— А я ещё помню, как ты награды носил.
— Ладно. Давай без лирики, офицер.
Тоненький неокрепший ещё парнишка стоял у открытой двери лифта.
— Вот что, — сказал я. — Если хочешь служить легко, служи хорошо. Это не я придумал. Это мне отец сказал, когда я в армию уходил. И ещё. Человек стоит столько, сколько он может заплатить добровольно.
— Здорово придумано. Я запишу, — сказал он.
Снизу раздался стук. Кто-то требовал лифт.
— Напиши мне.
— А ты мне напиши, — сказал он и замялся: — Как там кораблик наш во дворе. Как твои дела.
— Ладно. Добро, — сказал я.
Мы расцеловались. Пылкость, правда, сейчас не в моде.
Ничего. У нас с Виталькой она в моде. Главное, что корабли всегда останутся в моде. Даже когда они все будут без пушек, ракет и чего там ещё придумают. Потому что всегда кто-нибудь захочет плавать не по застывшим волнам тарелки с холодцом, а по живым волнам весёлого моря. Что же касается холодца, кто от него отказывается? Отличная закуска.
Вот опять телефон звонит, и слышен разговор из коридора.
— Виталика? — спрашивает его отец.
— Да, — отвечает голос с трещинкой.
— Его, простите, нет в Москве.
— Нет в Москве?
— Он, простите, в Ленинграде. Он там учится.
— Ах, учится… А он не будет в Москве?
— Он не скоро будет в Москве. Он в военном училище.
— А-а…
— Если хотите, я могу его адрес дать.
Быстро:
— Можете? Дайте, пожалуйста.
Доигрываются телефонные звонки. Доигрываются маленькие ещё драмы, хвостики какие-то. В армию ушёл просто Виталька, и окончился у него этап жизни. Но кончился и у взрослых этап жизни. На их глазах прошёл мальчик. Загадочный для самого себя и такой понятный для окружающих. Хотя обыкновенно принято считать, что всё обстоит как раз наоборот.
Лысый бугор
Рассказ «Лысый бугор» опубликован в еженедельнике «Неделя» № 18 (27 апр-3 мая) 1970 года.
А потом рaздается шум многих шагов, сердитое бормотание одинокого голоса, и над верхушками бурьяна и полыни показываются головы людей. Это процессия, которая движется со стороны города Меца.
Лысый бугор. Выгоревшая трава пониже вершин.
Серое небо, по которому ветер несет тучи.
Вдали стены города Меца, — его сторожевые башни печатаются на фоне серого неба.
Процессия приближается. Это бедно одетые люди с суровыми лицами, предводительствуемые хорошо одетым мужчиной. Они дышат тяжело и, можно сказать, мрачно, потому что тащат на руках какого-то толстого человека.
Выйдя на бугор, они останавливаются и, раскачав неподвижного человека, швыряют его в бурьян. Совершив это удивительное действие, они грозят кулаками и, плюнув на землю, поворачиваются и молча уходят обратно в город.
Толстый человек лежит в бурьяне неподвижно, а из травы выползает мальчик и садится на землю, разглядывая незнакомца.
Человек поднимается и тоже садится, кряхтя и отряхиваясь.
Он лысый и толстый, и на нем длинная одежда — не то монашеская, не то докторская.
Он ощупывает себя и, найдя очки, вздевает их на нос.
Некоторое время они с мальчиком молча смотрят друг на друга.
— Кто ты? — спрашивает мальчик после выразительного молчания.
— А ты кто? — спрашивает человек.
— Я мальчик…
— Я тоже, — невесело говорит человек.
Мальчик ничего не отвечает.
— Не веришь?.. Видишь ли, я сам считал себя взрослым, но они меня опровергли… — говорит человек, поднимаясь.
— Меня зовут Бонифас, — говорит мальчик.
— …Понимаю… — человек снова садится. — Извини, пожалуйста… Меня зовут Франсуа, метр Франсуа Рабле… Иди сюда, мальчик Бонифас, и я вытру тебе нос… Негоже сидеть сопливым на земной тверди… Я доктор. Я лечу смехом… Ты спрашиваешь, как лечат смехом?.. Видишь ли, смех — это слабительное. Он помогает при запорах.
— Я ничего не спрашивал, — сказал мальчик.
— Что?.. Не важно, — ответил Рабле — Ты видел, как меня… э-э… несли на руках?
— Видел…
— Это мои пациенты, — сказал Рабле. — Кстати, Бонифас, у тебя не болит живот?
— Нет.
— Ну-ну… — промолвил Рабле, сомнительно посмотрел на Бонифаса и, помолчав, добавил: — Смотри, Бонифас, не пей воду из реки, слышишь?
— Да…
— Эти болваны думают, что заразу в городе можно уничтожить колокольным звоном и пением красивых псалмов. А сами пьют вонючую воду из реки, куда все кожевники сливают отходы, — сказал Рабле и посмотрел вдаль, и голос его дрогнул: — Когда я сказал, что нечистоты нельзя сливать в реку, купцы объявили меня безбожником. Еще бы: они получили богатые заказы для новой армии короля Франциска. Как я их убеждал! Как умолял поверить мне! Но они смеялись надо мной. Знаешь, что было дальше, Бонифас?.. Тогда я сам начал смеяться над ними. Я написал продолжение истории про Гаргантюа и его сына. Впрочем, тебе не понять. О, как они возмутились… Они протащили меня по городу, вышвырнули меня из города, как отброс, на свалку… Все выгорело, Бонифас. Сухо в сердце, — сказал Рабле устало и потом с ненавистью добавил: — Как я люблю зверей этих несчастных!
