Вокруг Бемстера раскинулись плоские луга, дорогами (столь узкими, что на них невозможно развернуться) расчерченные на квадраты, будто с шахматной доски. В заполненных водой канавах по обе стороны обитают многочисленные цапли, лебеди и лысухи. В XVII веке Новый свет перенял эти сетки у голландцев, и даже утверждалось, что по образцу бемстерского польдера составили планировку величественных улиц Нью-Йорка. Его мондриановская[73] красота во всем совершенстве видна, пожалуй, только из самолета, и я невольно вспоминаю отца.
Внизу, над деревней и ее водными путями, стелется туман, так что кажется, будто все вокруг пропитано влагой. Мидденбемстерская церковь круто возвышается над безликими лугами, ее шпиль такой же, каким его рисовал отец Фабрициуса, но как будто смягчен призрачным светом. Бюст Яна Легватера, непоколебимый и гордый, по-прежнему стоит на главной улице, а некоторые здания сохранились с самых первых дней существования Мидденбемстера, когда Питер Карельс приехал сюда, чтобы начать новую жизнь. Но школы давно нет, и не слышно никаких слухов о Фабрициусе или пения его птицы.
В этот холодный весенний день мне приходит в голову, что его жизнь так же хаотична, как и произведения. Я не оставляю попыток упорядочить разрозненные фрагменты в единое целое, но пока ничего не выходит. В Мидденбемстере не осталось никаких следов его присутствия, а об обратном пути в Амстердам неизвестно ничего, кроме маршрута. Ранстраат сохранилась, но ни в одном архиве я не нашла ответа на вопрос, где в те годы находилась вывеска Голландского сада. Может быть, нет ничего смешного в том, что люди принимали его за плотника, путали с Барентом и приписывали созданные им картины многим другим голландским художникам. Они пытались разглядеть его сквозь пелену неведения, гораздо более плотную, чем туман.
В наше время практически ничего не изменилось. О Фабрициусе всегда говорили как о последователе Рембрандта (один слайд в презентации на уроке, посвященном рембрандтовским картинам, очередной подмастерье на выставке Рембрандта), как о голосе, раздававшемся только в мастерской Рембрандта, как о набившем оскомину недостающем звене между Рембрандтом и Вермеером (теория, которая должна привести историю искусств к единому знаменателю). И вдруг у меня возникло болезненное воспоминание о вечере в Национальной галерее в Лондоне, когда съемочная группа в нерабочее время снимала телевизионную программу, посвященную автопортретам. Мы смотрели на картину Рембрандта, изображавшего себя самого в возрасте тридцати четырех лет, одетого в великолепные меха и бархат, опирающегося локтем на выступ (позу он подсмотрел у Тициана и Дюрера). Снова и снова мы наводили камеру на каждый мазок кисти, на каждую незначительную деталь. Все это время в затемненной галерее за нами висел автопортрет Фабрициуса под открытым небом, но никто и не думал снимать его, хотя он находился совсем рядом.
Кем он, собственно, приходился Рембрандту? Учеником? Подмастерьем? Старая теория гласит, что однажды он с молодой женой просто объявился на пороге Рембрандта, а затем за одну ночь стал звездой. Мне это кажется крайне сомнительным. Та первая картина с изображением восставшего из могилы Лазаря, размером с алтарный образ и подписанная им самим, была создана уже, возможно, на следующий год. И он уже так пропитался духом творчества Рембрандта, что должен был побывать в мастерской намного раньше. Несомненно, именно здесь Фабрициус учился рисовать; не исключено, что он был одним из юных подмастерьев Рембрандта.
Дорога из Мидденбемстера в Амстердам заставляет задуматься еще кое о чем. Расстояние между ними всего лишь около восемнадцати миль. Скорее всего, он женился на Алтье в Мидденбемстере, но, может быть, познакомился с ней в Амстердаме благодаря связям с разными торговцами шелком. Ее сестра жила в городе, как и старший брат, и мне кажется, что Фабрициус тоже мог время от времени останавливаться у них.
Почти ничего не известно о последних годах в Мидденбемстере, когда ему было под тридцать. В этом нет ничего необычного, учитывая пробелы в наших знаниях о жизни большинства голландских художников Золотого века, но в случае с Фабрициусом молчание всегда кажется странным. Нам известны портрет Абрахама де Поттера 1649 года и выплата за утерянный портрет Дейца, написанный летом следующего года, но он как будто ничего больше не написал.
И вдруг, совершенно внезапно, Питер Карельс вновь оставил о нем запись в метрической книге: Карел Фабрициус, вдовец из Мидденбемстера, обручился с Агатой ван Прюссен, вдовой из Амстердама. В возрасте двадцати восьми лет Фабрициус женился вновь.
Оглашение[74] состоялось также и в ее родном городе – Делфте, и в метрических книгах Старой церкви[75] Агата упоминается как вдова некоего Волкеруса Воша. Судя по всему, жених с невестой уже жили там, на прилегавшей к каналу улице Ауде-Делфт, которая проходила прямо через центр города. Тем не менее три недели спустя свадьба состоялась на малой родине Фабрициуса, в деревенской церкви Мидденбемстера.
