Рассказы арабских писателей — страница 2 из 11

Кольцо правды

Перевод X. Селяма

Когда я узнал о судебных процессах, организованных изменниками родины против невинных людей после пожара в Каире[6], мое сердце наполнилось тревогой и возмущением.

В те дни родилась эта сказка.

* * *

На пути из Каира в Файюм, около местечка Эль-Васта, по обе стороны дороги расположен лес. Неподалеку от дороги есть кладбище, где всегда царит гнетущая тишина. Можно подумать, что солнце поднимается над этим пристанищем покойников только для того, чтобы оживлять своими лучами червей и насекомых — единственных обитателей этого мрачного места.

Вблизи могил стоит старое засохшее дерево. И кажется, что оно готово сломиться при первой же буре, но на самом деле оно крепко вцепилось в землю и стоит, как верный страж покойников. Страшные, опустошительные бури, вихри и смерчи, несущиеся с неба и мятежно крутящиеся в необъятном пространстве, не могли сломать это дерево.

Много разрушений причинили вихри, выворачивая в своем безумстве деревья, ломая крепкие, кряжистые стволы. Но старое дерево продолжает прочно стоять. Его ветви затейливо сплетены, ствол прям, корни глубоко уходят в землю. Время не лишило его стройности, годы не согнули его. Безвозвратно потеряв свою зелень, оно попрощалось с цветущей молодостью и высохло.

Прошли тысячелетия, а дерево оставалось на месте, не меняло своей багряной окраски, как бы недавно омытое кровью. На конце одной из его сухих веток было золотое кольцо. Оно держалось на ветке так крепко, как будто вросло в нее.

Многие пытались достать кольцо, но это никому не удавалось. Ни нож, ни меч — ничто не могло отсечь ветку или сдвинуть с места золотое кольцо.

* * *

Много тысяч лет назад существовало селение Дахшур, которому принадлежало золотое кольцо, называемое «кольцом правды». Местный судья должен был надевать это кольцо на палец, когда, восседая в «Резиденции справедливости», разбирал людские споры, жалобы и выносил приговоры. Если решение судьи было несправедливым, кольцо сжималось с такой силой, что чуть не отсекало палец судье. Тогда судья поднимался и провозглашал: «Я вынес несправедливый приговор, кольцо правды жмет мой палец. Я отменяю приговор и начинаю допрашивать снова». При этих словах кольцо правды расширялось и вновь легко прилегало к пальцу судьи.

Селение Дахшур гордилось своим кольцом. Все знали, что кольцо правды обладает таинственной силой, секрет которой никто не мог постичь.

В Дахшуре установился обычай, по которому судья перед смертью должен был выбрать себе преемника, надеть ему на палец кольцо правды и заставить его присягнуть, что он всегда будет вершить справедливый суд.

Когда Климунус, судья Дахшура, почувствовал, что жизнь его угасает, он избрал своим преемником юношу Ардикаса. На торжественном сборе жрецов Климунус надел ему на палец кольцо правды. Ардикас произнес клятву верности и после кончины Климунуса стал судьей.

Ардикас часто уезжал из Дахшура. Он любил бывать среди полей, услаждая свой слух пеньем птиц, любуясь ясным небом и красотой природы.

На такие прогулки Ардикас уходил один, он не брал с собой ни солдат, ни спутников-друзей. Возвращался он всегда довольный, полный новых ярких впечатлений.

Шли дни. Ардикас хорошо выполнял свои обязанности.

Однажды вечером, как обычно, отправился он на прогулку на своем рыжем коне.

Вечер был прекрасен. Ардикас проделал долгий путь. Проехав огромное поле, он остановился на берегу прозрачного ручья; конь наклонил голову и начал пить воду.

Ардикас спрыгнул с коня, огляделся вокруг и заметил невдалеке деревянную избушку. У избушки стояла девушка дивной красоты.

Ардикас был поражен. Он не мог произнести ни слова, чтобы приветствовать красавицу. Тем временем конь утолил жажду, поднял голову и встал рядом с судьей, нетерпеливо ударяя копытом о землю.

Девушка подняла глаза и увидела Ардикаса. Вздрогнув, как дикая лань, она побежала домой. Вид красавицы пробудил дремавшую в душе Ардикаса страсть.

Ему хотелось броситься за девушкой, обнять ее стан, нежно коснуться ее губ, прильнуть щекой к ее щеке.

Конь ржал и бил землю копытом. Ардикас опомнился. Однако он не сел на коня, а направился к избушке и, остановившись перед дверью, сказал:

— Обитатели дома, не дадите ли вы пришельцу напиться?

Ему ответил девичий голос:

— Мы слуги гостей.

Спустя некоторое время девушка вынесла полный кувшин воды и подала его судье. Он взял кувшин, поднес к губам, отпил немного, хотя и не хотел пить, и спросил:

— Как зовут тебя, красавица?

Девушка опустила глаза и ответила:

— Клара.

— А я Ардикас — судья Дахшура.

Едва он произнес эти слова, как потух блеск в глазах девушки, побледнели ее розовые щеки. Ардикас увидел, что она дрожит от страха.

Он пожалел, что сказал ей, кто он, и, чтобы успокоить Клару, уменьшить тревогу, которую вызвал в ее душе, произнес:

— Я слуга справедливости.

Затем посмотрел ей в глаза и добавил:

— И слуга красоты.

* * *

Ардикас сел на коня и поехал в Дахшур.

Зачарованный, он ехал, не переставая думать о встреченной им красавице. Он вспоминал прекрасные глаза Клары, ее голос, который пробудил в нем страсть, нежную кожу ее рук, тонкие пальцы, весь ее облик… Ардикасу хотелось обладать этой девушкой, наслаждаться ее красотой.

Настало утро. Ардикас отправился в «Резиденцию справедливости» разбирать дела преступников и пострадавших, виновных и невинных.

Но в этот день он рассеянно слушал ответы подсудимых и выносил необдуманные решения. Кольцо непрерывно сдавливало его палец.

Тогда Ардикас заявил:

— Я не буду сегодня решать ни одного дела… До завтра.

Судья поднялся со своего места, оседлал коня и помчался к деревянной избушке. Образ Клары захватил его воображение, ее голос раздавался в его душе, как звон золота в душе скупого. Конь несся, как ветер. Глаза судьи нетерпеливо искали избушку.

Наконец конь с седоком достигли берега ручья. Ардикас соскочил на землю, а конь потянулся к воде. Судья подошел к избушке и позвал:

— Клара, Клара!

Лесная фея вышла. Косы ее были распущены. Ардикаса пленил блеск ее испуганных глаз.

— Это вы? — сказала Клара.

— Да, я, Ардикас, поклонник красоты.

— Что вы хотите?

— Хочу видеть тебя. Я готов отдать свою жизнь в твои руки, сделать ее мягкой травой в твоих пальцах… Ты согласна?

— На что, мой господин?

— Быть моею. У меня есть для тебя великолепный дом, шелковое ложе… одежда… благовония, яства, питье…

— Уйдите, господин, и не возвращайтесь больше. Мое сердце принадлежит не вам.

— Но я страстно желаю тебя.

— Нет, я буду принадлежать только моему возлюбленному.

Небо покрывалось чадрою заката, скрывавшей прощание горизонта с солнцем. Это было кровавое прощанье. Капли расплавленного солнца падали на кудри облаков…

Издалека на легких крыльях ветра донеслись грустные звуки свирели. Сердце девушки затрепетало от любви, и она сказала судье, возвращаясь в дом:

— Эта песнь — зов моего любимого…

Судья спросил:

— А кто он, твой любимый?

Клара вошла в избушку, как будто не слыша слов Ардикаса.

Судья растерялся. Некоторое время он стоял в замешательстве, объятый страстью, потом вскочил на коня и хлестнул его изо всех сил. Конь бешено рванулся и понесся по дороге.

На следующее утро Ардикас не разбирал дела и приказал позвать к нему знахаря. Когда пришел знахарь, судья заперся с ним и рассказал ему обо всем, что произошло между ним и Кларой. Знахарь обещал все разузнать и дать совет на другой день. Точно в назначенный срок он сказал судье:

— Клара любит пастуха Лагоса. Вы, господин судья, сможете осуществить свою мечту только тогда, когда не станет пастуха… И не пытайтесь, господин Ардикас, добиваться взаимности, пока вам не удастся удалить пастуха Лагоса из ее жизни.

Ардикас прошептал про себя: «А, это тот человек, который играл на свирели… Эта девушка не уйдет от меня. Ведь я судья… Судья Дахшура».

Знахарь ушел, и Ардикас погрузился в свои преступные планы. На ум ему пришла злобная мысль, и от нее вновь пробудились его желания, он опьянел от страсти. Ардикас решил добиться девушки любым путем.

Судья приказал одному из своих всадников узнать, кто такой Лагос, сколько ему лет… Он жадно набрасывался на сведения, которые приносил ему всадник, и день за днем плел свой адский замысел, как рыбак плетет сеть. Однажды поздно вечером жители Дахшура увидали, что пастуха Лагоса ведут в тюрьму. Это было началом его гибели.

Люди с ненавистью смотрели на Лагоса. За несколько часов до того, как его схватили, в Дахшуре распространился слух, что огромное поле охвачено пожаром, что огонь уничтожил на нем все живое, не оставив ни деревьев, ни плодов. Это известие принес в Дахшур неизвестный всадник. В поле на место пожара пошли воины. Уже стемнело, но никто в селении не ложился спать. Наконец воины вернулись. Впереди них шел связанный пастух.

— Вот вор, укравший урожай! — кричали они. — Он поджег поле, чтобы скрыть следы своего преступления и отвлечь от себя подозрения.

Обитатели Дахшура спрашивали:

— Что сделали вы с ползущим огнем? Пламя может поглотить и Дахшур.

Воины отвечали:

— Мы потушили пожар. Огонь больше не угрожает селению.

Никто в Дахшуре не знал правды. Никто не знал, что по приказу судьи всадники сняли урожай с поля, находившегося по соседству с избушкой девушки, спрятали зерно около хижины пастуха и подожгли поле. Никто не знал, что по приказу судьи всадник привел воинов к хижине пастуха, показал им украденное зерно, арестовал Лагоса и поклялся, что видел этого человека уходящим с поля перед началом пожара. Всадник искусно разыграл свою роль.

Так была выполнена первая часть злого замысла судьи.

На следующий день утром, собираясь в «Резиденцию справедливости», Ардикас снял с пальца кольцо правды, спрятал его в ларец и надел вместо него другое кольцо — из чистого золота. Посмотрев на него, он проговорил: «Это кольцо не будет сжимать мне палец и не отсечет его». В голове его теснились темные мысли.

Коварно улыбаясь, судья отправился в «Резиденцию справедливости» и занял священное место, с которого всегда раздавался беспристрастный голос, спасающий обездоленных и наказывающий злодеев.

Воины ввели закованного в кандалы Лагоса и поставили его перед судьей.

