— А теперь вот так!..
Поворот — и с тыльной стороны, где должна была начаться «грива» бизона, на меня смотрела столь же легко намеченная морда львицы…
Еще один камень. На этот раз я уже сам пытаюсь найти нужное освещение. Сначала возникает голова барана, потом появляется еще какая-то морда… Но главное изображение — голова медведя.
Третий, четвертый, пятый камень. Они похожи на картинки-головоломки, где в путанице линий надо отыскать охотника, его собаку и спрятавшуюся дичь…
— Видишь? Видишь? — спрашивал, радуясь, Фрадкин, подавая мне один камень за другим. — Не одно, не два — до восьми изображений на каждом камне!
Вот тонкая пластинка желтоватого мергеля. Положи на ладонь под ярким светом лампы — камешек. Поверни, чтобы тени упали на выемки, — и возникает лицо человека. Плавный изгиб высокого лба, длинный нос, почти касающийся толстых губ и маленького подбородка. Вместо глаз — небольшая выемка.
И тут же какие-то «лишние» линии, точки, детали. Кажется, что неумелый скульптор долго водил резцом по камню, не решаясь начать…
Но Фрадкин поворачивает пластинку «вверх ногами». И вот нос превращается в подбородок, губы остаются на своем месте, щель глаза — скула. Передо мной уже не человеческое лицо, а… морда льва!
Камни-перевертыши, камни-оборотни. Не случайно, а очень расчетливо древний скульптор использовал естественные неровности камня, «узнавал» в них те образы, которые он только подправлял своим резцом, очень точным и умелым. Суровые и грубые охотники на мамонтов и северных оленей обладали, оказывается, не только очень зорким глазом, но и неуемной фантазией, предвосхитив за несколько десятков тысяч лет то увлечение «игрой природы», которое появляется сейчас на выставках в виде чуть подработанных корней, наростов на деревьях и таких же камней, напоминающих своими очертаниями то зверей, то птиц, то фигурки людей…
Но почему же всего этого не видели раньше? Ведь этот «резерв» просматривали десятки археологов! Опять сказалось предвзятое мнение?
— И вот что получается, — продолжал Эмиль, когда я насмотрелся на эти удивительные камни. — Сложилось представление, что палеолитические художники создавали как бы «одноплановые» скульптуры. А стало быть, однозначные, однофигурные… И что сюжеты их сугубо реалистические, нечто вроде фотографии или зеркального отражения окружающего мира — по форме, конечно, не по содержанию! Вот и не могло никому прийти в голову, что на таком маленьком кусочке камня одновременно могут существовать и баран, и заяц, и птица, и волк, и лев…
— Но почему не предположить, что здесь работал не один скульптор? Или каждый кусочек камня использовался несколько раз? — допытывался я у Фрадкина.
— Что же, сомнение справедливо! Допустить можно. Но тогда как ты объяснишь, почему для нового изображения они не брали новых камней?
Замечание вполне резонное. В самом деле: почему? Таких камней вокруг было сколько угодно! И потом, рассматривая все это, я не мог отделаться от ощущения, что, нанося один образ на другой, художник приходил как бы в исступление от собственной фантазии, опьянялся каждой новой удачей и, поворачивая камень, находил всё новые и новые возможности, открывавшиеся ему в игре светотени…
— Задумался? — прервал Фрадкин мои размышления. — Давай думать вместе. Что получается? Во-первых, вопреки распространенному мнению, все эти скульптуры целые, а не обломки. Даже если на них изображены только части фигур — тело, голова, — так они и были задуманы. Во-вторых, вот эта «многообразность». В любом случае художнику было важно передать самое существенное, самые характерные черты того, что он хотел изобразить. Согласен?
Логика Фрадкина казалась безупречной.
— Теперь смотри дальше. Искусство в первобытном обществе, как ты знаешь, было совсем не забавой, а очень важным делом, от которого, как верили эти люди, зависела и удача охоты, и победа над врагами, и благосостояние всего племени. Короче говоря, искусство было магией, колдовством, попыткой воздействовать на силы природы. Им могли заниматься только жрецы, колдуны. И каждая черта, каждый штрих на изображении был призван усилить магическое действие.
— Согласен. Но как объяснить многочисленность изображений? Фигурки животных можно объяснить охотничьей магией. Изображение людей — какими-то культами, связанными с человеком. Но ты же сам показывал, как человеческое лицо превращается в морду льва, а лев — в сову или зайца!..
Эмиль довольно потер руками.
— Так это же оборотни!
Хм, оборотни! Может быть, он прав?
— Иначе говоря, воплощенные в камне мифы? — уточнил я.
— Вот именно! Следы древнейшей мифологии людей палеолита!
Черт побери, в самом деле! Достаточно вспомнить хотя бы волшебные сказки, которыми мы все зачитывались в детстве. В этих сказках герои — и люди, и звери, и птицы. Больше того. С легкостью поистине волшебной герои сказок превращаются то в серого волка, то в сокола, то в медведя. Даже в камень.
А сказка, особенно волшебная, — почти всегда столь же древняя, как эти камни-перевертыши, которые обнаружил Фрадкин. Сказки пришли к нам из глубин тысячелетий. Для нас теперь они только «сказки», «сказываемые». На самом же деле это измененные, полузабытые древние мифы, объясняющие происхождение людей, зверей, птиц, земли и неба. И очень возможно, что в камнях, собранных при раскопках палеолитической стоянки, — прообразы «Иванов-царевичей», добывающих «смерть Кощееву», «жар-птицу» и многое другое.
Только для тех людей это не было сказкой. Для них эти камни действительно оживали. Уже много времени спустя, когда на смену домыслам пришло настоящее знание, древние мифы превратились в сказки.
Открытие Фрадкина поражало своей очевидностью и неожиданностью. На самом деле ничего неожиданного в нем не было. За Фрадкиным подобные «полиэйконические» скульптуры стали находить и в других коллекциях, правда далеко не в таком количестве. Новое название Эмиль образовал от двух греческих слов: «поли» — много, «эйкон» — образ, «многоóбразные» скульптуры. Оказалось, что к этому приему, показывающему динамику превращений в статичном изображении, прибегали многие народы. В первую очередь, таким «многообразием» отличались древние мексиканские статуи, изображения тотемов, мифических родоначальников американских индейцев, и многие африканские скульптуры.
Это обнаруживалось везде, где живы были древние мифы, в которых герои проходили через ряд воплощений: вместо действия, развернутого во времени и пространстве, как бы отдельные «кадры», совмещенные друг с другом.
Я напомнил Эмилю, что подобное открытие произошло недавно при раскопках на Чукотке древних эскимосских могильников.
Большинство своих орудий древние эскимосы выделывали из моржовой кости, подобно тому, как люди палеолита — из бивня мамонта. Части составных гарпунов, упоры копьеметалок, рукоятки ножей и скребков, различные подвески, бляшки, снеговые очки и прочие предметы были украшены сложной резьбой и скульптурными изображениями.
Надо сказать, что древние эскимосы сохранили в своем быту очень много черт, позволяющих сравнивать их с людьми палеолита и находить в их жизни разгадки многих возникающих при раскопках вопросов. В первую очередь именно с эскимосским костюмом пытались археологи сравнивать одежду на палеолитических фигурках со стоянок Мальта и Буреть под Иркутском. С эскимосским и североамериканским костюмом казалась схожей одежда древнего сунгирца, открытого Бадером.
Так вот, на костяной втулке одного древнеэскимосского гарпуна оказался вырезан кит, из пасти которого выглядывает голова человека. Распластанная человеческая фигура вырезана и на спине кита. Что это — эскимосский вариант библейской легенды об Ионе или всего лишь причуда художника? Сюжет казался загадочным, пока не догадались обратиться к эскимосским сказкам. В одной из них, записанной уже в начале нашего века, содержался рассказ о «человеке, который рожден китом».
Этот охотник мог по желанию превращаться в кита, чтобы пригонять стадо к берегу. Затем он снова превращался в человека и охотника. Отзвук древнего мифа, в котором объяснялось происхождение эскимосов от китов, дошел до наших дней в виде сказки. А изображению, которое нашли археологи, больше двух тысяч лет!
— Вот-вот! — обрадовался Фрадкин. — Я же об этом и говорю! А кита и охотника я видел — мне их Дориан Сергеев показывал. Он их и нашел на Чукотке…
— Но почему именно в Костенках такое количество скульптур? Почему ни на одной другой стоянке, ни в одном жилище археологи ничего подобного не находили?
Прищурившись, Эмиль посмотрел на меня.
— А ты уверен, что в Костенках было жилище?
Я вспомнил, как старательно искали мы на Сунгире хотя бы малейшие признаки человеческого жилья, как присматривались к остаткам кострищ — не вытянутся ли они в одну линию, как на Костенках? Ведь если кремневые орудия похожи, то это сходство должно распространяться и дальше?!
— Но ведь так считает большинство?!
— Большинство так уже не считает, — сказал он. — Хотя большинство, как известно, ошибается чаще, чем меньшинство! А то, что на Костенковской стоянке открыто вовсе не жилище, — в этом теперь многие уверены…
— Из-за такого обилия скульптур?
— Не только, хотя это тоже важный аргумент! Как тебе известно, вопросами палеолитического жилища занимался специально Пидопличко. И, по-моему, он собрал очень веские доказательства против Ефименко…
Еще перед войной, раскапывая стоянки верхнего палеолита, украинские археологи обнаружили остатки жилищ, которые никак не походили на костенковские. Судя по их остаткам, люди палеолита строили жилища двух типов. Летнее жилище, временное, напоминало северный чум или вигвам: легкая основа из тонких шестов, вроде шалаша, покрытая сверху шкурами. В разобранном виде его легко могли нести два человека. И, конечно, после его разборки на земле оставался лишь след от костра да разве еще несколько камней, которыми придавливали полы покрытия. Вероятнее всего, такие жилища были и на Сунгире. Ведь даже по костям животных палеонтологи определили, что на этом месте сунгирцы жили только в летнее время!