Слой за слоем. Лопата, нож, кисть, снова лопата. От черенка, отполированного руками, пальцы становятся непослушными, не хотят разгибаться. Мельтешит перед глазами мозаика прослоек, крапинок, пятен и линий, в которых затерялись следы человека, ходившего по этой земле.
Выпрямишься — вокруг колышки, белые кости, листы бумаги с находками на каждом квадрате. Все те же кости и кремни, мимо которых раньше равнодушно проходил в музее. А теперь они, как буквы, складывающиеся в слова и фразы, рассказывают тебе о жизни, скрытой за плотной завесой времени.
В то лето неожиданно для себя я понял, что самое главное в археологии — не вещи, даже не сам процесс раскопок. Все это лишь средства, та лазейка, при помощи которой входишь в мир бесчисленных вопросов и проблем. И лишь тогда появляется настоящий интерес, вопросов все больше, каждый ответ ведет тебя еще дальше, и незаметно это становится твоей жизнью…
Следующим летом я приехал на Сунгирь уже полноправным «сахемом», «вождем», как называли у Бадера начальников раскопов. После наших первых открытий на стоянке карьер под Владимиром получил мировую известность. Правда, второй год раскопок ничего существенно нового нам не принес: еще два наконечника дротиков (или стрел), много бусин, сланцевые подвески, костяные острия, «лопаточки» из бивня мамонта. Все это дополняло найденные раньше находки, позволяло сравнивать Сунгирь с другими стоянками, но не больше.
Это был последний сезон моей работы на Сунгире. Той же осенью я уехал в свою экспедицию — раскапывать неолитические стоянки на берегу Плещеева озера под Переславлем-Залесским. О последующих открытиях и находках, о все растущей славе Сунгиря я узнавал потом лишь из рассказов Бадера…
И вот в один из августовских дней 1964 года, вернувшись с раскопок на базу экспедиции, я увидел на столе письмо, написанное характерным бадеровским почерком. Письма этого я ждал уже несколько дней. Мне удалось найти интересную стоянку на Плещеевом озере, и я приглашал Бадера приехать после Сунгиря ко мне в Переславль. В ответном письме Бадер благодарил за приглашение, но сообщал, что приехать не может. «Дело в том, — писал он, — что на Сунгире событие: два палеолитических погребения, причем одно — богатейшее в Европе!»
Ай да Сунгирь! Я представил себе желтые, осыпающиеся стенки карьера, ряды колышков, наши раскопы, Бадера, довольного и озабоченного; представил, с каким восторгом расчищают это погребение неизвестные мне молодые «сунгирцы», и в душе шевельнулась зависть, что я не был при открытии, не могу и сейчас туда поехать…
Осенью, когда мы встретились с Бадером, оказалось, что право на зависть у меня было большее, чем у кого-либо.
Погребение — оно оказалось все-таки одно — нашли всего в полутора метрах от края моего последнего раскопа. Если бы в то, второе, лето мы смогли достать бульдозер, срезать в этом месте стенку карьера и расширить раскоп, открытие свершилось бы на шесть лет раньше!
Все началось в 1963 году, за год до находки, когда на Сунгире собрались участники Международного симпозиума археологов и геологов. К приезду гостей Бадер не только расширил раскоп, но даже снял первые горизонты культурного слоя на новом участке. Гости с интересом рассматривали большое розовое пятно охры, хорошо проступившее на зачищенном слое. Его сфотографировали, обмерили, и кто-то даже пошутил, что под пятном обязательно должно быть погребение древнего сунгирца! После симпозиума раскоп был снова засыпан. Только на следующий год Бадер возобновил здесь работу и почти сразу же наткнулся на человеческий череп.
Череп расчистили, установили его несомненную связь с культурным слоем и отправили в Москву к известному антропологу М. М. Герасимову. Но пятно охры не исчезло! Оно шло вглубь, становилось ярче, а в грунте начали попадаться угольки и бусины.
— Представляете наше состояние? — рассказывал мне осенью Бадер. — Череп — следовательно, здесь было погребение! С одной стороны — удача, с другой — огорчение: погребение разрушено солифлюкцией. Сначала мы решили, что охра и бусины — от того же погребения. Но, как вы помните, солифлюкция не проникала глубже, чем на двадцать — тридцать сантиметров в слой. А тут и слой кончился, а пятно не исчезает! Невероятно! И только уже потом, когда вместо бесформенного красного пятна перед нами появилась длинная и узкая яма, мы поняли, что настоящее открытие еще впереди. Этот череп, первый, — не погребение, а, вероятнее всего, жертвоприношение погребенному! Ну, а теперь смотрите…
Бадер потушил свет в своем кабинете и включил проектор со вставленным цветным диапозитивом.
На экране возник расчищенный скелет, лежащий на спине в узкой длинной яме. И он сам, и все вокруг него было красным от охры. Большими пустыми глазницами он смотрел на нас холодно и выжидающе.
— Видите? — Голос Бадера немного дрожал от волнения. — Вот здесь, на костях? Это все бусины! Такие же бусины, как те, что мы с вами находили еще в первый год раскопок! Только здесь их — больше трех тысяч! Вот здесь, на руках, вдоль ног, на груди, на лбу… И все они лежат рядами.