Ардикас спросил пастуха:

— Ты украл зерно и поджег поле, чтобы скрыть свое преступление?

Лагос ответил:

— Нет, господин. Я не ворую и не устраиваю пожаров. Я играю на свирели и вкладываю в ее звуки душевную печаль.

Судья сразу же вспомнил свирель, ее жалобную мелодию, вспомнил, как вздрогнула Клара, когда ветер донес до нее печальные звуки…

Стараясь сдержать раздражение, он сказал:

— Не будем терять напрасно времени. Где всадник? Где воины? Где свидетели?

Всадник рассказал выдуманную им и судьей историю и поклялся, что видел пастуха, быстро уходившего с поля перед началом пожара. Воины показали, что нашли зерно возле хижины пастуха.

Судья помолчал, как бы размышляя, и произнес:

— Лагос виновен в краже. Кроме того, он совершил преступление еще более тяжелое, чем кража. Он сжег поле и уничтожил урожай, который целый год кормит Дахшур. Он обрек нас на нищету и голод в течение всего года.

Подняв руку, на которой было надето простое кольцо, он продолжал:

— Приговариваю Лагоса к смертной казни.

Взоры всех присутствующих обратились к пальцу судьи. Все затаили дыхание.

Судья произнес:

— Кольцо не сжимает мой палец. Решение справедливо. Преступник должен быть казнен.

Стены задрожали от громких возгласов:

— Да здравствует Ардикас! Да здравствует справедливый судья! В ад Лагоса! Пусть живет и здравствует Ардикас!

В эту минуту в толпе Ардикас заметил побледневшее лицо Клары. Он вздрогнул. Лихорадочный озноб пробежал по его телу. Опустив глаза, он вышел из «Резиденции справедливости». Приветственные возгласы провожали его. Судья отправился домой, оставив пастуха в руках воинов, которые должны были привести в исполнение приговор.

Во время казни Лагоса Ардикас не вышел на площадь Дахшура. Он боялся угрызений совести.

Но вот перед ним всплыло лицо Клары, ее девственная красота, и в сердце его вновь пробудилась низменная страсть; она поглотила слабый голос совести, как тьма поглощает последние блики заходящего за горизонт солнца.

Площадь Дахшура заполнилась людьми, прибывшими из разных мест. Тут были старики и дети, женщины и мужчины, юноши и девушки. Толкая друг друга, они стремились протиснуться поближе к месту казни. Около самой виселицы, приготовленной для Лагоса, стояли старик и Клара.

Воины подняли Лагоса на помост, накинули ему на шею веревку и вытащили из-под его ног деревянную подставку. Со всех сторон раздавались возгласы: «В ад Лагоса! Да здравствует справедливость!»

Старик, стоявший возле виселицы, упал, а Клара выхватила из-за пояса кинжал и вонзила его в свою грудь. Народ бросился к ним. Старик был мертв, а девушка находилась в агонии…

В Дахшуре все знали, что старик был отцом Лагоса, а Клара — его невестой. Она предпочла умереть вместе со своим любимым, чем жить без него. Жители Дахшура снесли на кладбище три трупа и похоронили их.

Спустилась ночь. Судья не покидал своего дома. Ему сообщили о смерти старика и о самоубийстве девушки. Это известие поразило его, как гром, вселило в его душу отчаяние. Ардикас отказался принять тех, кто обычно навещал его по вечерам. Он потерпел поражение. Ему хотелось воскресить Клару и крикнуть ей: «Ты не убежишь от меня, дикая лесная красавица. Даже смерть не освободит тебя от моих желаний».

Дахшур спит. Не спится лишь судье. Железные тиски сдавили его сердце. Он потерял представление о времени. Ему кажется, что кругом глубокий мрак, что не светят светильники и в доме никого нет.

И слышится Ардикасу протяжный вой. Из темного пространства, оттуда, где раздается вой, появляется тонкое тело с огненной головой и длинными руками. Дыхание замерло в груди Ардикаса. Он крикнул:

— Кто ты?

— Я слуга кольца. Вернее, я один из множества его слуг.

— Ты дух?

— Я дух, Ардикас.

— Чего ты хочешь?

— Хочу отвести тебя на суд.

— На какой суд? Куда?

— Это ты сейчас увидишь, судья, изменивший долгу чести.

И судья почувствовал, как две невидимые руки подняли его вверх и понесли во тьме. Он закричал, и сердце его сильно забилось:

— Смилуйтесь, спасите меня, жители Дахшура, помогите!

Темно. Сплошная мгла. Скрылась луна и исчезли звезды. Ардикас не видит ничего, кроме слуги кольца и его огненной головы. Наконец невидимые руки опустили судью на траву. Когда ноги Ардикаса коснулись земли, он спросил:

— Где я?

Слуга кольца ответил:

— На кладбище. Здесь лежат твои жертвы, Ардикас. Здесь похоронены Лагос, его отец и Клара. Теперь видишь, где ты. Вокруг тебя огонь. Его пламя растет. Это огонь тех мук, которые испытали твои жертвы. При свете этого огня, нечестивый изменник, будут заседать твои судьи. Смотри, ты видишь это дерево?

Ардикас с ужасом посмотрел на возвышавшееся перед ним дерево. На одной из его ветвей висело золотое кольцо.

— Это — кольцо правды, — сказал слуга кольца и тут же возвестил громовым голосом, заставившим задрожать Ардикаса: — Суд идет…

При этом возгласе раскрылась одна из могил и из нее поднялся мертвец, закутанный в белый саван. Разорвав саван, он направился к дереву, туда, где стояли слуга кольца и Ардикас. В ту же минуту разверзлась вторая могила, за ней третья, из них вышли еще двое. Они последовали за первым. Все трое остановились перед Ардикасом. Слуга кольца воскликнул:

— Жертвы! Сорвите маски с ваших лиц!

Ардикас, теряя сознание, упал на землю. Он увидел лица покойников и узнал всех троих: пастуха Лагоса, его старого отца и красавицу Клару. Они были призваны судить его.

Слуга кольца привел Ардикаса в чувство.

— Ты выдвинул против меня ложное обвинение, — сказал пастух судье, — и казнил меня, несмотря на то, что я был невиновен.

— Ты хотел утолить свою низменную страсть, — промолвила Клара, — но тебе это не удалось. Ты знал, что я люблю Лагоса и звуки его свирели, наводящие грусть, и убил его.

Потом заговорил слуга кольца:

— Ты вызвал знахаря, Ардикас, и он посоветовал тебе устранить пастуха из жизни девушки. Ты не только послушался его совета, но сделал преступником одного из своих всадников, заставив его стать шпионом, лгуном и помощником в осуществлении твоего чудовищного замысла.

— Я не мог перенести удара, — прошептал старик, — и у меня разорвалось сердце.

Ужас сковал Ардикаса, слова застряли у него в горле. Водворилась зловещая тишина. И вдруг с той стороны, где стояло дерево, послышался голос:

— Ты нарушил свою клятву, Ардикас. Ты изменил мне, изменил своему долгу, изменил справедливости.

Ардикас взглянул туда, откуда доносился голос.

— Это говорит кольцо правды, — объяснил ему слуга, — то кольцо, святость которого ты осквернил, подменив его другим, чтобы свершить свое гнусное преступление. Теперь послушай, что скажут твои судьи.

Пастух сказал:

— Клянусь покоем, в котором я жил, клянусь любовью, которую я воспевал, клянусь ночным ветром, который разносил нежные звуки моей свирели, клянусь своим честным именем и теми чувствами, которые ты хотел погасить, убивая меня, я требую немедленной казни.

Отец сказал:

— Клянусь отцовством, которому ты нанес смертельный удар своим варварским преступлением, клянусь моим прахом, который ты засыпал увядающими листьями, я требую твоей казни.

Девушка сказала:

— Клянусь чистой любовью к пастуху, которую я таила в своей груди, и светом, которым жила моя душа, ты убил Лагоса, несправедливый судья, сластолюбец, чтобы насладиться моим телом и опозорить меня, я тоже требую твоей казни.

Раздался громкий голос с дерева:

— Клянусь честью, которой ты подло изменил, клянусь священной справедливостью, клянусь правосудием, и я требую твоей казни.

Слуга кольца спросил:

— А что будет с всадником, который помогал Ардикасу?

Кольцо отвечало:

— Он предстанет перед другим судом. А пока свяжите преступника.

Скрутив Ардикасу руки и ноги, слуга кольца поднял его вверх. Ардикас так и не смог произнести ни одного слова. Все три жертвы видели, как расширилось кольцо на дереве, как слуга кольца продел в него голову Ардикаса, как кольцо начало сжиматься, как сжималось оно до тех пор, пока преступник не задохнулся…

Утром на поле близ кладбища пришли люди и обнаружили труп, висящий на дереве. Они сообщили об этом в Дахшур. Жители селения поспешили на кладбище и увидели судью, висящего на ветке. Его шею сжимало золотое кольцо. Рядом с деревом лежали трупы трех жертв.

Издалека до пришедших донесся голос:

— Это кольцо правды висит на ветке дерева, оно умертвило судью, изменившего своему долгу. Он заслужил проклятье.

Эту сказку люди передают из поколения в поколение.

* * *

Кладбищенский сторож утверждает, что и ныне каждую полночь повторяется суд над Ардикасом и по дереву течет кровь. И тот сторож, что был до него, видел повторение суда и слышал об этом от своего предшественника.

Сторожа утверждают также, что дерево потому и сохраняет свой багряный цвет, что омывается каждое утро кровью неправедных судей, подобных Ардикасу, а люди не замечают этого, ибо с наступлением дня все исчезает.

Набавия

Перевод X. Селяма

Где найти человека, которому я мог бы рассказать о Набавии, о ее страшном прошлом и безумных страданиях, тяжестью своей раздавивших жизнь этой девушки? Где найти человека, который знал бы Набавию и указал, где она? Я пошел бы к ней, я полетел бы туда.

Когда ее бледный образ встает в моей памяти, слезы душат меня. В водовороте жизни я потерял Набавию, не сумел вырвать ее из власти тьмы. И она исчезла… Куда? Может быть, смерть пожалела ее поруганное тело и оскорбленную, измученную душу и освободила ее от страданий? А быть может, она продолжает влачить свои дни в этом грязном обществе, удовлетворяя похотливую страсть своих мучителей? Странный внутренний голос нашептывает мне, что Набавия до сих пор жива. Если кто-нибудь из вас увидит девушку, смуглую, худощавую, с тонкими чертами лица и большими испуганными глазами, заклинаю вас всем, что вам дорого, покажите мне ее: это — Набавия. Умоляю вас, люди, во имя всего, что вы любите, если вы увидите такую девушку, покажите мне ее…

Клянусь, если встречу ее еще раз, я сделаю все для ее спасения. Я стану на пути и не допущу ее падения. Я сделаю все возможное, чтобы влага вновь оросила эту увядшую розу. Где ты теперь, Набавия? Быть может, ты готовишь страшную месть людям, лишившим тебя чести и сорвавшим цветы с твоих щек, изуродовавшим твое детство и осквернившим твою печальную юность.

