овки такового. Он тайно высадился на берег в Маргейте и, добравшись до Лондона примерно 23 февраля, укрылся в доме некоего портного на Олдерсгейт-стрит.
Это было рискованное предприятие. Агентами и осведомителями Кромвеля кишели каждый крупный город и каждый порт, и поэтому вполне вероятно, что и план вторжения, и имена заговорщиков стали известны лорду-протектору заранее. В месяц предполагаемой высадки Рочестера на берег во все портовые города, включая Рай и Маргейт, было послано предписание тщательно допрашивать и подвергать личному обыску всех, кто прибудет с континента. Самого Рочестера по дороге в Лондон останавливали и допрашивали дважды, и трудно понять, каким образом ему удалось избежать ареста. Потому что хитрить и лукавить он не умел; особенно выпив; а пил он, разумеется, постоянно.
В письме от 8 марта, написанном одним из заговорщиков, Дэниэлом О'Нилом, королю («мистером Брайаном — мистеру Джексону»), ярко обрисована жизнь тогдашних конспираторов, проникнутая неуверенностью, взаимными подозрениями, обманами и постоянным страхом перед возможным разоблачением.
Получив Ваше распоряжение уладить вопрос о долгах, я примчался сюда как на крыльях, — но только затем, чтобы обнаружить, что все Ваши счета и доходные предприятия находятся в страшном беспорядке вследствие отсутствия на месте одних Ваших сторонников, сознательного пренебрежения собственными обязанностями со стороны других и отчаяния, охватившего третьих из числа тех, к кому Вы велели мне обратиться, каковые пребывают в тех же чувствах, о которых писали Вам сами. Так что и мистеру Амброузу (Николасу Армореру), и мне самому начало казаться, что ничего путного здесь предпринять невозможно — и уж лучше нам было бы вернуться домой, чем тратить деньги без малейшей пользы для Вашего дела. Мистер Эрвил (сэр Томас Армстронг) отговорил меня от незамедлительного возвращения, убедив в том, что удастся перекомпоновать Ваши долги, причем с легкостью, если только Вы облечете меня дополнительными полномочиями… В тот же самый день я переговорил примерно с полудюжиной джентльменов, которые радостно заверили меня в том, что готовы скостить долг вдесятеро, лишь бы Вы получили возможность вернуться из изгнания… (И тут) с Божьей помощью мистер Ротэлл (лорд Рочестер) прибыл в Лондон с искомыми полномочиями, которые вдохнули новую жизнь во все предприятие, так что всего за пять дней, проведенных им в городе, мы уладили все Ваши дела способом, который, как мы надеемся, не даст Вам повода гневно нахмуриться. Мистер Уиллингс (Запад), мистер Ньюет (Север), мистер Кэттинг (Чешир) и мистер Сент-Оуэн (Шрусбери) пообещали погасить векселя в тот же день, да и остальные не заставят ждать себя долго. Я чуть было не позабыл сообщить Вам о том, что Ваш верноподданный слуга Нопли (Кент) в настоящее время не в состоянии сослужить Вам надлежащую службу, так что ожидавшиеся от него деньги следует изыскать где-нибудь в другом месте. Причина временной неплатежеспособности мистера Нопли заключается в том, что сейчас у него живет чуть ли не вся семья мистера Эксфорда (войско). Мистер Катс (Кромвель) прислал их к нему, прослышав о том, что мистер Кинсфорд (король) собирается стать его непосредственным наследником… Мистер Ротэлл отправился в Йейтс (Йоркшир), к себе домой. Он так спешил добраться туда, что не нашел времени написать Вам, за что и просит нижайше Вашего прощения… Должен отметить, что мистер Ротэлл оказался едва ли не лучшей кандидатурой на роль Вашего полномочного представителя на переговорах с кредиторами, но многим тут у нас он не понравился, причем я и сам небезосновательно разделяю общую неприязнь к нему; кое-кого удивил и тот факт, что в дело не вступил мистер Офилд (лорд Ормонд), в результате чего Ротэлла можно было бы отозвать и подойти к решению вопроса с куда большей ответственностью; не говоря уж о том, что, явись Ротэлл к нам два месяца назад, когда его, собственно, и ждали, Вы с женой и детьми уже наверняка были бы вместе с нами.
Но вечером того же дня, когда было написано это письмо, «мистер Ротэлл» встретился с йоркширскими «кавалерами» на Марстонских болотах — и с разочарованием увидел сотню всадников там, где надеялся найти четыре тысячи. Восстание пришлось отменить, роялисты рассеялись и затаились, а Рочестер помчался на юг. Но и в других частях страны дело обернулось пшиком — и повсюду, кроме западных графств, завершилось без единого выстрела.
И вновь, как после поражения при Вустере, нашему герою сопутствовала невероятная удача. Во французском платье и парике он, можно сказать беспрепятственно, добрался до Лондона. В Эйлсбери Рочестера с Николасом Арморером допросил местный шериф, после чего приказал владельцу постоялого двора, на котором они остановились, посадить их под замок. Но один из них простился с золотой цепью — и за такую мзду трактирщик позволил им удалиться в ночь, оставив, правда, у него и весь свой багаж. И конечно, главным врагом Рочестера было его собственное пьянство. Выпив, он выкладывал первому встречному все свои тайны, в результате чего не раз мог угодить в тюрьму, а то и на плаху. В Лондоне агент Мэннинг, узнав о том, что Рочестер предпочитает кабак на Друри-лейн, произвел там обыск. В результате полиция схватила лорда Байрона и несколько других «кавалеров», однако Рочестеру удалось улизнуть. С риском для жизни проведя в Англии чуть более трех месяцев, он в начале июня вернулся в Гаагу. Есть основания предположить, что успеху его бегства из Англии способствовал полковник Хатчинсон (республиканский губернатор Ноттингема в отставке), жена которого была в родстве с леди Рочестер. В эпоху Реставрации, когда была предпринята попытка вычеркнуть имя Хатчинсона из списка лиц, на которых распространялся Акт о прощении и забвении[13], леди Рочестер выступила в защиту полковника, навлекая на себя тем самым гнев Кларендона. «Он помог графу Рочестеру уйти от ищеек Кромвеля, уже схвативших было моего покойного мужа, когда тот, во исполнение воли Его Величества, в последний раз был в Англии».