Он замолчал, давая мне возможность рассмотреть диапозитив, потом произнес медленно и с расстановкой:
— Это — следы одежды. По-видимому, сунгирцы так же расшивали свою одежду костяными бусинами, как северные народы свой костюм — бисером. Теперь по расположению этих бусин можно довольно верно восстановить первый… — он с силой произнес это слово, — первый костюм человека эпохи палеолита! И даже шапочку, которая была у него на голове!
Да, это было открытие, о котором может только мечтать археолог! Ничего подобного не было найдено за всю историю археологии. И это — наш Сунгирь!
Не менее интересным оказался и сам скелет древнего сунгирца. М. М. Герасимов, который сделал потом его скульптурный портрет, и Г. Ф. Дебец, крупнейший из советских антропологов, изучая этот скелет, пришли к единодушному мнению, что при жизни своей сунгирец очень мало отличался от современных людей. Больше того. По своему сложению он мог служить идеальным типом человека вообще: стройный, высокий, мускулистый, с широкими плечами… К моменту смерти сунгирцу было около шестидесяти лет — возраст по-своему исключительный, если учесть, что в ту эпоху из-за болезней, сурового климата, тягот жизни и опасностей охоты у человека почти не было шансов дожить до старости.
Это была редчайшая удача! Погребения людей эпохи верхнего палеолита можно пересчитать по пальцам. И было ясно, что для Сунгиря эта находка — единственная. В тех случаях, когда покойника хоронили прямо на поселении, люди уходили и больше, как правило, на это место не возвращались. Разве что спустя очень долгое время, когда всякая память об этом событии исчезала. А Сунгирь, как мы знаем, был обитаем только однажды. И последующие несколько лет раскопок, казалось бы, подтвердили этот печальный прогноз.
Вспоминая время от времени Сунгирь, я не без грусти думал, что он окончательно ушел из моей жизни, вместе со всей ледниковой эпохой, столь далекой от меня и моего неолита.
Однако случилось иначе.
В те годы, приезжая в Ленинград, я неизменно оказывался в Музее антропологии и этнографии, самими ленинградцами обычно называемом «Кунсткамерой», так как музей этот помещается в здании Петровской кунсткамеры, неподалеку от первого Российского университета — в здании «Двенадцати коллегий».
Однажды, не успев переступить порог археологического отдела музея, я услышал решительный возглас Киры, художницы отдела, обращенный не столько ко мне, сколько к Эмилю Фрадкину.
— Эмиль, голубчик! Покажи ему скорее фотографию! И пусть ответит, что это такое! Нет-нет, безо всяких отговорок!..
— Ну зачем же так сразу, Кирюша! Дай человеку отдышаться. Ведь в гости приехал! — возразил Фрадкин, научный сотрудник отдела и мой добрый приятель.
— Никакой пощады! Посмотрим, что скажет этот москвич! — настаивала раскрасневшаяся Кира.
Эмиль Евсеевич Фрадкин был маленьким, живым, немного суматошным человеком с худым лицом и длинными, почти ниспадающими на плечи волосами. Он вечно носился с какими-нибудь идеями. Порой мне казалось, что Эмиль воспринимал науку как бесчисленное количество кроссвордов, задач, психологических тестов, в которых следовало разобраться, продираясь сквозь дебри музейных коллекций и научных публикаций. Вероятно, поэтому Фрадкин так и не стал «узким» специалистом, облюбовавшим какой-либо один раздел археологии, а занимался то орнаментами на одежде, то сибирским неолитом, то историей кочевников, то раскопками ранних славян.
— Видишь ли, — говорил Эмиль, доставая большую фотографию из ящика стола, — тут у нас одна фотография объявилась. Что такое — не знаем. Вот и показываем всем — авось определят!
На фотографии был изображен мамонт. Вернее, это была фотография скульптуры, высеченной из крупной глыбы, как мне казалось, сероватого известняка. Короткое, массивное туловище с горбом спины отделялось от крутой головы неглубокой впадиной. Видимо, скульптор специально избегал всяких деталей, стремясь сообщить изображению лишь наиболее характерные черты животного, — не было ни бивней, ни шерсти, ни даже ног… И все-таки в том, что это именно мамонт, сомнений не возникало. Поражала только монументальность, величественность статуи. Ничего подобного я не видел. Больше того, даже не слышал о такой крупной скульптуре.
— Ну как? — прервал Фрадкин затянувшееся молчание. — Не поможешь ли вспомнить, где это было найдено?
В растерянности я развел руками.
— Я же все-таки не специалист по палеолиту, Эмиль! Ты уж у кого-нибудь другого спроси…
— И никогда этой фигуры не видел? — допытывался он.
Я признался, что не видел. Никогда.
— И как только таких археологов терпят! — с уничтожающей иронией протянула Кира. — Двойки вам всем ставить надо, вот что!
— Ладно, не смущай человека! — вступился Эмиль. — Не ты первый, не ты последний! Все вы от этого зверя отрекаетесь. Даже палеолитчики! А ведь знаете его, и очень хорошо! Думаешь, он такой? — Эмиль привстал на цыпочки и потянулся пальцами вверх. — Смотри…