Кто-нибудь может сказать: «Ну и что же? В нашей жизни много похожих на Набавию!»

Я отвечу этому человеку, что общество, которое так ломает человеческую жизнь, заслуживает только того, чтобы его разрушили до основания, не оставив камня на камне, потому что оно превращает цветы в шипы, чистоту — в грязь, благородство — в подлость, и стоит мне только рассказать людям о том, как я встретился с Набавией, рассказать о ее искалеченной жизни, свидетелем которой я был, любой поймет мою боль и мой гнев.

* * *

Я учился на юридическом факультете. У меня был товарищ по имени Фавзи. Иногда я приходил к нему, чтобы заниматься вместе, иногда мы гуляли, беседовали, мечтали. У каждого из нас была маленькая, скромно обставленная комната. Так жили почти все студенты, приехавшие из провинции в столицу получить образование в университете.

Однажды я пришел к Фавзи и увидел, что он собирает свое белье. Я спросил, не случилось ли чего? Вместо ответа он позвал Набавию.

В дверь робко вошла маленькая смуглая девушка с черными косами на плечах, одетая по-деревенски. Фавзи велел ей забрать белье.

Я спросил:

— Она прачка?

Фавзи ответил:

— Нет, она взялась постирать, но как она это делает, я еще не знаю.

Набавия нагнулась над грудой белья, собираясь унести его в ванную комнату, но, услышав наш разговор, сказала:

— Надеюсь, вы будете довольны мной, господин, и даже сможете порекомендовать меня своим друзьям…

Я провел у Фавзи целый день. Перед уходом я попросил Набавию, чтобы она постирала белье и мне.

В пятницу Набавия пришла… На ней было рваное платье, местами обнажавшее ее плечи. Ее измученное лицо и утомленные глаза говорили о бессонной ночи. Мне не хотелось увеличивать ее усталость. Если бы со мной был мой друг Фавзи и я поделился бы с ним своими мыслями, он неминуемо ответил бы мне: «Брось ты свою сентиментальность, это только твое воображение. На самом деле ничего нет».

— Может быть, ты отложишь стирку? — спросил я Набавию.

— Я пришла стирать, мой господин, — ответила она.

В ее голосе и глазах чувствовался какой-то испуг. Я сказал:

— Но ты устала.

Она с робким удивлением переспросила:

— Я устала?

— Это видно по твоему лицу. Нет никакой необходимости стирать именно сейчас.

— Но я…

— Я тебе дам деньги и не делай ничего.

Я увидел, как радостно озарилось ее лицо, как просияли ее глаза. Она сидела передо мной на полу. Я спросил ее:

— Ты завтракала?

Она ответила:

— Да.

Но было видно, что она говорит неправду.

Я сказал, что я голоден, и попросил ее пойти купить лепешек и бобов.

Когда мы поели, Набавия спросила:

— Господин! Может быть, вы возьмете меня к себе прислугой? Я умею стряпать, мыть полы, убирать комнаты, стирать белье. Я буду делать все, все. Ведь вы… у вас нет никого, кто бы вам прислуживал?

Я подумал, что в этом нет ничего невозможного, и спросил ее:

— А сколько ты возьмешь?

Она ответила:

— Ничего, немного еды и угол, где спать.

Тогда я сказал, что могу платить ей пятьдесят пиастров в месяц.

И Набавия осталась у меня.

После занятий, когда я возвращался из университета, мне было приятно, что дома меня ждал хороший обед и убранная комната.

Сначала Набавия говорила мне много неправды. Как-то раз я спросил ее о родителях. Она сказала, что ее отец живет в городе Мансуре, а мать в Каире… Потом выяснилось, что Набавия не знает ни отца, ни матери…

В другой раз она рассказала мне, что у нее есть жених, что он учится в ремесленной школе, но его родители заставили ее отказаться от него. Она говорила о нем много, подробно описывала его внешность, вспоминала, как он приглашал ее в кино, как делал ей подарки, горько плакала о том, что несправедливая судьба отняла у нее любимого человека. А потом выяснилось, что у Набавии никогда не было жениха; вероятно, желание приукрасить свою жизнь побудило ее сказать неправду.

Она хотела убедить меня, что она такая же девушка, как и все, что у нее есть мать, отец, жених, что они — люди хорошие и с достатком.

Я прощал ей ложь. Я даже делал вид, что верю ей. Я не возмущался, потому что был убежден, что эта измученная девушка хочет защитить себя ложью от унижений, которыми была полна ее жизнь.

Однажды, подходя к своему дому, я услышал, как Набавия поет низким голосом: «О ночь! Как много несчастных одеваешь ты своим покровом. Только ты, таинственная, знаешь, как много на свете девушек, продающих свою честь за кусок хлеба!»

В глубокой ночной тишине горькая песня девушки уносилась на крыльях ветра и таяла вдали.

Я спросил ее:

— Что с тобой, Набавия?

— Ничего!

Она горько заплакала.

И в конце концов я заставил Набавию открыть мне причину ее горя и страданий. Вот что я услыхал.

Набавия не знала ни отца, ни матери. Она помнила, как жила в доме пожилого человека, хозяин кричал на нее, кричала и его жена. Если они были чем-нибудь недовольны, то упрекали Набавию в неблагодарности и лени, говорили, что приютили ее из жалости.

Она вставала с зарей, мыла полы, покупала бобы, хлеб, готовила завтрак, целый день угождала хозяину и исполняла приказания его жены. Поздно ночью она ложилась спать в коридоре на полу, чтобы опять подняться, едва на небе забрезжит рассвет…

Как-то вечером хозяйка велела Набавии приготовить чай. Набавия уронила чайник — и он разбился. Женщина пришла в ярость. С багрово-красным лицом и глазами, мечущими искры злобы, набросилась она на Набавию и зверски избила ее. Крики девочки еще больше разжигали хозяйку. Она таскала Набавию за волосы по полу, потом, отбросив ее в угол, нашла длинную веревку, связала ей руки и ноги и, схватив железный вертел, сунула его в огонь…

Набавия дрожала от страха. Она не знала, что с ней будет, каким еще мучениям ее подвергнут. Со связанными руками и ногами она с ужасом следила за обезумевшей женщиной. Вытащив раскаленный вертел из огня, хозяйка стала прижигать ноги Набавии: «Я тебя проучу! Больше ты не будешь делать так!..»

Набавия лежала в углу кухни, скорчившись от боли. Ночь она провела в слезах. Следующий день был таким же мучительным, как и ночь. Когда стемнело, Набавия тихонько вышла на улицу, еле передвигая обожженные ноги.

Ей было двенадцать лет. Ей некуда было идти… Дрожа от холода, она сидела на тротуаре. Из ран на ее ногах сочилась кровь…

К ней подошел полицейский и закричал:

— Что ты здесь делаешь?

Она ответила со страхом:

— Ничего. Я хочу спать, спать…

Полицейский заглянул ей в лицо. Увидев, что перед ним ребенок, он стал ее расспрашивать и узнал все, что с ней случилось. Набавия была страшно напугана и измучена.

Он сказал ей:

— Пойдем со мной. Будешь жить у меня…

И Набавия покорно пошла за ним… Они шли по длинной широкой улице, потом повернули в узкий кривой переулок, поднялись по винтовой лестнице в его двухкомнатную квартиру. Полицейский зажег лампу и сказал:

— Ложись спать. Я вернусь утром.

Набавия говорила мне, что она с самого начала удивлялась тому, что полицейский оказался таким добрым, что он сжалился над ней. Она удивлялась тому, что он привел ее к себе домой.

Постепенно она успокоилась и стала разглядывать комнаты. В одной из них была большая кровать, гардероб, диван, длинная циновка на полу и лампа, в другой стояли две длинные софы и три стула, а на стенах висело несколько картин.

Вскоре усталость одолела ее, она крепко заснула…

Я спросил:

— Тебя сватал студент ремесленной школы?

Она ответила:

— Нет, я солгала.

— А теперь?

— Теперь не лгу. Все это правда.

Я сказал ей, что хочу, чтобы она всегда говорила правду. Она ответила:

— Я хотела, чтобы меня просватал студент ремесленной школы. Я хотела, чтобы у меня были отец и мать, чтобы у меня было счастье.

Она замолчала.

Я спросил:

— А сейчас ты опять хочешь что-нибудь выдумать?

— Нет. Почему мне не рассказать вам откровенно все? Вы добрый господин. Утром вернулся полицейский и разбудил меня. Он принес хлеба, сыру, редиски, фиников и мяса… Я не могу, господин, рассказывать подробности, скажу лишь, что этот полицейский лишил меня чести, а мне было только двенадцать лет. Он превратил меня в свою любовницу, в прислугу…

— Что ты говоришь! — воскликнул я.

— Да, все это правда, господин.

— А потом?

— А что потом? — ответила Набавия.

— Но как же все это могло случиться, Набавия?

Она опустила голову, у нее не хватало сил продолжать разговор.

— Как ты жила в его доме? — спросил я опять.

— Он запретил мне выходить на улицу. Он приносил все сам, дарил мне вышитые косынки, платья, даже купил ботинки. Но он предупреждал меня, что если я посмею выйти из дому, он меня убьет.

— А что было дальше?

— Я боялась, господин, что он действительно меня убьет, и поэтому никогда не думала, что уйду от него. Но однажды к нему приехали родственники из деревни. Он объяснил им, что я служу у него прислугой. Из их разговора я поняла, что его родственники нашли для него невесту и что он согласен… С тех пор он стал обращаться со мной очень плохо, как будто хотел внушить мне ненависть к себе.

— Ну а потом?

— Потом он выгнал меня из дому, пригрозив убить, если я кому-нибудь расскажу о том, что он меня обесчестил. И я ушла… Долго бродила я по улицам. От усталости у меня подгибались ноги. Тут мне встретилась женщина. Я сказала ей, что готова работать прислугой. Она посоветовала мне стать прачкой и указала кварталы в Каире, где живут приезжие студенты. Вот я и стала ходить стирать им…

— Ты только стирала им белье?

— Они брали от меня все, что хотели…

Несколько минут она молчала, сжав губы, а потом сказала с горечью:

— Что я могла поделать? Я была так несчастна и беззащитна.

— И долго ты жила у полицейского?

— Целый год.

— Где?

— Нет, нет! Не скажу где!.. Я боюсь…

— Как хочешь.

— Мне не надо было уходить из дома моего прежнего хозяина. Но ведь меня били там…

— А сколько времени ты занимаешься стиркой?

— После того, как я ушла от полицейского, ровно год.

— Не огорчайся, Набавия! Если ты не хочешь жить здесь, у меня, я могу отправить тебя в деревню к моим родителям.

— Ты ужинал, господин?

— Да. А ты?

— Я? Я не хочу есть.

— Хорошо. Иди ложись спать.

Я долго не мог заснуть и лежал, глядя на потолок и думая о трагической судьбе этой девушки. Мне хотелось оградить ее от жизненных невзгод, от людей, потерявших человеческий облик. Меня беспокоил и огорчал ее надрывный кашель…

Настало утро. Я поднялся совершенно разбитым после бессонной ночи. Набавия еще спала. Я не хотел ее будить, оделся и собрался выйти. Вдруг в дверь постучали. Это был Фавзи.

— О, добро пожаловать!

— Куда ты собрался?

— В университет.

Мой друг громко засмеялся и сказал:

— Сегодня свободный день. Пойдем в кино?

Я пожалел, что поднялся так рано. Когда мы выходили, Фавзи случайно увидел Набавию, которая лежала в углу, сжавшись в маленький комочек под тонким одеялом.

В полном недоумении он спросил:

— Кто это?

— Набавия…

— Молодец! Ты стал, наконец, практическим человеком.

— Ты неправ, Фавзи.

— В таком случае я спрошу ее сам.

— Ты знаешь, Фавзи, такие грязные мысли причиняют мне боль.

Увидев, что я рассердился, он сказал:

— Делай как хочешь, друг мой, оставайся идеалистом.

Немного успокоившись, я сказал ему, что бедняжка кашляла всю ночь.

— Кашляла? Разбуди ее скорей и выгони на улицу!

— Нет, я пойду с ней к доктору.

— Удивительный ты человек. Ты, конечно, волен делать что хочешь, но мой совет тебе — выгони ее немедленно. Это будет гораздо лучше.

— Нет, я ее покажу врачу, достану лекарство, и она будет жить здесь, пока не выздоровеет или пока не умрет и не избавится от всех вас.

— Ты в чем-то обвиняешь меня?

В гневе Фавзи вышел из комнаты, бросив на прощанье:

— Моей ноги здесь больше не будет!

Поверьте мне, я впервые в жизни почувствовал внезапную неприязнь к своему другу. Причиной этой неприязни, по всей вероятности, были разговоры Фавзи, его отношение к Набавии, бессердечное и эгоистическое. У таких людей, как он, нет никаких чувств. Их не трогают чужие несчастья. Они похожи на волков с их животными инстинктами.

День еще только начинался, когда я повел Набавию к одному из самых известных в городе врачей. Доктор сказал, что у нее легкий бронхит. Я объяснил Набавии, что доктор не нашел у нее ничего серьезного, и она, благодарно взглянув на меня, прошептала:

— Храни вас аллах…

* * *

Набавия сидела молча. Мне казалось, что она припоминает те надругательства, которые ей пришлось перенести. Вдруг она горько заплакала, закрыв лицо руками. Я спросил:

— В чем дело?

— Не знаю.

— Наверняка знаешь.

— Поверьте мне, не знаю.

— Может быть, ты вспомнила что-нибудь?

— Да! Я подумала о том, что полицейский толкнул меня на путь бесчестия. Если бы он на мне женился…

— А ты любила его?

— Нет, я его боялась.

— Почему же ты вспомнила о нем сейчас?

— Я не понимаю, почему он женился не на мне, а…

— Не думай о прошлом, Набавия, думай о будущем.

* * *

Набавия привыкла к моей комнате, казавшейся ей теплым и уютным местечком, хотя комната и не была уютной в полном смысле этого слова. Но для Набавии она была хорошим убежищем.

Набавия каждый день ходила на базар, покупала овощи, мясо, бобы, хлеб, готовила обед и убирала комнату.

Так прожила она месяц. Ее щеки порозовели, жизнь снова вернулась к ней.

Однажды в полдень кто-то постучался к нам. Набавия была на базаре. Я в этот день не пошел в университет и открыл дверь. Передо мной стояла безобразная женщина лет сорока, толстая и маленькая, со смуглым лицом и узкими глазами, закутанная в черное большое покрывало. Я спросил ее:

— Что вам нужно?

— Я хочу видеть Набавию, — ответила она.

— А вы кто?

— Ее тетя.

— Тетя? Набавия на рынке. Пожалуйста, заходите…

— Нет, я приду в другой раз. Но, пожалуйста, передайте ей, что я была.

Она ушла. Я стал думать об этой женщине. Удивительно, откуда она могла узнать, что Набавия живет у меня. Когда Набавия вернулась домой, я ее спросил:

— У тебя есть родственники в Каире?

Она положила покупки и молча посмотрела мне в лицо.

— Ведь ты мне сказала, что не знаешь ни отца, ни матери?

— Да.

— Ты опять хочешь солгать мне, Набавия?

— Нет, господин.

— Скажи мне, кто эта женщина, которая приходила сейчас.

— Она не родственница мне, господин.

— А откуда ты ее знаешь?

— Как-то утром я встретила ее на рынке. Она начала расспрашивать меня о моей жизни. Я рассказала ей все с начала до конца. Она купила мне бусы и сказала: «Хочешь быть моей дочкой? У меня нет детей».

— Я не хочу огорчать тебя, Набавия, но она не внушает мне доверия. Она кажется мне распутной бабой. Такие, как она, вовлекают молодых девушек в разврат.

Тогда Набавия спросила испуганным голосом:

— Что же мне делать, господин?

— Я хочу, чтоб ты совсем не встречалась с этой женщиной.

— Но она меня любит, господин.

— Ты наивна, Набавия!

Про себя я подумал: «Бедная, как ей хочется, чтобы кто-нибудь любил ее».

Я вспомнил детство Набавии, суровое и безрадостное. Я вспомнил ее юность, жестокую и холодную. Я понимал ее жажду любви — ведь она никогда не знала ласки родителей.

Ее тоскующее сердце, как цветок навстречу солнцу, должно было открываться при каждом, даже самом маленьком проявлении любви.

Но той женщине я не верил.

— Почему ты думаешь, что она тебя любит?

— Она сама мне сказала. Она обнимала меня, целовала.

— Мы еще поговорим с тобой об этом, и я надеюсь, что ты прислушаешься к моим советам. Да?

— Как вы скажете, господин, так я и сделаю.

Прошло несколько дней…

Однажды вечером Набавия спросила меня:

— Давно, господин, вы не видели своей матери?

— Несколько месяцев.

— Вы очень соскучились?

— А почему ты заговорила об этом?

— Потому что ласка матери — великое дело.

— Откуда ты это знаешь?

— От моей матери…

Больше она ничего не сказала, но мне показалось, что она готова была открыть свою тайну. Мне невольно вспомнилась та толстая, безобразная женщина, но я был так занят в этот вечер своими делами, что не возобновил разговор с Набавией.

Однажды, вернувшись из университета, я не застал Набавии дома. Сначала я подумал, что она вышла за покупками, но настала ночь, а ее все не было. Меня это беспокоило. Куда она могла уйти? Неужели исчезновение Набавии связано с той женщиной? Или, быть может, тут какой-нибудь новый обман? Мои мысли путались. На следующий день я остался дома. В полдень раздался стук в дверь. Я вышел и был очень удивлен, увидев ту женщину. Она спросила:

— Где Набавия?

— Разве она не у вас? Я сообщу о вас в полицию, если вы не возвратите ее.

Женщина спросила удивленно:

— Полиция? Ты бредишь, молодой человек. Где Набавия?

Она кричала, сердилась…

— Но вы лжете, говоря, что вы ее тетя.

Эти слова ее ошеломили. Она закуталась в свое покрывало и, уходя, сказала:

— Я докажу тебе, что я не только тетя, а мать, и Набавия будет меня слушаться…

Прошло четыре месяца. Набавия не возвращалась, и не было даже надежды на то, что она вернется когда-нибудь. Мысленно я желал ей хорошей, чистой жизни.

Как же я был удивлен, когда в один из вечеров в дверях своей комнаты увидел Набавию. Глаза ее блуждали, на лице застыло выражение стыда.

— Войди!

Она молча вошла в комнату.

— Садись! Где ты была?

— Я вышла замуж.

— Ты даже не посоветовалась со мной?

— Он мне сказал, что вы не согласитесь…

— Кто это он?

— Санбо.

— Кто он, этот Санбо?

— Молодой человек, за которого я вышла замуж.

— Ну, а теперь что?

— Теперь он развелся со мною.

— Так быстро?

— Он не давал мне денег. Целыми днями я сидела голодная. Потом он развелся со мной.

— Где же справка о разводе?

— У него.

— А где он?

— Он живет в квартале Зейнаб.

— Ладно. Забудь о нем и ни о чем не думай. Послушайся моего совета.

— Я совершила ошибку, господин. Простите меня.

И Набавия горько заплакала.

* * *

Если я узнал причину, которая побудила Набавию оставить мой дом в первый раз, то, несмотря на все свои старания, я так и не смог выяснить, что заставило ее уйти второй раз. Она прожила у меня после своего возвращения двадцать дней и вновь скрылась… Я не мог ни понять, ни оправдать ее поступка. Во мне еще не прошла досада на нее за первое ее исчезновение. Я хотел, чтобы она почувствовала свою вину передо мной. Теперь, когда я вспоминаю это, мне кажется, что я сам совершил преступление.

Дни шли за днями, недели за неделями. Так прошел год…

… Поздно вечером я возвращался домой по улице Мазбах. Было темно. Внезапно я услышал, что меня кто-то зовет:

— Господин, господин!

Оглянувшись, я увидел Набавию. Я вскрикнул от удивления:

— Набавия? Ты?

Меня поразило ее мертвенно-бледное лицо, провалившиеся глаза, увядшие губы.

— Простите меня, господин.

— Где ты была, Набавия?

— Не спрашивайте меня. Я…

Я вспомнил ту женщину и спросил:

— Твоя тетка?

— Да, она привезла меня сюда…

Кашель душил ее. Это был странный сухой кашель. Я спросил:

— Пойдешь со мной?

Она посмотрела на меня и сказала:

— Уходите скорее! А то они вас убьют и меня убьют.

— Кто это они?

— Ее люди. Люди этой женщины.

— Нет, они не посмеют, — попытался я успокоить ее.

— Они бандиты, они следят за мной и за такими же, как и я, девушками. Они продают нас на темных улицах этого квартала.

Она сильно закашляла. В этот момент к ней подошел широкоплечий парень с угрюмым лицом и грубо сказал:

— Пойдем, Набавия!

И схватив ее за руку, он скрылся с ней в темном переулке…

Хроменький

Перевод Н. Прошина

Ночь… Хуснайин бредет по улице. Свет фар роскошных автомобилей, в которых сидят, позевывая, здоровые, сильные люди, временами ослепляет его.

Он с трудом передвигается, опираясь на деревянный костыль. Его больная нога не достает до земли. Она беспомощно раскачивается из стороны в сторону. Испытывая боль при каждом шаге, он припадает на ногу, и тень его то укорачивается, то удлиняется. Он мрачен. Тревожные мысли теснятся в его голове…

Сегодня он возвращается домой, напутствуемый теми же словами, с которыми привык возвращаться каждый день: «Посмотрим, что пошлет аллах завтра!» Так сказал ему Абдуль Али-бек, так говорили ему знатные люди, которым принадлежит власть и от которых зависит, будет ли у бедняка кусок хлеба.

