каким сектантством. Будучи более осведомленным о догматической стороне доктрины православия, чем это наблюдается среди крестьян, и зная Библию и Евангелие значительно хуже, чем большинство сектантов, Григорий Ефимьевич признает все таинства, ритуалы и догмы Православной церкви именно так, как они толкуются в православии, без малейших отклонений или критики. Он считает, что было бы чрезвычайно грешно и безнравственно даже обсуждать такие вопросы, ибо, как он сказал мне, „нечего мирянину обсуждать вопросы, установленные самим Господом…“ Исходя из широких личных наблюдений над сектантами и из обстоятельного знакомства с их методами мышления, методами рассуждения, толкования веры, обдумывания и из ряда почти неопределимых подробностей, основываясь на тщательном изучении всего, что до сих пор было написано о Г. Е. Распутине-Новом, включая последнюю брошюру Новоселова, исходя, наконец, из длительных личных собеседований с Распутиным, которые велись в присутствии свидетелей, равно как и строго конфиденциально, при которых я умышленно пытался добиться полной ясности и точности в отношении его религиозных верований, я считаю своим долгом открыто заявить, что Г. Е. Распутин-Новый является полностью и совершенно убежденным православным христианином, а не сектантом».
Что ж — убедительно и исчерпывающе.
Впрочем, и это авторитетное мнение было подвергнуто сомнению и критике. Недоброжелателям Распутина, как и людям, предвзято к нему относящимся, пришлась впору принадлежность Бонч-Бруевича к большевикам. Исходя из этого можно было утверждать, что он в решении «распутинского вопроса» дал заведомо ложное заключение, для того чтобы присутствие Распутина при дворе «приблизило конец самодержавия».
К подобному выводу со временем пришел и Гучков: «Потом, когда я ознакомился с личностью Бонч-Бруевича и с его ролью во время большевиков, я стал задумываться, был ли он искренен в своей беседе со мной, не пришел ли он к тому убеждению, что это явление полезно для них, спекулировавших на разложении старой власти».
Историк Георгий Катков (внучатый племянник известного журналиста и консервативного мыслителя Михаила Каткова), посвятивший себя в первую очередь изучению русской революции и ее причин, также считал, что Бонч-Бруевич, решая вопрос о принадлежности Григория Распутина к сектантам, действовал не как ученый, а как политик. «Было бы несправедливо по отношению к Бонч-Бруевичу предположить, что его заключения диктовались соображениями низменного „буржуазного объективизма“ или уважением к фактам, — писал Катков. — Вся его предыдущая деятельность по организации подпольной большевистской прессы, то, что он делал в февральские дни, при Временном правительстве и в первые годы правления большевиков, показывает, что политические соображения были первостепенны в любом поступке, который Бонч-Бруевич считал „своим моральным долгом“. В данном случае цель его поручительства вполне ясна. Распутиным пользовались в думских речах, чтобы подорвать престиж престола. Маневр Гучкова, который в качестве предлога воспользовался памфлетом Новоселова, имел исключительный успех. Связь с Распутиным становилась ахиллесовой пятой самодержавия. Но ярость атаки стала беспокоить сторонников режима, и они попытались покрыть ущерб, причиняемый присутствием во дворце „божьего человека“. Обвинение в неправославии было мощным и, может быть, единственным средством добиться устранения Распутина. А с его устранением все те, кто только и выискивал, к чему бы прицепиться, чтобы ударить по режиму, лишались самого безотказного оружия. Но в этот момент в дело вмешался (в качестве независимого и вполне объективного ученого) верный друг Ленина, и именно он составил наиболее обстоятельный доклад, в котором говорилось, что обвинения в неправославии, направленные против Распутина, вызваны злобным желанием растоптать „человека из народа“, простого крестьянина, который сумел найти доступ к царю. И уловка Бонч-Бруевича, как и во многих других случаях, сработала… Стоит добавить еще один штрих, показывающий, как тесно смыкались усилия всех тех, кто добивался падения Николая II. В опубликованных посмертно воспоминаниях Гучкова упомянуто, что именно он, Гучков, свел Бонч-Бруевича с Распутиным благодаря посредничеству некоей дамы, которая перед тем предлагала представить Распутина Гучкову. Встреча состоялась сперва в гостиной этой дамы, а потом в более конфиденциальной обстановке. Гучков сообщает, что через несколько недель Бонч-Бруевич написал ему письмо, „в котором он сообщал мне, что пришел к заключению, что Распутин не просто проходимец, нацепивший маску сектанта, а несомненный сектант, что, конечно, не мешает ему быть одновременно и проходимцем. По духу своего учения он близок к секте хлыстов, но не принадлежит к ней и является сектантом-одиночкой“. Нам нет надобности прилагать дальнейшие усилия и выяснять, кто прав — Бонч-Бруевич или Гучков. Важно, что на деле вмешательство Бонч-Бруевича сослужило службу антицарской агитации, которая была необходима Гучкову в видах будущей политической карьеры».
