Потом входит Медведев.
— Володя? — притворно удивляется Зоя Николаевна.
— Здравствуй, Зоя, — притворно отвечает Медведев.
— Вот, явился наконец, пропащая душа, — притворно говорит Ефросинья.
— Здравствуйте, Ефросинья Михайловна, — притворно говорит Медведев.
— Минуточку, — притворно говорит Зоя Николаевна.
Все делают вид, будто ничего не происходит, но хотя говорят вполголоса, мне прекрасно слышно. И тут я слышу разговор, который не каждый день услышишь. Потому что Справедливая девочка говорит Ефросинье, что было непедагогично с ее стороны заступаться за Соловьеву, то есть за меня, при всех и тем самым против нее, то есть против педагога. На что Ефросинья возразила ей, что непедагогично было в классе говорить о переводе Соловьевой, то есть меня, в другой класс, так как это дело педсовета, что непедагогично было сравнивать класс с футбольной командой, потому что педагогика не спорт, что непедагогично было хвалить за подлость подружек Соловьевой только потому, что их больше, а Соловьева, то есть я, одна. И тут все оглядываются на меня и начинают говорить еще тише. Но в классе хорошая акустика.
И вдруг я все понимаю. Каждый из них хочет поговорить со мной наедине, и потому никто не уходит. Мне становится не по себе, но я не уйду ни за что. Пусть выпутываются как хотят. Сегодня мой день. Праздник не получился, но это мой день.
— Ничего не понимаю! — говорит Справедливая девочка. — Да что Соловьева, особенная какая-нибудь? Исключение, что ли?
— Да, исключение, — говорит Ефросинья. — Как все дети… В школе только правила поведения одинаковые для всех… Но каждый ученик — исключение… Понимаете? Каждый ученик!.. Если вы этого не понимаете, вы не педагог…
И Ефросинья идет прочь. Один человек выбыл из футбольной команды. Единственный, с кем мне хотелось бы теперь остаться. Я слышу, как она говорит Медведеву: «Зайди ко мне потом» — и потом по коридору каблуками — топ-топ — как в песенке… Справедливая девочка подходит к Медведеву. Я сижу тихо, как мышь.
И тут она спрашивает его, зачем он пришел сюда, ведь они же сговорились встретиться у автоматной будки, а на это он почему-то отвечает, что она хорошая спортсменка, а Галка, то есть я, хороший человек и потому не боится быть самим собой, и что Ефросинья это любит, а «ты не любишь», и что поэтому «Ефросинья педагог, а ты пока еще нет…»
— Оставь… — устало говорит Зоя Николаевна. — Я сама этого не хотела, Так вышло… Это педагогика. Ты в ней ничего не смыслишь.
— Ты действительно не хотела?
— Да.
И вдруг Медведев окликает меня. Я вздрагиваю.
— Галка!.. — громко говорит он.
Притворяться бесполезно. Я поднимаю голову и гляжу на них.
— Галка… Зоя Николаевна говорит, что она не хотела всего этого…
— Спасибо… — говорю я, глядя на него в упор.
Он тоже глядит на меня в упор.
— Знаешь, я, пожалуй, пойду, — говорит он Зое Николаевне.
— Куда? — спрашивает она.
— По своим делам.
— Я тоже ухожу, — говорит она.
Но раньше их выбегаю из класса я.
А последний раз было так. Вдруг приходит телеграмма, что он приезжает, а на дворе весна. У меня сердце упало. Мама, конечно, подумала, что он приедет на новоселье — мы получили квартиру в новом доме. Но я сразу поняла: причина не в этом. Справедливая девочка с четвертой парты — вот причина. Весна. Неужели он не видит, какая она, эта Зоя, «справедливая девочка»? Я иногда даже думала, что это недоразумение. Знаете, как в оперетте героиня думает, что герой любит другую, а все зрители знают, что героиня дура и так далее. Но врать не стоит. Никакого недоразумения тут нет, просто он слепец, и там, где была Девочка с четвертой парты, давно уже никакой справедливости нет, и никакого дома у них не может быть, потому что в ней что-то когда-то взорвалось, и теперь она пустая и деревянная. Она ушла из нашей школы, Ефросинья оказалась права, педагога из нее не вышло, и что она делает сейчас, я не знаю, но что-то делает, и я не верю, что она делает хорошее. А он верит.
И вот я стою во дворе дома новостройки, а во дворе скамейка, а во дворе будка телефона-автомата, а во дворе силуэты тополей и синий свет луны.
— Это справочная? — говорю я в трубку. — Скажите… рейс 117… Да, из Омска… Давно прилетел? А как давно?.. Это точно, что прилетел? Послушайте…
Но справочная кладет трубку — раз-два и нет разговора. И все становится ясно, как белый день, хотя на дворе темная ночь. Самолет прилетел вовремя, а Медведев не явился, и я жду его уже второй час. Вот так. Все как в страшном сне.
И тут, как во сне, во двор входит Ефросинья. Но это, конечно, не сон, просто она теперь живет в соседнем корпусе и, наверно, видела из окна, как я торчу у телефонной будки. Вообще мне кажется, что меня понемножку берут в окружение, и кольцо сжимается. Я слышала обрывок разговора мамы и Ефросиньи: «Что-то с ней творится», — сказала мама, и они заговорили о погоде, когда я вошла в комнату. Из чего следует, что разговор касался меня.
— Пуху-то, пуху в этом году, — говорит Ефросинья, ловит пушинку и садится на скамью возле меня. — Когда тополиный пух летит, кажется, что сама летаешь.