Меж тем в Дитчли жизнь в глуши постепенно очаровывала юного Джона Уилмота, и город так никогда и не смог вытеснить этой первой любви. Город будет позднее означать для него буйное пьяное веселье, театральные интриги, полузадушевную дружбу с поэтами-профессионалами, любовные похождения и откровенный разврат, стычки при дворе и дружбу с королем, которого он глубоко презирал, бордели Ветстоун-парка, заболевание сифилисом и лечение в «ваннах» у мисс Фокар. В деревне же он обретал покой и в некотором роде очищение — и в конце концов испустил дух именно там. По словам Обри, поэт однажды высказался так: «Дьявол вселяется в меня, стоит мне попасть в Брентфорд, — и не отпускает до тех пор, пока я не вернусь в деревню — в Эддербери или Вудсток». И может быть, именно сады Дитчли вспоминал он, разворачивая на удивление точную метафору:
Когда в стволе древесном хватит соку,
Чтобы дары ветвей поспели к сроку,
Искусный и пытливый садовод
К одной здоровой яблоне привьет
Побеги сливы, персика и вишни—
И абрикосы будут здесь не лишни,—
И чудо-древо, всё прияв подряд,
Одно как есть заменит целый сад.
Маленький мальчик идет по высокой траве след в след за садовником, наблюдая за тем, как поблескивает на солнце его рабочий нож и как падают наземь нежные оливково-зеленые ростки, он вслушивается в говор истинного уроженца Оксфордшира. Его отец пьянствует в Париже, фамильярничает в Германии с принцами императорской крови и в конце концов умирает в нищете, окруженный разве что кредиторами, в Брюгге. Десятилетний мальчик в саду среди плодоносящих деревьев в одночасье превращается в графа Рочестера и барона Уилмота Эддербери в Англии и в виконта Уилмота Этлона в Ирландии.
2
В начальной школе в Барфорде, «под руководством известного педагога по имени Джон Мартин», свежеиспеченный граф был образцовым учеником. Остались свидетельства о живости его ума и об успехах в учении. Его домашний наставник — и духовный отец леди Рочестер — Жиффар долгие годы спустя сказал изучателю старины Томасу Хирну[15], что Джон был «весьма многообещающим отроком, чрезвычайно благонравным и на редкость веселым (веселость он сохранит навсегда), причем не просто послушным, а тут же следующим отеческому совету с превеликой готовностью». И еще одно высказывание Жиффара: «Этот граф, ныне впавший в безумие, подавал когда-то большие надежды, с готовностью откликался на каждое доброе предложение и воспринимал вещи более чем разумно».
От этих слов веет клерикальной напыщенностью. Ясно, что священник считал себя единственным, кто сумел найти подход к мальчику. Он надеялся, что его пошлют с юным лордом и в Оксфорд, «но оказался заменен» — и не без злорадства запомнил этот факт навсегда. Насколько по-другому сложилась бы вся жизнь графа, наверняка думал Жиффар, будь опека над юношей в Уодеме поручена ему, а вовсе не такому отъявленному негодяю как Финеас Бери. Пока ученик начальной школы оставался под присмотром священника в Дитчли, с ним не было никаких «неприятных хлопот», — не то что с тринадцатилетним студентом и четырнадцатилетним бакалавром. Жиффар ухитрился поставить в вину Уилмоту даже саму учебу в Барфорде.
Энтони Вуд описывает юношу как «основательно знакомого с античными авторами, как греческими, так и латинскими, что в его возрасте и с оглядкой на его происхождение являлось исключением из правила, причем едва ли не единственным»; преподобный Роберт Парсонс, сменивший Жиффара на посту священника домашней церкви, хвалит и его древнегреческий, и латынь; доктор Бернет, вспоминая о годах учения лорда Рочестера, написал, что «он довел свою латынь до такого совершенства, что вплоть до кончины сберег красоту и точность римского слога»; кроме того, о том же свидетельствуют его стихи, включая многочисленные переложения из Горация, Лукреция и Овидия, а также великолепный хор из трагедии Сенеки. Однако Жиффар, который «оказался заменен», придерживался прямо противоположного мнения: «Он, можно сказать, совсем не знал древнегреческого, а если и знал латынь, то в лучшем случае с грехом пополам». Недовольство новыми наставниками собственного подопечного быстро переросло в недовольство самим учеником. Об их взаимоотношениях в более поздние годы мы можем судить только со слов самого Жиффара и вынуждены поэтому принять на веру утверждение, будто ему дозволено было «резать лорду правду-матку». Подобно уволенной служанке, которая утешает себя мечтами о том, как горько раскаивается ее госпожа («упади она на колени, я к ней все равно не вернусь!»), Жиффар записывает поразительный разговор, в ходе которого Рочестер якобы сказал ему: «Мистер Жиффар, я огорчаюсь тому, что вы бываете у меня так редко. Я высоко чту вас и был бы чрезвычайно рад иметь возможность беседовать с вами почаще». В ответ на что Жиффар (опять-таки якобы) возразил: «Милорд, я облечен духовным саном. Ваша светлость ведут себя самым неподобающим образом, будучи пьяницей, дебоширом и атеистом, — и вряд ли с моей стороны будет уместно поддерживать р