А потом началось странное лето. Ну, может, оно было странным только для меня и для Витальки. Потому, что мы оба сдали свои экзамены и оба оказались как бы предоставлены самим себе. Нет, конечно. Жизнь это не сурдокамера: даже если спрячешься в комнате, и то жизнь тычется в двери, приятная или неприятная. То за квартиру платить придёт повестка из домоуправления, то шум листвы занесёт вечерний сквозняк. Жара стояла страшная, и старожилы её, конечно, опять не запомнили.
Пролетают, проскакивают дни, вечно в тревоге сердце человеческое, и нет того, кто бы достиг покоя. Разлетелась наша квартира, кто в отпуск, кто в командировку, и остались мы втроём. Я, Виталька и тишина. А до этого было шумно недели две. До этого сошлись все шумы. Целыми днями по всей крыше нашего огромного дома в десяток молотков колотили кровельщики, за обеими стенами моей комнаты бесконечно грохотали магнитофоны, из кранов в кухне и в ванной лилась вода — мыли посуду и купались, на четырёх конфорках газовой плиты свирепствовали сковороды, хлопали и клацали замки комнат, шкафов и холодильников. Дом стал не дом, а фабрика. Подумать о чем-нибудь толковом можно было только по ночам, но и ночью ревели ошалевшие летние коты, бряцали гитары, а за стеной супружеская пара научно выясняла отношения.
— Меня эта формула жизни не устраивает, — гудел муж. («Формула жизни». Двадцатый век всё-таки).
Муж. Меня пугает, что тебя устраивает такое времяпрепровождение. Вот вчера вечером я ничего не делал. Стоял здесь у стола, а ты сидела там на тахте и лопалась от злости. Мрачный призрак передо мной маячит. (Мрачный призрак перед ним маячит!)
— Такое впечатление, что чем больше барахла, тем хуже жизнь. Понимаешь, что пугает, — не стало общих дел, кроме деловых дел. Ужасно, что, кроме этого, ничего нет. Я ещё весной это заметил. Я тебе говорил об этом…
(Сейчас разговор перейдет на меня).
Жена. Я слышу, как он («он» — это я), как он с какой-то бабой разговаривает. Я тысячу лет от тебя не слышала таких слов, какие он ей говорит.
Оказывается, есть люди, которые мне завидуют. Вот чудеса! Какая-то баба это Ирина. Юная сослуживица. Она как-то раз принесла мне отпускные деньги, оглядела мою комнату и сказала:
— Хватит. Стыдно.
А потом собрала накопившиеся бутылки в две авоськи.
— Я их собирался сдавать, — нерешительно сказал я.
Но она отдала бутылки лифтёрше.
— Не обеднеете, — сказала она.
Я не обеднел. Я только никуда не поехал в отпуск. Потому что вся квартира разлетелась кто куда, а у Ирины отпуск был в следующем месяце. А тогда она не поехала в отпуск.
Я собирался бриться. Включил электробритву — не работает.
— Московское время девять часов 15 минут, — сказал приёмник. Сейчас прозвучит музыка из советских оперетт. Даже в мелочах утро было торжественное. Солнце освещало противоположную сторону дома, и тёмная тень скрывала половину нашего двора-колодца. Из тени вышел мальчик и ударил палкой по пустому цинковому баку из-под мусора. Эхо поскакало мячиком.
— Виталька! — крикнул я.
— Чего?
— У меня бритва не работает.
— Сейчас.
Я в основном теоретик, а Виталька — практик. У нас весь чулан забит недопаянными транзисторами. Он из любой мыльницы в два дня делает приёмник и в чулан его, как только он заговорит. Виталька ищет лучший вариант. Слава богу, хоть кончились взрывы и фейерверки. Однажды у него на кухне вспыхнула вата, и он выкинул её в окно. А потом пришёл пенсионер с прожжённым плащом, запахло судом и горелым капроном, и пришлось платить за плащ. Вот молодёжь пошла! Разве мы такие были. Мы с его отцом были не такие. Мы на свалке за линией электрички отыскивали пули и выплавляли из них свинец на газовой плите. Однажды, из пули вылез какой-то стержень и развернулся серой пальмой.
— Ложись! — крикнул я.
Мы кинулись на пол, раздался взрыв, и нам влепило свинцом: ему в мочку уха, мне в ладонь.
— Держи, — сказал Виталька.
— Гляди, — сказал я.
Мы высунулись в окно. Длинная тень, закрывавшая половину двора, отошла к подъездам, и на середине освещённого двора оказался корабль. Он стоял вверх дном на четырёх козлах, и солнце освещало свежие доски, сваленные рядом, видимо, для обшивки.
— Откуда эта лайба? — спросил я.
— Не знаю. Ночью притащили на прицепе. Какие-то чудаки.
— Делать им нечего, — сказал я.
— А ты не подначивай меня.
Внизу вокруг корабля уже толпились любопытные, и бородатый дядька в берете выкладывал на доски из портфеля электродрель.
— Виталька… пойдём вниз и скажем ему, что нам завидно, — предложил я.
— Подумаешь, — сказал Виталик.
— Ну, тогда сходи за квасом, — сказал я.
Может, ему не завидно. А мне завидно.
Я спустился вниз и постоял у щелястых бортов корабля и, вздохнув, сказал бородачу с беретом:
— Завидно…
Бородач улыбнулся и расцвёл. Он был как Тур Хейердал. Я сказал ему «завидно» и вдруг почувствовал, что я сфальшивил, мне ни капли не завидно. Почему считается, что надо завидовать кораблям, всяким там парусникам. Я горожанин. Я люблю асфальт, и окурки на мостовой, и звёзды над крышами, и рёв грузовиков на окраинных шоссе. А в море — вода. А что в ней, в этой воде. Вода должна быть в водопроводе.