И, встав с земли, он пошел прочь и, оглянувшись, помахал рукой голове Бонифаса, которая глядела ему вслед.
И Рабле сошел с холма и выбрался на дорогу.
Свободно протекает река в своих илистых берегах.
Неприхотливый обыватель переходит ее вброд, закатав штаны выше колен. Мычание коров, ржание лошадей, блеяние овец. По дороге солдат гонит стадо, которое разбредается и норовит остановиться, чтобы дорогой пощипать траву.
И так, идя по пыльной дороге, Рабле приблизился к деревне, что лежала у подножия угрюмого замка.
И когда он подошел поближе, он увидел, что к нему опять движется группа людей.
Рабле остановился, люди подошли поближе.
— Господин, если вы священник, то пойдемте с нами, — сказал крестьянин.
— Зачем? — недоверчиво спросил Рабле.
— В деревне очень нужен священник, а наш вчера умер, некому отпевать. Идемте скорее.
— А вы меня на руках носить не будете? — спросил Рабле. — Я этого не люблю.
— Идемте, господин кюре, — сказал крестьянин, и все тронулись к деревне.
Дырявые соломенные крыши. Окна, заткнутые соломой. Закопченная дверь. Дом виллана.
Трактир при дороге, прислонившийся к стене башни.
Украшает пейзаж виселица с веревкой, закинутой на перекладину. На ней сидит ворона.
Вилланы ведут Рабле прямо к трактиру, откуда раздаются крики.
— Отпевать покойника — дело веселое, — говорит Рабле. — Но зачем же сразу в трактир?
— У трактирщика дочь умерла, — отвечают вилланы. — Третий день священника ищем.
— Ну-ну, я не знал… — говорит Рабле.
И они подходят к дверям.
— Вот хозяин, мы тебе священника привели, — сказал виллан.
Горят свечи. Стоит открытый гроб. В гробу лежит девушка, скрестив руки на груди. Букетики маргариток у ее лица и в ногах.
Плачущие женщины.
Рабле подходит к гробу и смотрит на мертвую девушку, которая лежит, как живая.
— Она у вас красавица была, — говорит он, помолчав, и женщины начинают всхлипывать.
— Отчего она умерла? — спрашивает он.
— Господин барон собирал налоги, — отвечает трактирщик. — Латники ее напугали… Как стали ее тащить, так она и упала мертвая.
— Дворянская ласка, — сказал Рабле.
— А теперь нужно платить налог за похороны, — сказал хозяин.
— Та-ак… — сказал Рабле и замолчал, глядя на девушку.
Рабле подошел совсем близко и наклонился к самому ее лицу. Он взял ее за руку и припал головой к ее груди и так застыл.
Крестьяне переглянулись.
— Святой отец, — сказал хозяин. — Пора кончать… Скоро вечерний колокол. Похоронить не успеем.
Рабле поднялся и оглядел всех.
— Дело в том, — сказал он глухо, — Дело в том… что она живая…
Крестьяне ошеломленно молчат.
— Не надо шутить, святой отец… Мы люди бедные, но не надо шутить, — сказал хозяин, и крестьяне угрюмо
заволновались.
— Я не шучу, друзья, — сказал Рабле, глядя в неподвижные лица. — Это такая болезнь… Это сон. Летаргический называется по-латыни.
Все молчат.
— Я знала!.. — закричала мать, — Я знала!.. Она спит! Она спит, доченька моя! Она не умерла!
— Да-да, она спит.
— Как же так? — спросил хозяин, — Она же мертвая… Три дня уже лежит…
— Она спит! Она спит! — кричит мать. — Святой отец знает!
— Что же теперь делать? — спрашивает хозяин.
— Теперь надо ждать… Может быть, дни, а может быть, недели.
— Недели?! — зашевелились крестьяне и двинулись к гробу.
— Недели! — закричала мать. — А что ж такого?.. Уходите все… Кто подойдет к дочке моей — глаза выцарапаю!..
— Никогда такого не бывало, — сказал хозяин. — Что теперь господину барону говорить…
Жилые комнаты замка угрюмы и мрачны, как темницы.
Узкие длинные окна прорезаны в трехаршинной стене. Толстые железные решетки едва пропускают свет. Сводчатые потолки да некрашеные стены из дикого камня, холод, сырость, полумрак длинных коридоров, в которых летучие мыши пролетают над головой, потревоженные светом факелов, — вот цена военной безопасности хозяина этого замка.
По коридору идет Рабле, сопровождаемый бароном. Это старый человек на тощих ногах, на голове у него ржавый подшлемник. Слуги несут факелы.
— К черту! — громко говорит барон. — К черту! — и эхо скачет по переходам. — Умерла, значит, умерла, и надо хоронить… Эти скоты всегда увиливают от налогов.
— Ее нельзя хоронить, господин барон. Она жива.
— Уходите, святой отец, и не путайтесь в наши дела! Не то, клянусь богородицей, я брошу вас в подвал.
— Нет, господин барон… Не бросите. Вы вассал кардинала дю Белле, моего ближайшего друга, — говорит Рабле и идет к выходу.
— Ладно, я подожду немного, — говорит барон.
Сидит у гроба Рабле. Качается огонек в лампадке, и качается большая тень на стене. Дверь приоткрывается, и чье-то лицо заглядывает в комнату. Потом дверь снова захлопывается.