Но до сих пор аллах не открывал перед Хуснайином ни одной, хотя бы маленькой дверки, через которую он мог бы войти в жизнь!

Хуснайину двадцать лет, но он не только не чувствует себя молодым, но с каждым днем у него крепнет уверенность в том, что он уже мертвец. Его постоянно тревожат вопросы, на которые он не может ответить. Их становится все больше и больше, они душат его…

«Аллах ничего не дает мне и не хочет дать! Зачем влачить жалкое существование? Лучше покинуть этот мир, отказаться от жизни, похожей на смерть, и погрузиться в небытие — ничего не чувствовать, ничего не знать, ни о чем не думать…

Я такой же человек, как все. У меня, как и у других, есть желания… Почему другие любят, а я лишен этого? Почему они наслаждаются красотой, а я должен видеть лишь уродство? Их слух услаждают песни, я же вечно слышу плач. Они полны радости, я подавлен горем. Они сыты, я голоден. Их окрыляют надежды, меня терзают сомнения.

Я окончил высшую коммерческую школу, получил диплом. Но согласится ли Абдуль Али-бек или кто-нибудь другой из богачей взять меня на службу? Нет, вместо меня они предпочтут пригласить любого человека своего круга.

Разница между мной и ими заключается лишь в том, что они получили диплом благодаря своему происхождению и деньгам, а я добился его напряженным и настойчивым трудом…»

Хуснайин подошел к дому и уже вслух повторил: «У меня диплом высшей коммерческой школы!»

Юноша толкнул костылем дверь и переступил порог.

Его охватила темнота, густая и мрачная. Ему казалось, что он мог бы потрогать ее руками и что он с трудом раздвигает этот давящий мрак… Конец костыля ударился о землю; Хуснайин подошел к лестнице, ведущей вниз, и спустился в подвал. Там он жил со своими родителями в двух комнатах, лишенных солнечного света и свежего воздуха, ибо окон в них не было. Да и какие могли быть окна в подземелье!

Хуснайин постучал костылем в дверь. Через некоторое время, нарушая спокойную тишину ночи, дверь со скрипом отворилась. На пороге стояла женщина со светильником в руке. Это была мать Хуснайина — высокая, сухая, костлявая, с желтым морщинистым лицом. Редкие пряди волос в беспорядке падали на ее плечи. Глаза ее выражали страх. Они как будто говорили, что этой женщине нечего ждать, кроме новых несчастий.

— Что хорошего, сын мой? — спросила мать. Казалось, она собрала последние силы, чтобы произнести эти слова.

Голова Хуснайина нервно дернулась.

— Ничего хорошего, мама, — ответил он.

Мать больше ничего не сказала и закрыла дверь… Она дрожала. В комнатах было сыро, капли воды стекали со стен и падали с потолка.

Одну комнату занимали мать и отец, другую — дети, восемь человек, в том числе и Хуснайин.

Мать ушла к себе, но скоро вернулась.

— Хочешь есть, Хуснайин?

— Нет, мама.

Хуснайин знал, что если бы даже он и попросил есть, ему бы ничего не могли дать, кроме лепешки и маленького кусочка засохшего сыра.

— Не отчаивайся, сынок, настанут и для тебя хорошие деньки. Потерпи еще, все уладится! — произнесла мать хриплым, прерывающимся голосом и исчезла в другой комнате.

Последняя фраза матери не выходила из головы Хуснайина. Он присел на что-то, заменявшее стул, костыль прислонил к стене.

В комнате стояла кровать, если так можно было назвать то, на чем спали дети. Единственное одеяло не могло укрыть всех, и кто-нибудь обязательно оставался раскрытым. На стене был прикреплен светильник. На полу лежала циновка. Через комнату тянулась веревка, на которой висела рваная одежда. Веревка слегка покачивалась, и тени от одежды скользили по полу и по кровати. Хуснайину эти тени казались трупами невинных людей, повешенных по приказу тирана…

«Потерпи еще, все уладится!» Но ведь и так вся его жизнь была сплошным терпением…

Хуснайин появился на свет в тот год, когда мир превратился в чудовищную фурию, пожирающую людей и коверкающую их жизнь. Он родился в бедной семье, не имевшей ничего, кроме чести, которая помогает голодным людям переносить тяжелые удары судьбы. После Хуснайина мать родила еще семерых детей.

Его отец, Абдуль Маджид, был мелким торговцем и жил в деревне. Потом он переехал с женой в Каир и нанялся продавцом к богатому владельцу магазина.

Отец Хуснайина всю жизнь работал в магазинах, торгующих тканями, и ему не раз приходилось переходить от одного хозяина к другому.

Несчастья Хуснайина начались с того дня, когда он совсем маленьким мальчиком заболел детским параличом. Матери Хуснайина с большим трудом удалось пробиться с ним через толпу больных, ожидавших приема, и показать его врачу. Врач надменно сказал: «Такого лекарства, которое помогло бы твоему сыну, нет. Его болезнь неизлечима. Убирайся отсюда!»

Возвращаясь домой, мать думала: «Аллах вылечит его, и мне не придется больше обращаться к врачам. Никогда не пойду в больницу, если заболеют мои дети. Лучше умереть».

Когда Хуснайину исполнился год, отец сделал ему костыли, и с их помощью ребенок начал учиться ходить. Мать посмотрела на него и, сокрушенно вздыхая, сказала отцу: «Несчастный мальчик! Хроменький».

Постепенно Хуснайин привык к тому, что родители, а за ними и братья и сестры, глядя на него, с горечью шепотом говорили: «Хроменький».

Отец всегда относился к Хуснайину с жалостью и сочувствием. Он решил дать сыну такое же образование, какое получали дети богатых людей. Быть может, этим он хотел помочь обездоленному ребенку, развить в нем чувство собственного достоинства.

Мальчик начал ходить в школу. Никто не знал, как страдал он от насмешек товарищей и пренебрежительного отношения учителей. Никто не знал, как мучительны для него были колебания отца: дать ему окончить школу или нет. Эти колебания создавали дома гнетущую обстановку. Всем было тяжело, но все сознавали, что Хуснайин — инвалид и только ученье может сделать его человеком.

Мать говорила:

— Грех взять его из школы, он же не такой, как его братья. Они здоровы, а он нет.

Отец спрашивал:

— Но откуда же взять денег? Украсть, что ли? Ведь я получаю гроши.

— Будем голодать, но он должен получить диплом! Это единственное средство помочь ему в жизни, — отвечала мать.

— А как же остальные? Его братья?

… Хуснайин снова ходил в школу, и каждый пиастр, который отец вносил за его обучение, был сбережен за счет экономии на хлебе насущном.

Когда мальчик подрос, он понял, что был косвенным виновником того, что отец переходил из лавки в лавку, от одного купца к другому. Абдуль Маджид никогда не ссорился с хозяевами, но когда нужно было платить за сына, ему приходилось просить у хозяина деньги в долг. Тот обычно отказывал ему, и дело кончалось тем, что отец был вынужден искать новую работу.

Никто не знал, сколько ночей без сна проводил Хуснайин, когда отец оставался без работы и в доме не было ни куска хлеба! Никто не знал, как трудно было юноше бороться с охватившим его чувством любви, когда он так нуждался в любящем сердце…

Хуснайин познакомился с Набавией два года назад, за год до окончания высшей коммерческой школы. Он видел, что девушка симпатизирует ему, и это глубоко его трогало. Он полюбил ее, но решил скрывать свое чувство до тех пор, пока не завершит образования. Хуснайин не сомневался в том, что ему удастся получить работу. И он стал еще упорнее заниматься, чтобы добиться осуществления своих надежд.

Он мечтал о Набавии даже когда готовился к занятиям. Обычно, после того как все в доме Хуснайина засыпали, девушка украдкой приходила к Хуснайину и садилась рядом с ним в углу комнаты, у ветхого стола, покрытого старыми газетами. Все знали об их любви и часто говорили: «Набавия живет ради Хуснайина, Хуснайин живет ради Набавии».

Хуснайин боготворил Набавию. Лучи ее глаз обжигали его душу, ее голос опьянял юношу… Он был благодарен девушке за то, что она не обращала внимания на его увечье, а видела лишь его тоскующие глаза и понимала его раненое сердце.

Когда Хуснайин получил диплом, он сказал Набавии:

— Скоро наши мечты сбудутся!

— Какие мечты? — удивилась она.

— Ты их знаешь… Я буду работать, я смогу содержать дом, сем…

Он не договорил. Слово замерло на его устах. Он и так сказал достаточно, Набавия все поняла. Она смущенно отвернулась.

Если бы Хуснайин мог достать хоть немного денег, он купил бы ей шелковое платье вместо дешевого ситцевого, которое, однако, так красиво облегало ее стройную фигурку! Но какое значение может иметь дорогая или дешевая материя? Он любит ее такую, какая она есть, бедную, как и он.

… Однажды хозяин лавки сказал отцу Хуснайина: «Вот рекомендательное письмо. Передай его твоему сыну. Пусть он сходит к Абдуль Али-беку».

В эту ночь в семье долго не могли заснуть. Все были возбуждены, радовались первой удаче, строили радужные планы.

Утром Хуснайин направился к Абдуль Али-беку. Хуснайину пришлось долго ждать. Наконец пришел бек, и ему передали письмо. Абдуль Али-бек вызвал Хуснайина и велел прийти через неделю.

Прошла неделя. Абдуль Али-бек сказал юноше: «Ты будешь, принят, Хуснайин, нужно только пройти медицинский осмотр».

Юноша поспешил в медицинскую комиссию, окрыленный тысячами надежд, которым тут же суждено было разбиться…

Доктор! Воспоминания о нем легли тяжелым камнем на сердце Хуснайина. Как только он вошел, доктор взглянул на него и спросил: «Неужели никого не нашли, кроме тебя? Ведь столько здоровых и сильных людей ищет работы».

И это повторялось без конца. Хуснайин находил вакантное место, подавал заявление, но как только дело доходило до медицинского осмотра, он слышал одни и те же слова. Калеке не было места в жизни!

Проходили дни, а вместе с ними таяли надежды…

Набавия стала невестой чиновника. Хуснайин заставил замолчать свое сердце…

Прошел год. Хуснайин по-прежнему напрасно искал работу. Правительство высосало плату за его обучение из крови его отца, вырвало ее из скудного пропитания семьи и затем закрыло перед Хуснайином двери только потому, что он калека. Только ли потому? Нет, ведь им не нужны образованные бедняки.

Абдуль Али-бек не один раз повторял: «Надейся, аллах даст, все будет хорошо! Посмотрим, что пошлет он завтра».

Но до сих пор аллах ничего не дал Хуснайину, и он понял, что терпением ничего не добьешься.

Ночь… Тени от одежды скользят по полу и по кровати, Хуснайину эти тени кажутся трупами невинных людей, повешенных по приказу тирана…

Его мысли прерывает тихий голос отца:

— Там светильник еще горит.