Я не смогла ничего выяснить о Волкерусе Воше, кем он был и чем занимался. Но Агата происходила из семьи художников. Ее отец, Ламберт ван Прюссен, был резчиком по слоновой кости, как и ее дедушка. Ламберт умер в 1653 году, и опись его имущества проливает чуть больше света. У Агаты (по документам – замужней женщины) была младшая сестра Мария двадцати пяти лет, в браке не состоявшая. В собственности Ламберта находились тринадцать картин Марии. Она сама была художницей, насколько я могу судить, учитывая, как мало сохранилось свидетельств ее совершенно забытого существования. Опись рассказывает также о ее печальной судьбе: она душевнобольная и содержится в больнице Святого Георгия.
Агата ван Прюссен, вдова из Амстердама. Возможно, именно там она и познакомилась с Карелом, и это говорит в пользу теории о том, что он кочевал между городом и деревней. Нетрудно представить, что у его будущего тестя были клиенты в Амстердаме, а личные и профессиональные знакомства он завязывал благодаря искусству. Но Делфт тоже был центром притяжения для многих художников. Именно в этом городе Питер де Хох писал свои яркие интерьеры, Эманюэл де Витте[76] – убранства церквей, Мария ван Остервейк[77] создавала свои цветочные полотна, а совсем скоро мир узнал и об искусстве Вермеера. Возможно, в Делфте Фабрициус начал бы жизнь с чистого листа, хотя переезд был целесообразен также и с финансовой точки зрения, поскольку сначала молодожены поселились у отца Агаты. Возможно, если бы они остались там, на Ауде-Делфт, на другом конце города, Фабрициус не погиб бы во время взрыва.
В новой Голландской республике искусство процветало, как никогда раньше (и нигде больше). По научным подсчетам, в середине XVII века, менее чем за два десятилетия, 600 или 700 художников создали от 1,3 до 1,4 миллиона картин, хотя, по другим оценкам, их было написано около 8 миллионов. И хотя многие картины этих поразительно плодотворных художников сохранились, неисчислимое множество произведений погибло – сгорело, отправилось на свалку или утонуло, как сокровищница искусства Золотого века, утраченная в Финляндии в 1771 году по пути к Екатерине Великой в Россию. Еще часть картин нам известна только благодаря описаниям, завещаниям и гравюрам. Наверняка были и другие произведения, которые исчезли, не оставив никаких следов в документах. Учитывая сотни тысяч погибших и миллионы спасенных, голландцы – нация картин, нация, запечатленная на картинах. Не уверена, где проходит параллель.
Люди любого достатка покупали картины в мастерских, на аукционах или выигрывали их в лотереях. Английский мемуарист Джон Эвелин был поражен, увидев картины, выставленные на продажу под открытым небом на Роттердамской ярмарке. Я видела набросок амстердамского магазина, в котором продавались книги, картины и что-то вроде холстов, готовых к росписи и скатанных в рулон. Он был написан примерно в 1650 году одним из братьев де Брай (семьи художников из пяти человек). Сюда так и напрашивается подпись. Два господина в плащах в сопровождении своих послушных борзых стоят перед стеной, увешанной картинами: какого размера хватит, чтобы прикрыть в подвале пятно от сырости?
Ведь теперь мы знаем, что голландцы развешивали картины повсюду. Документы, терпеливо разыскиваемые историками прошлого, дают лишь смутное представление о том, где именно хранились картины. Но недавнее исследование Лейдена Золотого века рассматривает настоящие комнаты в реальных домах. У печатника семьдесят картин по всему дому, от подвала до кухни и заканчивая чердаком. Врач и ученый Франсуа де ле Боэ, также известный под именем Франциск Сильвий, владел 172 произведениями искусства. Среди них (выставленная в его лучшей комнате) картина Герарда Доу «Доктор-шарлатан», что многое говорит о чувстве юмора Сильвия. У двух викариев и церковного старосты на двоих было 75 картин, владелица паба продала 52 местному аптекарю. У трактирщика Эрмута Эльбрехта было 102 картины, в том числе 11 – кисти Фабрициуса (без указания инициалов или имени; к сожалению, их все сейчас приписывают Баренту).
Больше всего впечатляет (в первую очередь удивительной подробностью) опись имущества зажиточного пивовара по имени Хендрик Багге ван Ринг, который владел домом на Гранд-канале Лейдена и был страстным коллекционером картин ван Гойена. В его коллекции (самой широкой во всем исследовании) насчитывалось 237 полотен. Только в одной комнате было 64 картины, не считая 12 стульев, шести книжных шкафов, двух письменных столов, тумбы и того, что описано как невероятно длинный стол. Наверняка картины были развешаны (рама вплотную к раме) по всему периметру книжных шкафов и доходили до потолка, как в переполненных галереях, которые в то время собирали европейские монархи. Без сомнения, ван Ринг заказал свой портрет у какого- нибудь известного художника, хотя я не могу найти никого похожего из сохранившихся сегодня картин. В моем воображении он – тот исполинский пивовар с великолепной картины Франса Халса, выставленной в Метрополитен-музее: человек невероятной силы, одетый в атласный обтягивающий камзол, смотрит на нас с проницательностью и решительностью во взгляде.