Альбомы моего отца испещрены рисунками, каждый из которых напоминает воспоминание, заключенное в белом пространстве. И создавая их, он сам превратился в мое воспоминание. Я ясно вижу, как он сидит, положив ногу на ногу, в оранжевом кресле за круглым столом, держа перед собой широкий черный альбом. Он рисовал карандашом марки Staedtler или авторучкой с чернилами Quink. Отец никогда не отвлекался от работы, поэтому мне, будучи подростком, удавалось посмотреть по телевизору скандальные выпуски Play for Today[105]. Интересно, что задолго до того, как у нас самих появился телевизор, отец снимал документальные фильмы о художниках. Мне было десять, когда в дом занесли этот черный ящик, и с тех пор, чтобы почитать, мама почти всегда уходила наверх. Но для отца прерывистое шипение, свечение и сменяющие друг друга передачи служили отличным фоном, пока он создавал собственную антологию рисунков. Но ничего из того, что показывали на экране, не попало в его черные альбомы. Я проверяла.
Отец носил длинные волосы, время от времени обрезая их лезвием Gillette. Он часто трогал их, рассеянно накручивая пряди на палец, когда внимательно слушал, что ему говорили. Голова его вся была в таких завитках. Он носил костюм странного яркого коричневого цвета. Его он сшил из ткани, которую купил во время войны в Калькутте. В мастерской портного было слишком темно, чтобы различить цвет. Он стоял за мольбертом, курил и смотрел, что получается. Он сидел на краю дивана, расставив колени и опустив руки, зажав напиток между лодыжками (получался этакий овал). Но я никогда не видела, как он спал.
Снова и снова отец перекрашивал лестницу дома, покачиваясь на стремянке. Этот желтый получился слишком оранжевым, слишком синим, слишком зеленым. Он прибегал к такой цветовой шкале, чтобы определить, насколько ярким или приглушенным получился оттенок желтого. Серебряные отсветы Эдинбурга проливались из окна наверху на все эти разновидности желтого, пока наконец он не подобрал нужный тон, к великому ликованию мамы. Кобальтовое сияние ареолина.
«Где вы живете? – однажды спросил его маленький ребенок во время застолья. – Я живу в кубике сахара». Ответ отца привел ребенка в восторг. «Как продвигается картина?» – спрашивала я с нетерпением. «Медленно», – неизменно отвечал он. Раньше я жалела, что не могу вернуть его с помощью слов, которые были свойственны ему одному. Драже, грунтовка, истукан, простофиля – из них рождается какой-то поток сознания, как в «Улиссе», его любимом романе. Но, на мой взгляд, связное повествование поставило бы под сомнение ценность каждой конкретной сцены.
Как и я, он особенно любил в живописи ее абсолютную доступность. Это, безусловно, самый открытый и непосредственный из всех видов искусства, картины всегда рядом с нами, ждут нас. Они так изобильны и скоротечны, что в этом искусство неотличимо от жизни. Отца же жизнь других людей интересовала куда больше, чем собственная, и он никогда не изображал себя в своих работах, за исключением единственного автопортрета размером с ноготь, который промелькнул однажды среди клеточных орнаментов, шишек и верблюдов, словно очередной кирпичик нашей Вселенной.
Но он предстает передо мной, пусть и без внешнего сходства, в образе Брахана Провидца, который смотрит и видит.
Где все картины Фабрициуса? Люди, которые изучают его наследие, будто воспринимают как должное то, насколько мало картин Фабрициус оставил после себя. Другие его соотечественники и современники создавали картины сотнями. До нас дошло более тысячи работ ван Гойена, и по меньшей мере еще столько же было утеряно. Сегодня мы можем увидеть вживую тридцать шесть произведений Вермеера. Но в случае с Фабрициусом их наберется едва ли более дюжины.
Обычно это оправдывают тем, что большая часть его картин погибла во время взрыва. Но в этом объяснении нет никакого смысла. Во-первых, четыре сохранившихся произведения были созданы в течение нескольких недель до трагедии 1654 года, причем в день своей смерти он работал над другой картиной – портретом Симона Деккера. Нам хорошо знакомы «Часовой», «Щегол», «Вид Делфта» и последний автопортрет – очень удачный год.
Но если Фабрициус был более плодотворным, чем кажется на первый взгляд (по крайней мере, так принято считать), то куда исчезли все его работы, созданные до переезда в Делфт? Допустим, во время дельфтского «раската грома» было утрачено столь многое. Но тогда мне кажется очень странным, что мы больше нигде не находим его работы. Раз уж человек сумел написать такой глубокий, искусный и исключительно оригинальный портрет Абрахама де Поттера, который торговал шелком в Амстердаме и владел землями в Бемстере, то логично предположить, что представители зажиточного среднего класса со всех Нидерландов захотят заказать портреты у Фабрициуса. Но желающих не нашлось.