Мать с трудом отвечает:

— Не спит Хроменький.

Услышав эти слова, несчастный юноша бросается на циновку, кусая руки, чтобы подавить душившие его рыдания…

Эта кровь не высохнет!

Перевод Н. Прошина

После пожара в Каире приспешники короля Фарука начали жестоко преследовать патриотов, вступивших в отряды сопротивления. Их арестовывали и бросали в тюрьмы. Власти установили слежку за теми, кто объединялся для вооруженной борьбы против англичан в зоне Суэцкого канала.

Политическая полиция сбилась с ног. В домах, учреждениях, общественных местах она разыскивала членов отрядов, арестовывала их и бросала в концентрационные лагери, расположенные в пустыне.

Моему другу удалось ускользнуть от шпионов короля. Он уехал из Каира в отдаленную сельскую местность и там скрывался от преследований.

Я долго ничего не слышал о нем. Только после военного переворота 23 июля 1952 года мой друг снова вернулся в Каир и рассказал, как обманул шпионов и избежал ареста.

Мой друг молод. Ему двадцать пять лет. Он высокого роста, худощавый, прямой, как стрела. У него продолговатое лицо с широким лбом и острым подбородком, большие умные глаза. Лицо его выражает железную волю и твердый характер. Он умеет заставить внимательно слушать себя, покорить слушателей, вызвать их на оживленную беседу. Мой друг был в одном из первых отрядов смельчаков, которые отправились в зону Суэцкого канала для борьбы с англичанами, и участвовал в первых боях с оккупантами.

В его груди бьется горячее сердце патриота. Этот человек всегда полон решимости и сознания правоты дела, за которое борется.

Я помню, как перед вступлением в отряд он посмотрел на меня взглядом, который я не могу забыть, взглядом, который проник в глубину моего сердца, и сказал:

— Я и сотни моих товарищей с радостью отдадим жизнь за независимость родины. Мы будем счастливы, если наши жизни будут оплачены священной ценой — освобождением страны из-под ига империалистов…

Наши отцы, деды и прадеды были жертвами порядков, которые установили в нашей стране оккупанты. А что мешает нам отдать свою жизнь, чтобы разгромить оккупантов?

Наши отцы, деды и прадеды умирали от преследований, умирали медленной, печальной смертью. Нам, пробудившимся от спячки, почетно умереть, борясь против существующих порядков. Мы идем на смерть смело, с радостью, сознавая правоту своего дела.

Я слушал своего друга, и мне казалось, что я слышу призывный зов трубы, бой барабанов, шум ожесточенной битвы. Мне казалось, что я вижу египетскую молодежь, идущую под пулями, сквозь пламя боя, вижу устремленных вперед людей с решительными лицами. Вот они атакуют англичан, не боясь ни свистящих пуль, ни направленных против них пушек и винтовок. Вот они, плотно окружив оккупационные войска, сбрасывают их в Суэцкий канал.

— Это наша земля, — говорят борцы за свободу. — Мы не позволим колонизаторам топтать ее. Мы, только мы должны распоряжаться богатствами своей родины. Мы не дадим империалистам грабить нас, высасывать нашу кровь.

Мой друг дотронулся до моего плеча и… прекрасные видения исчезли.

— Что с тобой? — удивленно спросил он. Очевидно, он заметил мой отсутствующий взгляд и странное выражение моего лица.

— О друг мой, меня окрылили светлые надежды…

* * *

Вооруженная борьба против англичан разгоралась с каждым днем. Египетский народ готов был на любые жертвы для разгрома колонизаторов.

Король Фарук и империалисты были напуганы решимостью и стойкостью египтян. Король, готовый любой ценой подавить национально-освободительное движение, сговорился с английскими агентами и совместно с ними осуществил подлейшую провокацию — пожар в Каире. После пожара объявили чрезвычайное положение во всей стране.

Моему другу, как я уже говорил, удалось спастись от преследователей, и он вернулся в Каир после военного переворота. Неделю назад он рассказал мне об одном случае.

— Я никогда не забуду ни лица той женщины, ни ее голоса, ни того, что она для нас сделала, ни ее смерти, — начал он.

— О какой женщине ты говоришь? — спросил я.

— А вот послушай, я расскажу тебе все, как было… Ты, конечно, знаешь многие эпизоды вооруженной борьбы против англичан. Рассказы о людях, боровшихся за освобождение своей родины, составят целую книгу о героизме и мужестве народа.

У нас была только одна цель — уничтожить оккупантов, выгнать их из Египта… Ты помнишь начало нашей борьбы, помнишь наши первые отряды, выступившие против англичан.

Однажды мы решили напасть на один из английских лагерей, находившийся неподалеку от Исмаилии. Нас было десять человек — и все из этого города.

Прежде чем окончательно разработать план ночного нападения, нам нужно было изучить местность, чтобы точно знать расположение лагеря. Трое из нас вызвались пойти в лагерь днем и, стараясь не возбудить подозрений у англичан, собрать все необходимые для нас сведения.

Утром трое разведчиков вышли из Исмаилии и отправились на выполнение задания, а мы остались в гостинице и с тревогой ожидали их возвращения.

Медленно тянулось время. В голову невольно закрадывались различные опасения. А вдруг их заметили, схватили, убили… Нас не пугала смерть. Мы боялись только, что можем погибнуть раньше, чем выполним поставленную перед собой задачу.

Вечером наши товарищи вернулись. Им удалось побывать в лагере и выяснить обстановку. Мы забросали их вопросами. Они считали, что идти на лагерь по большой дороге, как мы предполагали, нельзя. Лагерь расположен далеко от Исмаилии, и к нему ведет открытая дорога, на которую выходят главные ворота лагеря. Если мы пойдем этой дорогой, нас сразу заметят. Нужно было искать другой путь.

Один из товарищей набросал на бумаге план лагеря и объяснил, как можно к нему подойти. Тогда мы решили добраться до какой-нибудь деревни, расположенной вблизи лагеря, дождаться там наступления ночи и в темноте осуществить наш план.

Едва рассвело, мы, забрав все необходимое для нападения, вышли из города…

Лагерь миновали в полдень. Солнце неумолимо пекло, но его лучи были куда слабее пламени, сжигавшего наши сердца. Наконец мы добрались до первой деревни. Остановившись на ее окраине, мы огляделись. Неподалеку от нас стоял обычный маленький крестьянский дом. Подойдя к нему, я ударил в ладоши. Из дома вышла женщина лет сорока, одетая в длинную темную одежду. Ее голову покрывал черный платок.

— Добро пожаловать! — приветствовала она нас.

— Не дадите ли вы нам воды напиться? — спросил я.

— Сейчас, сынок.

Нам не хотелось пить. Просто нужно было как-то начать разговор. Женщина принесла кувшин воды:

— Пейте на здоровье.

Мы напились.

— Нельзя ли нам немного отдохнуть здесь? — попросил я.

— Пожалуйста. Я буду рада! — ответила женщина. Увидев, что нас много, она смущенно добавила:

— Только у меня нет ковра, нечего подстелить вам.

— Да мы так, на земле посидим, — сказал я.

Мы расположились около дома… Перед нами расстилались поля. Высоко над головой синело небо.

— Вы, наверно, проголодались. У меня есть сыр, хлеб, соль. Я приготовлю вам поесть.

— Ну что же, мать, спасибо, мы не откажемся.

Через некоторое время к дому подошел юноша. Он поздоровался с нами и вошел в дом. Мы пытались угадать, кто он. Но вскоре хозяйка вышла вместе с ним и сказала:

— Это мой сын, Абдуль Кадер.

Один из нас обратился к нему:

— Мы идем из города. Хотим у вас немного отдохнуть.

— Добро пожаловать, — сказал он. — Вы не из тех ли рабочих, которые были заняты в английских лагерях?

— Да, — ответил другой, — мы бросили работу по первому зову родины.

— Я знаю рабочих, которые ушли из лагеря, многие из них жили в нашей деревне… Пусть будут прокляты англичане! Мы слышали, что они бросили одного египетского рабочего на растерзание бешеным собакам, а другого сожгли в печи. Да проклянет аллах англичан и избавит нас от них!

Абдуль Кадер сел возле нас и обратился к матери:

— Дай нам чего-нибудь поесть.

Я думал, как привлечь эту женщину и ее сына на нашу сторону, как заручиться их помощью в нападении на лагерь англичан?

Кто-то спросил Абдуль Кадера, где он работает.

— Я батрачу у одного из помещиков, — ответил он.

— Жениться собирается, — добавила его мать.

Глаза юноши радостно сверкнули. Лицо его озарила улыбка, при виде которой нам стало ясно, какое удовольствие доставляет ему даже упоминание о крестьянской девушке из соседней деревни.

Мать начала расписывать нам красоту невесты и перечислять ее достоинства. Сын время от времени прерывал ее.

— Да будет тебе! Можно подумать, что никто не женится, кроме меня.

— Это мой единственный сын! У меня была еще дочь, но она умерла… Муж мой давно покинул деревню, и никто не знает, где он сейчас, жив или нет.

— Так ты, значит, ходишь в деревню к невесте, когда у тебя бывает свободное время? — спросил я юношу.

— Ну, конечно, — ответил он, — я навещаю ее через день.

Мать засмеялась и поправила его:

— Скажи уж лучше — каждый день!

— А не встречал ли ты по пути к ней англичан? — спросил я.

— Как же, встречал. Видел их красные свиные рожи… И их танки и машины тоже не раз встречал. Они как будто идут не по земле, а по сердцам свободолюбивых людей.

— Верно, сын мой!

— Несколько дней назад англичане убили моего друга, — сказал я женщине.

— Убили твоего друга? — воскликнула она так, словно мои слова обожгли ее. — Какой позор!

— Что вы хотите сказать?

— Как же ты, сын мой, смирился?

Окрыленный успехом, я спросил:

— А что же, по-твоему, я должен был сделать?

Она ответила, решительно и гневно качая головой:

— Мстить, сын мой, мстить. Почему ты не убил эту собаку, убийцу твоего друга?

Я почувствовал, что женщина и ее сын помогут нам. Все же я спросил:

— Как же я мог отомстить?

Лицо женщины стало суровым, она пристально посмотрела на меня и возмущенно воскликнула:

— Позор на твою голову, ты еще спрашиваешь у меня, как отомстить!

Такого решительного выражения лица, какое было у нее в этот момент, мне не приходилось видеть даже у бойцов во время боя. Ее взгляд обжег меня, как удар плетью, как прикосновение раскаленного железа. Он как будто говорил: «Месть, сын мой, неутомимая, беспощадная месть, не знающая ни страха, ни колебаний. Месть, которая ни перед чем не останавливается, для которой нет ничего невозможного».

И мне захотелось крикнуть в ответ: «Ты призываешь к мести! Ты требуешь мести, узнав о том, что англичане убили одного из египтян! Да знаешь ли ты, какова должна быть наша месть? Английские империалисты убили сотни тысяч египтян, у миллионов отняли силу и здоровье, лишили крова! Их хозяйничанье обрекло наш народ на голод, нищету, болезни! Вот, мать, за что мы должны беспощадно мстить! Вот для какой мести мы должны собрать силы, сплотиться воедино. Это будет не только наша месть, но и месть наших отцов и дедов, месть трех поколений, месть за долгие годы рабства и страданий! Мы, десять юношей, пришли сюда показать пример в борьбе за освобождение родины, поднять народ на священную месть.

Это будет месть за тебя, мать, за всех крестьян и рабочих, за весь народ, от мала до велика!»

Вот что мне хотелось сказать ей, но я сдержался и ответил:

— Так, значит… я сегодня не засну, пока не отомщу за убитого друга!

Тогда женщина взволнованно воскликнула:

— У меня есть оружие! — и убежала в дом.

Она быстро вернулась с винтовкой в руках и протянула ее мне:

— На, возьми!

— А у меня есть патроны, — сказал сын.

Мать ласково посмотрела на него:

— Я давно ждала от тебя таких слов, сынок. Хорошо, что ты их произнес!

Юноша вздрогнул. Я понял, что он хочет доказать матери, очевидно, упрекавшей его в робости, что он не трус.

Я сказал женщине:

— Спасибо, мать. Прошу тебя, разреши нам провести здесь эту ночь.

— Наш дом — ваш дом! — ответил сын.

Было три часа пополудни.

Мать и сын извинились и, оставив нас, ушли в дом.

Мы составили план взрыва складов. Двое из нас должны были с тыла пробраться к главным воротам лагеря, с обеих сторон которых были расположены прожекторы, и выстрелами из пистолетов вывести прожекторы из строя. Когда они погаснут, остальные должны перелезть через ограду и взорвать боеприпасы.

Мы рассчитывали, что выстрелы по прожекторам отвлекут внимание и силы англичан. Пока наши товарищи будут, отстреливаясь, отступать, мы сможем незаметно подойти к складам.

— Когда мы выйдем отсюда?

— Как договорились, — ответил я, — в десять вечера.

Вдруг один из наших товарищей, как будто очнувшись от сна, выхватил пистолет и бросился на дорогу. Мы устремились за ним. По дороге двигалась небольшая английская машина. Когда машина поравнялась с нашим товарищем, он выстрелил в шофера и убил его наповал. Машина перевернулась. Не успел стрелявший спрятать пистолет, как к месту происшествия подбежала группа крестьян. Я сказал:

— Сделаем вид, будто мы, как и они, услышали выстрел и прибежали сюда, чтобы узнать, в чем дело.

На дороге собралась толпа. Пришла и наша знакомая с сыном. Крестьяне разбили машину, а затем подожгли ее, восклицая при этом: «Убирайтесь вон, колонизаторы!» Потом все вернулись в деревню.

Когда мы подошли к дому, женщина сказала:

— Я знаю, что шофера убил кто-то из вас, но это не беспокоит меня.

Мы пробовали возражать ей. Она настаивала на своем. Тогда я сказал:

— Ты ведь сама призывала нас к мести. Вот один из нас и поступил так, как ты хотела!

Женщина улыбнулась и произнесла грудным голосом:

— Ну, слава аллаху! Вот теперь вы настоящие мужчины!

Но пришлось признаться, что убил не я и что я не успокоюсь, пока не отомщу за друга собственными руками.

— Будь храбр! — сказала женщина.

Спустя некоторое время на дороге показалась колонна английских машин. Она двигалась по направлению к деревне.

— Англичане… — догадалась женщина. — Наверно, узнали о случившемся и едут за трупом мерзкой собаки…

Необходимо было спрятаться, потому что нас могли заподозрить. Словно прочитав наши мысли, женщина сказала:

— Вы должны укрыться.

— Но где? — спросил я.

— На кладбище, — живо ответила она. — Оно тут, неподалеку от деревни. Вон, налево… Там могилы, видите?

— Тогда пошли скорее туда!

— Я провожу вас, — предложил Абдуль Кадер. — А ты, мать, оставайся дома…

— Нет, — решительно возразила женщина, — я тоже пойду.

Взяв свои сумки, мы направились на кладбище.

Багровым заревом догорал закат. Воздух был густо насыщен пылью, но уже начинало доноситься свежее дыхание ночи. Наконец мы добрались до кладбища. Узкая тропинка вилась между рядами могил, среди густо растущих акаций и ив, со всех сторон окаймляющих этот мертвый город. Царившая тишина нарушалась лишь криками ворона. Наша проводница остановилась и сказала:

— Вот пустая могила. Она большая, широкая… Полезайте в нее. А я вернусь в деревню, узнаю, что там происходит, и сообщу вам…

Один за другим мы приблизились к яме и спрыгнули в нее. Женщина с сыном ушли, а мы, пленники земли и тьмы, остались в могиле. Минуты ожидания казались нам часами. Мы сидели молча. Сердца наши горели ненавистью.

Сколько египтян кончили здесь свой век, не вынеся ужасов империализма! Сколько мучеников пролили свою кровь в борьбе с англичанами! Поистине, голос прошлого из этой могилы взывал к мести!

Вдруг до нас донеслись звуки выстрелов. Мы поняли, что англичане пришли в деревню и оцепили ее. Время стало тянуться еще медленнее. Нам очень хотелось узнать, что же произошло в деревне, что сделали каратели с ее жителями.

Один из нас предложил:

— Давайте выберемся из могилы и пойдем навстречу этим собакам.

— Ты что, предлагаешь отложить взрыв складов в лагере? — спросил другой.

Снова наступило молчание. Мы без конца задавали себе один и тот же вопрос: «Что сделали англичане с жителями деревни? Сумели ли крестьяне оказать им отпор или смиренно покорились своей участи? Что же там в конце концов произошло?»

О, если бы ветер прилетел к нам и шепнул об этом…

Внезапно мы услышали шаги. Они приближались к нам. Стояла непроглядная тьма, но мы сразу узнали, кто идет. Это она, мужественная крестьянка! Но почему так нетверд ее шаг?

Женщина тяжело опустилась, почти упала. Один из нас спросил ее:

— Ну, мать, какие новости ты принесла?

Женщина молчала. Голова ее беспомощно склонилась на грудь. Через некоторое время она с трудом, словно выдавливая из себя слова, произнесла:

— Убили меня… убили… идите… мстите!

Мы наклонились над ней. Я положил ее голову к себе на колени и спросил:

— Что случилось?

— Идите… Идите… — вновь прохрипела она.

Я провел рукой по ее плечам и вдруг почувствовал что-то теплое и липкое. Я понял, что это кровь, и мне стало жутко. Я задрожал… Больше эта женщина никогда не произнесет ни слова… Кончилась ее жизнь… Она умерла. Мы сидели в каком-то оцепенении. Потом один из нас сказал:

— Что же мы здесь ждем? Возьмем эту мученицу и пойдем отсюда!

Как они убили ее, за что?

Мы выбрались из могилы и направились в деревню, неся убитую крестьянку на руках. Теплая кровь капала на землю. В тишине зловеще раздавалось кваканье лягушек. Навстречу нам шел один из жителей деревни. Увидев нас, он испуганно спросил:

— Что вы несете?

— Героиню, отдавшую жизнь за родину! — ответили мы.

Крестьянин узнал ее и сказал:

— Англичане убили ее сына, а потом стреляли в нее… Героиня она, эта женщина, настоящая героиня!..

В деревне нам рассказали, что произошло. Узнав об убийстве шофера, англичане оцепили деревню и отправили в нее солдат, которые угрожали разрушить дома и смести деревню с лица земли, если крестьяне не выдадут убийцу. Видя, что их угрозы не действуют, они открыли огонь и убили десять крестьян. Тогда один из жителей деревни сказал:

— Лучше выдать того, кто действительно убил, чем погибать всем. — И, обращаясь к нашей знакомой, закричал: — Признавайся! Где убийца?

Английские солдаты окружили ее вместе с сыном. Лицо юноши исказилось от страха, и он шепнул матери:

— Расскажи все!

Кровь прилила к лицу женщины. Обращаясь к крестьянам, стоящим возле нее, она сказала, указав на сына:

— Уберите его от меня!

Англичане решили, что шофера убил ее сын. Один из офицеров выстрелил в него, и юноша, сраженный пулей, упал. Кто-то дико закричал:

— Негодяи, вы убили невинного!

Поняв, что убийца еще не наказан, офицер подошел к женщине:

— Так где же убийца? Говори!

Как раненый зверь, крестьянка бросилась вперед, крича:

— Сын мой, сын! Я не скажу ничего…

Раздался еще один выстрел… Женщину перенесли туда, где лежало уже несколько человек убитых и раненых.

Когда англичане покинули деревню, женщина с трудом поднялась и, истекая кровью, цепляясь за все, что попадалось на пути, незамеченная пробралась к нам…

Лицо моего друга было мрачно. Он немного помолчал, а потом сказал:

— Эта кровь не высохнет! Ее не смоешь! Мы никогда не забудем мужественную крестьянку и ее призыв к мести!

Что же ты сделал, Ханафи?

Перевод Н. Прошина

Перед глазами Ханафи неотступно стояло страшное видение — труп человека с вылезшими из орбит глазами, резко выступающими венами и одеревеневшими конечностями… Он даже чувствовал резкий запах лекарств. Он знал, что никто не покроет этот труп саваном, не положит его на погребальные носилки[7], никто не отнесет его на кладбище, не опустит в могилу. Это жуткое видение наводило на Ханафи безграничный ужас и заставляло бояться и жизни, и смерти, и он кричал: «Не хочу умирать! Не хочу жить!» Люди не понимали его и думали, что он сумасшедший.

Ханафи было пятьдесят пять лет, но он выглядел изможденным стариком. Он не ждал ничего от жизни, его преследовал страх голодной смерти.

Сейчас Ханафи снова на улице. Его заставили уйти из больницы, и он очутился на краю глубокой пропасти. Каждый шаг вызывал у него крик отчаяния: «Не хочу умирать! Не хочу жить!»

Ханафи страстно желал остаться в больнице до последних дней своей жизни и проклинал санитарку, из-за которой вынужден был бежать оттуда.

Врач в больнице часто подходил к Ханафи, лежащему на постели, снимал со спинки его кровати дощечку и иногда говорил:

— Ханафи, ты выздоровел. Я напишу, чтобы тебя выписали.

Ханафи мгновенно вскакивал, ему казалось, что сама смерть подходит к нему, он умолял врача:

— Нет, нет, господин!

Врач не мог устоять перед мольбой, раздирающей душу, не мог спокойно смотреть на несчастного. Он понимал, что Ханафи не хочет покидать больницу потому, что стар, что у него нет ни очага, ни семьи, ни работы. И врач вешал дощечку обратно, так и не написав на ней ничего.