Летом 1912 года у Распутина в Покровском побывал известный на всю Россию московский священник и миссионер протоиерей Иоанн Восторгов. Восторгов ознакомился с бытом Распутина, с его религиозными взглядами и нашел, что Григорий Распутин является истинным христианином. Заключение авторитетного служителя церкви было обнародовано в начале августа 1912 года газетой «Вестник Западной Сибири».
Последнее слово должен был сказать недавно назначенный архиепископ Тобольский Алексий. Алексий не заставил себя ждать — он официально закрыл навсегда дело о принадлежности Распутина к секте хлыстов, начатое Тобольской консисторией в 1907 году.
В Заключении Тобольской духовной консистории о принадлежности Распутина к секте хлыстов от 29 ноября 1912 года, в частности, говорилось: «Преосвященный Алексий Епископ Тобольский… основательно изучил следственное дело о Григории Новом. Проезжая по Тюменскому уезду для обозрения церквей епархии, он останавливался в слободе Покровской и подолгу здесь беседовал с кр. (крестьянином. — А. Ш.) Григорием Новым о предметах его веры и упования, разговаривал о нем с людьми, его хорошо знающими, дал ему возможность быть дважды у себя в Тобольске и здесь испытывал его религиозные убеждения. Из всего вышеуказанного Преосвященный Алексий вынес впечатление, что дело о принадлежности крестьянина Григория Распутина-Нового к секте хлыстов возбуждено в свое время без достаточных к тому оснований и со своей стороны считает крестьянина Григория Новаго православным христианином, человеком очень умным, духовно настроенным, ищущим правды Христовой, могущим подавать при случае добрый совет тому, кто в нем нуждается».
Консистория постановила «дело о кр. сл. Покровской Григории Распутине-Новом дальнейшим производством прекратить и причислить оконченным». Алексий безотлагательно утвердил это решение.
Вопрос о сектантстве (хлыстовстве) Григория Распутина был решен окончательно.
Близилось его возвращение в Петербург.
В Крыму летом 1912 года с наследником престола произошло несчастье — он весьма неудачно подвернул ногу. Нога распухла и долго болела, но затем опухоль понемногу спала, и боль прошла, что позволило императорской семье переехать из Ливадии в Беловежье, куда Николая манила богатая охота (он был ее страстным поклонником).
В Беловежье случилась новая беда. В начале сентября Алексей, неосторожно прыгая в лодку, оступился и снова повредил недавно травмированную ногу. Затем он упал еще раз…
2 октября 1912 года у царевича началось внутреннее кровоизлияние «в левую подвздошную область и всю поясничную с той же стороны». Кровоизлияние сопровождалось высокой температурой.
Доктора Боткин, Федоров, Острогорский и Рауфхус никак не могли стабилизировать состояние больного.
Состояние все ухудшалось и ухудшалось. Вскоре мало кто сомневался в скорой смерти наследника престола. Разве что императрица. Но и у нее уже опускались руки…
«…три недели он находился между жизнью и смертью, день и ночь кричал от боли; окружающим было тяжело слышать его постоянные стоны, так что иногда, проходя его комнату, мы затыкали уши, — писала в своих воспоминаниях Анна Вырубова. — Государыня все это время не раздевалась, не ложилась и почти не отдыхала, часами просиживая у кровати своего маленького больного сына, который лежал на бочку с поднятой ножкой, часто без сознания. Ногу эту Алексей Николаевич потом долго не мог выпрямить. Крошечное, восковое лицо с заостренным носиком было похоже на покойника, взгляд огромных глаз был бессмысленный и грустный.
Как-то раз, войдя в комнату сына и услышав его отчаянные стоны, Государь выбежал из комнаты и, запершись у себя в кабинете, расплакался. Однажды Алексей Николаевич сказал своим родителям: „Когда я умру, поставьте мне в парке маленький каменный памятник“».
С 10 октября в газетах Российской империи начали печататься официальные бюллетени о состоянии здоровья наследника престола. Примечательно, что о гемофилии в них не говорилось ни слова.
В церквях усиленно молились за здравие Алексея. Молебны сменяли друг друга, но маленькому царевичу не становилось лучше.
«Страна жила под страхом катастрофы, — вспоминает Коковцов. — Я не решался беспокоить государя никакими делами».
10 октября Алексея причастили, явно подготавливая к скорой кончине. «Вошли их величества в полном отчаянии, — вспоминала Вырубова. — Государыня повторяла, что ей не верится, что Господь их оставил. Они приказали мне послать телеграмму Распутину».
Распутин в это время пребывал в Покровском.
На следующее утро пришла успокаивающая и обнадеживающая телеграмма от Распутина, сообщавшего, что здоровье наследника вскоре пойдет на поправку и его страданиям настанет конец и что докторам не стоит чрезмерно его беспокоить. Несчастные родители немного воспрянули духом. «В два часа врачи пришли опять ко мне, — вспоминал начальник Канцелярии министра двора генерал Мосолов, — и первое, что они сказали, было, что кровотечение у цесаревича остановилось. По словам императрицы, это было уже не в первый раз, когда старец спасал жизнь наследника».