— Весь дом вам завидует, — сказал я. Тур Хейердал опять заулыбался и впился электродрелью в обшивку — чёрный шнур он протянул через двор в окно первого этажа, и на всех балконах стояли остатки великих семей, разъехавшихся в отпуск, на дачу.
А лето шло, и корабль строился. Я ездил в Серебряный бор и транжирил отпуск. Виталька болтался по Москве, потом возвращался со справочниками. Он готовился к институту. А потом однажды была ночь, и гитара бренчала потихонечку, и тени отшатывались в подъездах. Наступил час поцелуев. Тихая музыка и меланхолические фонари. Это хорошо, не правда ли?
— Что, брат, худо? — спросил я Витальку.
Мы почему-то оказались вдвоём возле корабля.
— Не знаю, — сказал он.
Ночной корабль плыл по двору вверх килем. Его обшили вторым слоем бортов, удлинили корму и надстроили киль.
— Стекловолокном будут покрывать, — сказал он.
— Стало быть, худо.
— Из регистра приезжали спецы, хвалили конструкцию. Сказали, надо перенять опыт. Много старых шлюпок списано, а могут служить… Недорого стоит. Потом лаком покрыть. Сушить можно спиралью с рефлектором.
— Что, брат, плывёшь кверху килем? — спросил я. — Ну, что у тебя стряслось?
— Ничего не стряслось.
— А почему киснешь?
— Потому что ничего не стряслось. Всё известно наперёд. Кончил школу, уволился с работы, а больше ничего не стряслось.
— Ну-ну, — сказал я. — Какой сарказм. Давай, давай. Что же тебе известно наперёд.
— Сейчас ты скажешь, молодость не должна бояться дорог и всё такое. Бригантина поднимает паруса.
— А что? Недорого стоит, правда? — спросил я.
— Не знаю.
— Потому и мечешься, что не знаешь.
— А ты тогда почему мечешься?
— Потому что знаю. Дорого стоит. Потому и мечусь. Вот в чём между нами разница, киса. Недобрал я в своё время бригантин, парусов и прочего, а теперь поздно.
— Почему поздно? Отпусти бороду и построй пароход.
— Не пойдёт. Я горожанин. Терпеть не могу корабли.
— Я тоже терпеть не могу корабли.
— Тогда пошли домой.
Мы двинулись к подъезду, у которого на венских стульях сидели лифтёрши, утомлённые сплетнями. Всё они про меня знают. Рентген. Мы прошли мимо хищных взглядов и влезли в лифт. Двинулись. Загробный голос диспетчера спросил сквозь дырочки в стенке кабины:
— Как работает лифт? Нет ли жалоб?
— Ни жалоб нет, ни предложений. Отключитесь, — сказал Виталька.
— Чересчур ты умный, — сказал голос. — Я вот пожалуюсь родителям, хулиган.
Мы вылезли и вошли в пустую квартиру и выпили бидон квасу.
— Знаешь, кто мы? — спросил Виталька. — Мы с тобой продукты эпохи, и у нас конфликт отцов и детей.
— Ерунда, — сказал я. — У нас конфликт дядек и племянников. Пошли спать, продукт. Ты мечешься потому, что треплешься, а треплешься потому, что спасаешься от поступков. Каждый, кто спасается от поступков и плывёт вверх килем по течению, говорит, что он — продукт эпохи.
— Скажи… — спросил он. — Как ты мог допустить, что у тебя так получилось?
— А вот это уж тебя не касается. Понятно?
Он открыл рот, хотел ответить.
— Нечего сказать, верно?
— Чересчур ты умный, — сказал он.
— А ты пожалуйся родителям, — сказал я. — Ты что, с Валей поссорился? Почему ты сегодня взвинченный?
— Из-за тебя! — крикнул он.
У меня всё похолодело внутри.
— Я же молился на тебя… с детства! — крикнул он.
— Молиться не надо. Религия — опиум для народа, — сказал я ровным голосом.
Он весь искривился.
— Костя… хочешь, мы с ребятами им рыло набьём?.. До поезда осталось двое суток.
— Цыц… До какого поезда?
Он всхлипнул. Убежал на кухню. Зашелестела вода. Он вернулся.
— Я уезжаю в Ленинград, Костя.
— Ну. Дальше.
— Я поступаю в морское училище.
— Вот так штука… — сказал я.
Родители прилетели на другой день.
Ещё успели собрать его как следует, ещё успели сделать проводы.
Был свиной холодец. Была «столичная». Были мальчики, которые кончали с ним сначала дневную, потом вечернюю школу и два года работали на заводе. Они ели холодец и пили «столичную», и держались всё более прямо, и дружно хохотали, когда рассказывали друг другу анекдоты из солдатской жизни, которые они слышали от отцов и которые те слышали, когда были мальчишками.
Всё наладилось. Никто не ожидал от него, а он совершил поступок. И теперь ребята провожали его, и за столом не было девочек. Самый долговязый перегнулся к нему и спросил:
— Ну ладно, не в институт, а в армию. Что это даст тебе лично?
— Не знаю, — сказал Виталька. Потом подумал и сказал:
— Верность.
Я не пошёл провожать его на вокзал. Мы отправили всех вперёд, а сами задержались у лифта. Он вдруг смущённо улыбнулся и сказал: