Я говорю иронически:
— А может быть, тощие в моду войдут?
— Ого! — сказал он и опять молчит.
А я как в воду смотрела. Потом тощие в моду вошли, и я пользуюсь успехом. Только зачем мне теперь этот успех?
Ну вот, а тогда, в пятом классе, мы сидели у меня за перегородкой, и я все ждала, когда он начнет рассказывать сказку про Шоколадку. И на лице у меня была ироническая улыбка, чтобы он понял, что я все понимаю, что это никакая не сказка, а это я от него слушаю советы, как жить, что я уже давно выросла и все равно он пользуется моим доверием. А он все не рассказывает, и я ему опять, иронически улыбаясь, говорю:
— Ну что же вы?
Он спрашивает:
— Ты зачем меня из-за стола подняла?
— Чтобы вы не заговаривались.
Он говорит:
— Неужели тебе непонятно, что это не мне надо поговорить, а твоей маме? Когда она меня учит, как жить, ей самой жить легче.
Я молчу, улыбаюсь иронически.
Потом он спрашивает:
— Говори правду: ты недавно эту улыбочку разучила?
Я молчу. Он покурил в форточку, а потом сказал:
— Ты сейчас знаешь кто?
— Кто?
— Ты сейчас — Справедливая девочка с четвертой парты… В каждом классе есть такая девочка. Справедливая девочка с четвертой парты.
Я спрашиваю:
— А это что, плохо, по-вашему?
Он отвечает:
— Может быть, и хорошо. Но сказки тебе почему-то рассказывать не хочется.
Он выкинул окурок в форточку, размахал дым рукой и вышел. Потом попрощался с мамой и ушел.
А я смотрела в окно на крыши сараев, на грязный снег, куда упал его окурок, и была вся как каменная. Он не догадался, что я его полюбила. Это было тогда, в пятом классе. Слава богу. Страшно подумать, что было бы, если бы он догадался. А так все упростилось. С этих пор никаких сказок он мне не рассказывал.
А в прошлом году приходит он и говорит:
— Шоколадка, как дела? Что читаешь?
Тут я обрадовалась, что меня назвал по-старому — Шоколадка, и рассказала ему про все. Почти… Про Салтыкова-Щедрина, про здравый смысл, про мещанство и стала ему читать цитаты из Салтыкова-Щедрина. А он все слушал и говорил:
— Да… да… Здорово… Отлично…
А потом вдруг сказал:
— Перечти еще раз.
Я обрадовалась, что он согласен со мной, и еще раз прочла. Там был такой отрывок, описание затхлого мещанского быта — скука, половики на скрипучем полу, за окном ветка белая от зноя, на пустой улице куры возятся в пыли, из кухни запах дыма, самовар ставят и оладьи пекут. Подохнуть можно. А он подумал и говорит:
— Какой великий художник… Чего бы я не дал, чтобы в таком домике пожить. Хоть пару месяцев, что ли, а?
Вот тебе и здравый смысл!
И опять у меня все перевернулось.
А теперь о главном. Я теперь как думаю? Я думаю, что когда говорят «тип», «типичный» — это удобно. Но только я думаю, что человек становится типичным, когда он средство путает с целью. Что значит, например, «типичный Дон-Кихот»? Это значит — цель благородная, бороться за справедливость, а средства устарели — копье, кляча, драки с ветряками, спасение проходимцев, никому не нужные услуги, от которых только всем хуже.
Я тогда была типичной школьницей, а Медведев человеком. Но только ему тогда нельзя было всего этого — скрипучих полов и прочего. Раньше ему это надо было, дом и тишину, когда эта Справедливая девочка с четвертой парты из него веревки вила. Справедливая девочка с четвертой парты, на которую я в какой-то момент стала похожей. Не уследила. А теперь эта тишина с оладьями для него гибель, когда она, наконец, за него замуж собралась. Зоя эта, одноклассница его, второй месяц у нас учительницей физкультуры работает. Вот уж кто типичный по всем статьям, прямо не женщина, а картинка гоночной машины. Как он этого не замечает! Он не понимает, что он не тишину ищет, а любовь. А сам на моих глазах становится типичным.
До свидания, Медведев. Только не пропадай совсем. Давай поменяемся ролями. Лучше уж пускай я буду Справедливой девочкой с четвертой парты, лишь бы ты оставался нетипичным.
В прошлый его приезд была такая история. Это мне Задорожный рассказывал. Из нашего класса. Он смешной. А может быть, даже не смешной, а искренний, не разберусь. Я сейчас совсем запуталась. Кто хороший, кто плохой — ничего не понять. Я вот Генку считала хорошим человеком.
Задорожного тогда выгнали из класса, когда шло общее собрание. Он стоял в коридоре и орал. И тут подошел Медведев, они и познакомились.
Задорожный рассказывал:
Стою я в коридоре и ору: общее собрание! Сенсация! Обсуждаем поведение Галины Соловьевой! Неслыханное поведение Галины Соловьевой! Вдруг подходит мужик лет тридцати и спрашивает:
— Что ты раскричался?
— Слушайте! Слушайте! Первый раз в истории человечества! Нетипичный случай! Вина доказана!
— Погоди, какая вина? — спрашивает он.
— Вина доказана, потому, что она не может быть не доказана! Потому что она не может не быть доказана! А почему? Потому что она не может быть, не может быть, не может быть…
Он меня спрашивает:
— Ты можешь объяснить толком, что у вас происходит?.. Не вздумай опять орать, а то я тебя втолкну в класс.
— Нельзя. Меня выгнали.
— Это я понимаю… Так в чем дело?
— Соловьеву судят за поведение.
Он хотел войти в класс, но я загородил дверь и говорю:
— Нельзя. Вас тоже выгонят… Я продолжаю…
Тут я встаю в позу оратора и говорю голосом Зои Николаевны: — По-моему, дело ясное, правда, ребята?.. Я скажу по-простому, я ведь не только классный руководитель, я ведь спортсменка… Вы все любите спорт, а в спорте самое главное что?.. Правильно… Сплоченность команды… Если в команде заведется, в общем, если один человек противопоставляет себя коллективу, он должен уйти… Соловьева, ты что, заснула? Ребята, повторите, что вы ей инкриминируете! Басова, скажи, ты понимаешь, что значит «инкриминировать»? Не понимаешь? Это значит — «обвинять»… Тут вступает Басова. «Она ставит себя выше всех! Соловьева, мы тебя осуждаем за высокомерие!» Мужик таращит глаза и говорит: «За что? За что?» А я ему: «Послушайте сами», и отворяю дверь. А за дверью орут девчонки: «Подруг не замечает!.. Ты скажи, Соловьева, ты хоть к кому-нибудь хорошо относишься?»
Задорожный всегда так рассказывает, как начинает гудеть, как начинает! Нет, он в общем-то мальчишка ничего, только орет очень. У нас весь класс его голосом может говорить, и даже все привыкли орать. Я очень могу представить себе, как они там в коридоре с Медведевым разговаривали, как Задорожный сказал: «Взбеленились… Это они из-за „аллеи ужасов“, а Медведев спросил с интересом: „Ну-ка?.. Ну-ка?..“ А уж голос Медведева мне вообще вообразить ничего не стоит. Задорожный рассказывает:
— Там одному стало противно. Этот товарищ встал и объяснил всем, что они взбеленились, потому что трусы и боятся за Соловьеву заступиться…
— Что за „аллея ужасов“? — спрашивает Медведев.
— Ребята надевали простыню на палку и проносили ее в сумерках за кустами… Все девчонки думали, что привидение, визжали… Сейчас я им объясню… — Задорожный открывает дверь в класс и кричит: „Они же атеистки! Они против религии! Они только верят в привидения, в приметы, в тринадцатые числа, в черных кошек, в счастливые автобусные билеты, в дурной глаз!.. А так вообще-то они девочки смелые… На собрании… Когда все на одного!“
„Задорожный, выйди вон“, — раздается спокойный женский голос, и Задорожный затворяет дверь.
— Во, старуха выступает! Она меня и выгнала!
— Да это же Ефросинья! — изумляется Медведев. — Неужели она еще преподает?
— Значит, и вы ее так звали?
— Ну, если Ефросинья там, она Галку в обиду не даст.
— Почему вы так думаете?
— Ничего я не думаю. Знаю и все… Ну, дальше?
— А дальше, одна Галка не испугалась привидения… Заложила два пальца в рот да как свистнет! Мы за кустами чуть с хохоту не померли, и простыня с палки свалилась… Потом приняли ее в свою компанию… Девчонки ей этого простить не могут… Этот товарищ поднялся на собрании и объяснил им, кто они есть, что они трусы и Генка тоже… А Генка заорал, что этот товарищ его предал. А этот товарищ сказал, что Генка сам Соловьеву предал, а между прочим, цветы ей в дверную ручку просовывал в ихней квартире, а потом по телефону мяукал таинственно… Тут они с Генкой чуть не подрались.
— А потом его выгнали из класса? Этого товарища, да? — спросил Медведев.
— Ага…
— „Товарищ“ — это лучшее слово, которое придумали… Спасибо, товарищ…
— Да ладно вам…»
Они приоткрыли дверь класса, и тут я их увидела обоих, и мне прямо даже нехорошо стало, или сердце заболело, или голова, даже не помню. А Ефросинья вдруг как раз встает и говорит:
— Так вот, дорогие мои… Я уйду из школы, если Соловьеву переведут в другой класс или еще что-нибудь с ней сделают…
Тут наступает резкий шум и тишина.
— Потому что она одна из тех учениц, ради которых я до сих пор работаю в школе и не ухожу на пенсию.
Вот это да! Мы же с ней всю дорогу ругаемся.
— Не понимаю… — говорит Зоя Николаевна, Справедливая девочка с четвертой парты. — Ефросинья Михайловна, вы же с Соловьевой ссоритесь все время… Вся школа это знает.
— Да, — говорит Ефросинья. — Ссорюсь… Потому что она моя любимая ученица.
Вот это да! От Ефросиньи всегда не поймешь, чего ожидать. А, между прочим, в сущности, она тоже моя любимая учительница. Так что мы квиты, но только ссориться я с ней буду во что бы то ни стало… Я запуталась, но, в общем, понятно, что. я имею в виду.
— Я считаю, что надо поздравить Соловьеву с днем рождения, — говорит Ефросинья, — …и на этом закончить дело… Вы не знали, что ей сегодня исполняется тринадцать лет… Соловьева, не реви… Задорожный и Медведев, закройте дверь!..
— Ну все… — сказал Задорожный Медведеву. — Против заслуженной Ефросиньи не попрешь… Лопнула вся их затея…
А потом двери нашего класса распахиваются, и все вываливают в коридор, и в классе остаются только Справедливая девочка с четвертой парты, заслуженная Ефросинья и я — сижу себе за партой, посиживаю. Мне уже все равно. Почти.