумных махинаций), то за ним остался непомерный долг в 18 тысяч гульденов. Его вдова унаследовала от него шесть домов, но была вынуждена продать их вместе практически со всей обстановкой и все равно окончила свои дни в доме призрения.
Ван Гойен придумал гениальный способ экономить: он смешивал пигменты со скипидаром, и получившееся разведенное вещество позволяло создавать больше картин при меньшем расходе красок. И от подобной бережливости его живопись только выиграла. На его картинах призрачное небо, раскинувшееся над водными просторами, или сумеречное море окутаны туманом, превращающимся в белую дымку на зимних пейзажах или во влажное марево – на летних, когда ни единое дуновение ветра не колышет паруса кораблей. Эта иллюзия достигается благодаря почти прозрачной краске.
На узких обрезах холста, зачастую всего несколько дюймов в высоту, ему удавалось запечатлеть необъятные пейзажи, простирающиеся к солнцу, порой скрытому за облаками, так что зритель смотрит на его мягкие отблески сквозь скудные наслоения красок. Нельзя сказать, что его картины просто воссоздают природу, цвета на переднем плане кажутся не такими яркими, какими были бы в реальности. Все погружено в приглушенное сияние, которое голландский историк искусства Анри ван де Ваал назвал stemmigheid, выражением смирения и покорности. Те последние работы, которые я видела, исполнены умиротворения: воды замедляют свой ход, неподвижные облака отражаются в зеркальной поверхности, а люди замирают, чтобы полюбоваться тихой красотой этого мира.
Существует портрет Яна ван Гойена, который хорошо показывает остроту его юмора и интеллекта. В широкополой черной шляпе и плаще такого же цвета, он как монументальная темная пирамида на воздушном фоне. Он поворачивает голову в нашу сторону, такой открытый, невозмутимый и расслабленный, вместе с тем проницательный и жизнерадостный. Нетрудно догадаться, что с тем художником, который запечатлел его на память (Герардом Терборхом[57]), они хорошие приятели.
Да, ван Гойен дружил с Терборхом, который был знаком с Вермеером, который в свою очередь знал де Хоха, и, таким образом, круг его профессиональных и дружеских знакомств можно расширять бесконечно. Но, по всей видимости, Карел Фабрициус в него не входил. Если не считать воспоминаний Самюэля ван Хогстратена о времени, проведенном в обучении у Рембрандта, тот больше нигде не упоминается как живое существо с собственным голосом, вечно будучи молчаливым отверженным.
Фабрициус, похоже, находится за пределами общей известности. До тех пор, пока в XX веке нидерландский историк не обнаружил его имя в архивах Бемстера, никто даже не знал, где и когда он родился. Нам ничего не известно о семи годах, которые прошли с 1643 года, после смерти его дочери, и до отъезда в Делфт, и остается только догадываться, чем он занимался, куда ходил и как зарабатывал на жизнь. По всей видимости, он вообще ничего не рисовал в течение этих лет, за исключением серии довольно посредственных картин на мифические сюжеты, которые, вполне возможно, были начаты еще до гибели его молодой семьи. На его первом выдающемся автопортрете не указана дата (хотя принято считать, что он был написан в 1648 году), как будто он не заботился ни о течении времени, ни об известности или просто таким образом вел внутренний монолог. Его имя вскользь упоминается лишь весной 1646 года – он стал крестным отцом своей новорожденной младшей сестры Корнелии, которая была на двадцать пять лет младше его самого. Фабрициус пообещал исполнять свои благочестивые обязанности в той же церкви, где под каменной плитой похоронен его ребенок. Корнелия была бы младше своих племянников и племянниц, если бы только они выжили. И вот он снова оказался здесь, в окружении своих братьев, сестер и престарелых родителей, которые продолжали производить на свет детей в то время, когда его собственные все умерли, лицом к лицу с преподобным Велтхейсом по разные стороны купели.
О его младшем брате Баренте известно намного больше. Он переехал в Амстердам, а затем в Лейден, где едва справлялся со всеми заказами и продавал столько картин, что мог бы побороться с ван Гойеном за звание самого популярного художника того времени. Среди них – множество библейских сюжетов и автопортрет, на котором он предстал в образе пастуха и смотрит на зрителя сверху вниз, словно возвышаясь над своей отарой.
Выставленный в Лувре портрет юного художника за мольбертом относят к творчеству Барента – его подпись виднеется на одном из холстов, развешанных на стене, а героем сюжета считается Йоханнес, младший из трех братьев-художников. С гвоздя свисает палитра, а ниже – пародия на рисунок, мультяшная голова, словно закипающая от возмущения, нацарапана красным мелом. Такие граффити часто можно заметить внутри голландских церквей, где шкодливые дети, заскучав, рисовали на стенах. На полу лежит груда глиняных трубок, словно неофит, глубоко погруженный в работу, уронил их, не заметив этого. Йоханнес был известен тем, что рисовал угрей, сельдь и пятнистую камбалу, а юноша с портрета выписывает явно что-то другое. Но больше всего п