Потом она прислушивается.
— Электричка пошла, — говорит она. — Галя, тебе домой не пора?
— Ефросинья Михайловна, — говорю я. — Когда моя мама у вас была вожатой… она красивая была?
— Не хуже тебя… — отвечает Ефросинья. — Вообще ее класс был трудный. Володя Медведев особенно зарывался… Он влюбился в Зою Надеждину… Зоя тогда была совсем другая.
Потом мы молчим, а потом я спрашиваю:
— Ефросинья Михайловна… А зачем вообще нужна любовь?
Она секунду молчит, потом отвечает:
— Если поверишь, что нужен одному, — поверишь, что нужен всем.
— Ефросинья Михайловна, почему это так?.. — спрашиваю я. — Человек кричит, а его не слышно?
На это она ничего не отвечает.
— Ефросинья Михайловна… — говорю я. — Представьте себе — один человек полюбил другого… Глубоко и страстно… А второй уехал на год в далекий город… А у первого был секрет — он часы переставил вперед на два часа… чтобы жить в одном времени со вторым…
Я начинаю задыхаться, как будто нырнула глубоко и никак не могу выплыть наверх.
— …И вдруг первый узнает… что тот, второй… хочет жениться на ком-то… Как должен поступить первый?
Ефросинья думает, потом отвечает недовольно:
— Первый, второй, третий… Как на параде. А кто этот второй?.. Ладно, не спрашиваю… Рецептов тут нет… Дело решают взгляды на жизнь… Взгляды на жизнь этого, первого.
— Взгляды! — говорю я. — Любят не за взгляды!
— Ты знаешь… в конечном счете любят все-таки за взгляды. Взгляды — это не только речи, которые ты произносишь. Этому можно научиться. Взгляды — это вся ты, вся твоя повадка, способ общения с людьми… жадный ты или готов поделиться, терпимый ты или фанатик с белыми глазами. Чего ты больше боишься — что тебе будет плохо или твоему другу?..
Сидим на скамеечке, пух летит. А мы сидим и думаем.
— Ему не может быть хорошо, — говорю я упрямо, — …если мне плохо.
— Ты уверена в этом?
— Уверена…
— Хорошо… — устало говорит она. — Тогда скажи ему об этом.
— Скажу…
Ефросинья Михайловна тяжело поднимается со скамьи, опираясь руками о колени, и идет прочь. А я кидаюсь к телефонной будке.
— Справочная… Рейс 117 из Омска…
Но тут во двор входит компания ребят, и среди них Генка и Задорожный.
— Дурачок ты, понял? — говорит Генка Задорожному. — С женщинами надо решительно… Хочешь покажу?
— Почему это ты… лучше уж я… — отвечает Задорожный.
Я выхожу из будки. Компания хохочет.
— Галка… — говорит Задорожный. — Мне всегда хотелось тебя поцеловать.
— Отстань, — говорю я.
— Я хочу тебя поцеловать.
— Я вот тебя сейчас по морде тресну.
— Наплевать, — говорит Задорожный.
Он подходит ко мне, я даю ему оплеуху.
— Правда, треснула, — удивляется он.
Компания хохочет.
— Ни одного поцелуя без любви… — язвительно говорит Генка.
— Между прочим, да, — отвечаю я.
— Тихо… Идет кто-то…
И вся компания исчезает.
А я сажусь на скамейку. Не приехал. Вот так. Или, еще хуже, приехал, а к нам не зашел. Не пришел. Отправился прямо к своей замечательной Зое Николаевне… А ведь, в сущности, она ведьма, отрицательный персонаж… Ах, Медведев, Медведев, сказочник… В сущности, я вас тоже выдумала… Не пришел… «Шоколадка, не торопись!»
— Генка! — кричу я в темноту.
— Чего тебе? — отвечает Генка, выходя из темноты.
— Поди сюда.
— Зачем?
— Поцелуй меня.
— Что?..
Он поцеловал меня. Я его оттолкнула.
— Противно, — говорю я. — Хочешь я буду теперь с тобой дружить?
— Почему ты решила со мной дружить? Тебе же противно…
— Потому что ты хуже всех… Хватит сказочек. Да здравствует реальная жизнь… Генка, что там горит?
— Горит?.. Это ребята тополиный пух подожгли.
Слышен топот, милицейский свисток. И вдруг я что-то начинаю понимать.
— Гена… — говорю я, и что-то во мне начинает обрываться, ниточка за ниточкой, как будто я вишу над пропастью, а ниточки все рвутся одна за другой, одна за другой. — Гена… — говорю я, — который час на твоих?
— Десять, — говорит Генка. — Еще рано…
— Не ври… — говорю я. — Двенадцать…
— Да, смотри ты.
И мы сверяем часы.
— У тебя на два часа вперед, — говорит он. — Во, врут часики!
— Нет… — говорю я. — Не врут… Просто они идут по омскому времени… Я забыла… Я забыла их переставить… Я все забыла… Уходи…
— Но-но… — говорит он.
— А ну брысь отсюда… — говорю я и иду на него.
— Вот ненормальная… — отступает он. — Ну, псих, честное слово.
Он поворачивается и идет прочь. Потом исчезает в темноте… Что же я наделала? И тут во двор входит Медведев. А я? Я прячусь в телефонную будку. Все потеряно. Я целовалась первый раз, и мне было противно, потому что я поторопилась, и теперь все ужасно…
Медведев вглядывается в темноту.