Фабрициус совершенно не похож на своего брата Барента, который писал множество картин и разъезжал по разным городам, всюду находя могущественных покровителей, особенно в процветающем Лейдене, в общем, явно преуспел намного больше. Мне все время кажется, будто судьба двух братьев повторяет сюжет какой-то притчи, может быть, о черепахе и зайце. Отец также часто цитировал более возвышенный вариант, который изложил английский философ Фрэнсис Бэкон: «Даже хромой, идущий по дороге, обгонит здорового человека, бегущего по бездорожью». Карел во всем превосходил Барента. Но опять же, я вспоминаю своего отца, который по ночам с необычайным усердием «медленно решал проблемы» (так он называл рисование) и все же оставил после себя сотни картин, и меня еще больше удивляет паралич, охвативший Фабрициуса, который не сворачивал с дороги, но все равно создал так мало.
В документах сохранились призрачные следы нескольких картин дельфтского периода. В лейденской описи 1669 года упоминается «перспектива вида Верховного суда, выполненная покойным Фабрициусом». В завещании, относящемся к тому же десятилетию, упоминается «маленькая картина Фабрициуса в футляре». Может быть, речь идет о «Виде Делфта». От Хогстратена мы узнаем о фреске на потолке в доме доктора Валленсиса на Ауде-Делфт. Он также скорбел о том, что Фабрициус никогда не писал картин ни для церквей, ни для государственных или королевских зданий, поскольку там их могла бы видеть широкая публика и с ними бы лучше обращались.
О самой болезненной потере мы узнаем из особого ходатайства некой Марии Дайневельдт, вдовы дельфтского владельца пивоварни под названием «Мир вверх тормашками». В документе от 1660 года она просит в случае продажи пивоварни «оставить картину Карела Фабрициуса за собой, и, хотя та и является неотъемлемой частью недвижимого имущества, ей должны позволить выломать ее и забрать с собой».
Речь как будто идет о фреске, что тогда соотносилось бы с неотъемлемой частью недвижимого имущества, но она могла иметь в виду и картину на холсте или деревянной панели. Так, на потолке ночного клуба «Одеон», расположенного в Амстердаме, сохранились росписи XVII века – сначала их выполнили на дереве, а затем доски приклеили к штукатурке. А огромная картина Рембрандта («Заговор Юлия Цивилиса»), по размерам превосходящая даже «Ночной дозор», выполненная на холсте, должна была украсить стены Новой ратуши в Амстердаме. Воины, как переплетающиеся тени, собрались вокруг стола, больше похожего на огромный столп света, написанного толстыми густыми мазками краски, которая тускло мерцала. Полотно вызвало бурные возмущения у горожан, которые настояли на том, чтобы картину сняли со стены ратуши. Рембрандту за работу не заплатили.
К сожалению, мы совершенно не представляем, что именно написал Фабрициус для «Мира вверх тормашками», но то, что вдова очень хотела оставить картину у себя и при этом была готова отказаться от пивоварни, говорит о многом. В описи датского музея от 1690 года сказано: «большой “перспективный ящик” на постаменте изготовлен выдающимся мастером Фабрициусом Дельфтским». Они ошибались, но эта запись показывает, насколько широко распространилась о нем слава.
Конечно, повсюду можно найти работы, которые приписывают Фабрициусу. Например, в одном старинном поместье графства Суррей есть портрет мальчика лет одиннадцати или двенадцати с грустными глазами, широким носом и пухлыми губами. Выглядит он так, будто действительно мог бы происходить из семьи Фабрициусов. По крайней мере, тот, кто сильно этого хочет, замечает сходство. Позади него расстилаются бледные земля с небом, на шее повязан белый платок, выполненный яркими толстыми мазками, таким же способом нарисован и нос. Но шляпа выглядит так, будто вот-вот упадет с головы, и в целом картина написана словно преувеличенно бездарно. Бедная миссис Гревилл[106], которая когда-то принимала в своем знаменитом салоне в Полсден Лейси знатных гостей со всего мира и еще в 1930-х хвасталась, что у нее в коллекции представлен столь редкий Фабрициус! Как она ошибалась. Картину давным-давно перевели в ранг пониже.
Два портрета жизнерадостной супружеской пары из Амстердама, принадлежащие теперь герцогу Вестминстеру, действительно могли быть созданы Фабрициусом. Если это так, то влияние молодого Рембрандта еще довлеет над его собственным стилем. Поговаривали, что он написал двойной портрет знакомого художника и его жены, но слухи оказались выдумкой. К его наследию можно добавить еще картин десять, не больше, и это за четырнадцать лет его работы. Старая теория об огромном числе утерянных из-за взрыва картин предполагает, что в доме Фабрициуса они хранились потому, что он не мог их продать, несмотря на свои выдающиеся способности и огромный спрос на голландскую живопись. Не исключено, что кто-то еще найдет какую-нибудь картину Фабрициуса, но обнаружит ее совершенно случайно, например, под слоем краски или штукатурки на стене, а не в результате многолетних поисков. Да и шансы на это стремительно уменьшаются.
Рембрандт никогда не упоминал о нем, равно как и Говерт Флинк, Николас Мас, Ян Ливенс и другие его знаменитые ученики. Кроме Хогстратена, удостоившего Фабрициуса в своей книге парой слов, с ним как будто никто никогда не встречался и не общался. Если верить отрывку из книги Хогстратена об искусстве, Фабрициус однажды спросил у него, как понять, добьется ли молодой художник успеха в будущем. Старший просит совет у младшего – это представляется совсем неправдоподобным, но Хогстратен, воссоздавая беседу спустя десятилетия, вкладывает в свои уста благочестивую и характерно многословную речь.