Санитарка была источником всех несчастий Ханафи. Эта женщина хотела поместить в больницу своего молодого любовника. Распространяя аромат духов, она наклонилась над Ханафи и сказала:

— Ты уже выздоровел. Тебе завидуют многие больные, которым нужно лечиться.

Безгранично веря в доброту врача, Ханафи возразил:

— Доктор лучше знает. Спроси его.

Санитарка поспешила к врачу:

— Ханафи совершенно здоров. На его место надо положить другого больного.

— Ханафи несчастный старик, — ответил ей врач. — Он — как дерево, вырванное с корнями. Он уже не может работать. Выйдя из больницы, он умрет от голода и холода. Правительство обязано строить дома для престарелых и давать приют бедным старикам. Но до сих пор оно ничего не сделало. Это вынуждает меня оставлять в больнице таких, как Ханафи, хотя я и действую против закона.

Тогда санитарка стала искать другой выход. Она вспомнила, как однажды Ханафи говорил больным: «Остерегайтесь, чтобы вам не дали яду. Полгода назад одна из санитарок напоила больного йодной настойкой вместо прописанного лекарства, и больной умер. Мне пришлось относить его труп в анатомический зал. Когда я вошел туда, я думал, что задохнусь. Трупный запах ударил мне в нос. Я увидел груду наваленных друг на друга, ничем не покрытых, одеревеневших тел. О многих мертвецах никто не вспомнил — у них не было ни родных, ни знакомых. Никто не завернул их трупы в саван, не положил на погребальные носилки, не вырыл для них отдельной могилы. Горе мне, если я умру здесь. Мне ведь тоже не устроят похорон и поминок и никто не скажет: «Как жаль, что Ханафи умер!».

Вспомнив эти слова, санитарка поняла, что ей надо делать. Она подошла к старику и шепнула ему на ухо:

— Послушай, если ты не уйдешь из больницы, я впрысну тебе яд, когда ты будешь спать.

Эти слова ошеломили Ханафи, и он закричал:

— Вы слышите? Она хочет впрыснуть мне яд!

Санитарка громко рассмеялась и, обращаясь к больным, сказала:

— Он — сумасшедший. До того как попасть сюда, он был в психиатрической лечебнице. Не верьте ему.

Ханафи закричал еще громче:

— Она хочет впрыснуть мне яд!.. Впрыснуть яд!

Санитары бросились к нему и связали старика веревками. Врачи решили, что нужно исследовать его психику.

Один из санитаров заметил:

— Он притворяется сумасшедшим с тех пор, как узнал от врача, что выздоровел и его должны выписать из больницы.

Пришел лечащий врач. Он увидел Ханафи связанного, похожего на затравленное животное, над которым занесен нож охотника. Глаза старика, взывающие к сочувствию и состраданию, растрогали врача.

— Отпустите его. Я отвечаю за него, — сказал он.

Веревки развязали. Ханафи бросился к ногам врача, стремясь поцеловать их. По щекам старика катились слезы благодарности. Надломленным, прерывающимся голосом он, наконец, произнес:

— Аллах не оставит вас! Аллах не оставит вас!

Потом Ханафи возвратился в палату, подошел к своей кровати и потрогал матрац, подушку, простыню. Его глаза были полны слез, но казалось, что это не слезы, а кровь…

Глубокая ночь… Все спали. Только Ханафи сидел на своей кровати, не отрывая взгляда от дверей палаты. Его опять преследовала мысль о том, что после смерти и его, как того мертвеца, которого он относил в анатомический зал, никто не покроет саваном, не положит на носилки, не опустит в могилу. Старик был убежден, что санитарка обязательно впрыснет ему яд или даст отравленную пищу. Он представлял себе анатомический зал — и его охватывал ужас.

Еще до наступления утра Ханафи заявил, что уходит из больницы. Санитарка улыбалась. Возле нее стоял красивый юноша. Она взглянула на него и сказала:

— Место для тебя освободилось, мой дорогой!

Ханафи снял больничное белье и надел свое заплатанное платье и старые башмаки. Он вышел из больницы навстречу тяжелой, беспросветной жизни, и каждый шаг по краю глубокой пропасти вызывал у него крик отчаяния: «Люди, не хочу умирать! Не хочу жить!»

Вам приходилось видеть, как человек ломает пучок сухих веток? Видели вы, как раскатившаяся с горы телега сбивает с ног запряженное в нее старое, слабое животное, и оно с переломанными костями, предоставленное самому себе, ползет, испытывая при этом невыразимые муки? Разве вы не наблюдали, как исчезают надежды и в душу человека закрадывается ледяной ужас перед приближающейся смертью?

Посмотрите на Ханафи. Вот он бредет по улице, подобный старому искалеченному животному, подобный человеку, объятому леденящим душу страхом.

Что же ты сделал, Ханафи? За что санитарка была так жестока с тобой и угрожала тебе смертельным ядом? Почему ты вновь очутился на улице и должен вернуться к старой, ненавистной тебе жизни, с которой пытался расстаться навсегда, уходя в больницу Каср-аль-Айни?

Что же ты сделал, Ханафи, ты, дряхлый старик, почему нарушили твой покой и снова заставили тебя искать работу?! А ведь ты сейчас непригоден к труду. Ты состарился, Ханафи, ушли твои силы!

Ты работал на кирпичном заводе — носил кирпичи, в харчевне обслуживал посетителей, служил у богачей и садовником, и швейцаром. Кем только ты не был, Ханафи: слугой, дворником, курьером, официантом в кафе, рабочим в пекарне! Да… Много мест ты сменил. И со всеми делами ты хорошо справлялся в дни молодости.

А сколько было голодных дней, когда ты оставался без работы! Долги преследовали тебя, связывали по рукам и ногам… Разве ты не помнишь продавца вареных бобов, продавца хлеба и папирос? Было время, когда ты был им должен фунты. И теперь ты снова будешь занимать бобы, хлеб и папиросы у продавцов! И кредиторы будут снова преследовать тебя — ведь ты не сможешь вернуть долги — и тебе снова придется сворачивать в переулок, чтобы избежать встречи с ними, и прятаться на крыше своего жилища в Аль-Азаза!

Твое жилище было в переулке Аль-Азаза? А где твое жилище сейчас, Ханафи? Ты бросил прежнее пристанище, чтобы не возвращаться в него никогда. Ты продал свою постель, подушку, медную посуду, лампу, печь, циновки и все, что у тебя было, когда уходил в больницу. Ты мечтал провести там остаток своих дней, и твое желание исполнилось бы, если бы не жестокая санитарка.

Да и нужно ли тебе прошлое, Ханафи?

Прошлое ушло безвозвратно, оно унесло с собой все твои надежды и растворилось в твоих страданиях… И вот ты снова стоишь перед жизнью — этим чудовищем, которое тебе неизвестно и которое ты проклинаешь. Используй остаток жизни своей, Ханафи, на борьбу с ним, чтобы оно не растерзало и не поглотило тебя. Ищи любую работу, чтобы обеспечить себе кусок хлеба и угол. Но удастся ли это тебе? Ведь все утверждают, что ты стар и ни к чему не пригоден!

* * *

Ханафи узнал от людей, что два шейха составляют заклинания, вылечивают больных с помощью злых духов, предсказывают будущее.

Ведь не обеднеешь же ты, Ханафи, если, найдя в кармане несколько монет, отдашь их шейхам из Баб-аш-Шария и попросишь их предсказать будущее и улучшить твое положение при помощи заклинаний или вызванных из ада злых духов?

Охваченный этой мыслью, Ханафи отправился к шейхам. Он долго шел по узким извилистым переулкам в Баб-аш-Шария, пока не достиг дома шейхов с вывеской, на которой было написано: «Дом для излечения мужчин, женщин и детей от всех болезней».

Старик остановился и задумался. Он представил себе, что сейчас увидит святых шейхов и священное таинство, совершаемое ими. Вдруг он почувствовал, что чья-то рука легла на его плечо. Это прикосновение вернуло его к действительности. Перед ним стоял тучный чернобородый человек с большим животом, в зеленой чалме. Ханафи поздоровался с ним и сказал:

— Я пришел к шейху Абдуль Хади и к шейху Хуснайину.

Губы Ханафи нервно дрожали, но понемногу страх, овладевший всем его существом, начал проходить.

— Я — шейх Абдуль Хади, что тебе надо? — спросил человек в чалме.

Ханафи пристально посмотрел на него и ответил:

— Я пришел просить вас помочь мне найти работу и написать заклинание, которое откроет мне заколдованные двери к благам жизни…

— Следуй за мной, — произнес шейх.

Сердце Ханафи вновь замерло от страха. Вслед за шейхом он вошел в дом. Там их встретил человек в зеленой чалме, с резко выступающими на лице скулами.

— Это мой коллега — шейх Хуснайин, — обращаясь к Ханафи, сказал Абдуль Хади и спросил: — У тебя нет работы?

— Да. А что? — ответил Ханафи.

— И ты хочешь получить ее?

— Да, о господин…

Здесь в разговор вступил шейх Хуснайин:

— Сколько ты хочешь получать в день? — спросил он.

— Столько, чтобы хватило на еду и оплату жилища, — слегка склонив голову, ответил Ханафи. — И, кроме того, каждый месяц я хочу откладывать фунт, только один фунт, пока не соберу достаточно денег на покупку савана, деревянного паланкина и места на кладбище в старом Каире.

— А если те, у кого ты будешь работать, позаботятся об этом? — спросил шейх Абдуль Хади.

Ханафи вспомнил анатомический зал и все, что он там видел. Дрожь прошла по его телу, и он взволнованно воскликнул:

— Нет, нет! Я сам куплю себе саван, носилки и участок на кладбище. Они оставляют в анатомическом зале сваленные в груды тела умерших, и нет никакой надежды, что кто-нибудь из родных или знакомых придет за усопшим, чтобы проводить его в последний путь.

Ханафи проглотил слюну и, взглянув на шейха Абдуль Хади, попросил:

— Составьте мне заклинание, которое откроет мне двери к благам жизни. У меня есть немного денег, возьмите их.

Шейхи переглянулись.

— Сохрани свои деньги, о человек. Ты останешься у нас.

Ханафи боялся поверить неожиданному счастью:

— У вас?!. Что же я буду делать?

— Нам нужен слуга, который будет подавать кофе и чай. Мы будем платить тебе, кормить и одевать тебя. Что ты на это скажешь?

Ханафи вздохнул свободно. На душе старика стало легко и радостно. Петля, которая была накинута на его шею и готова была вот-вот задушить его, в одно мгновение оказалась разрубленной. Волнуясь, он пробормотал:

— Что я скажу?.. Я?.. О мой господин, аллах благословит вас. Я — ваш слуга.

— Ханафи, ты наденешь эту белую одежду и красную чалму, эти башмаки, опояшешься вот этим зеленым поясом… Ты будешь подавать посетителям и посетительницам кофе или чай… Проявляй к ним уважение и будь во всем покорен. Остерегайся подорвать наш авторитет недостойным поведением… Будь внимателен и осмотрителен, берегись неосторожных выражений, которые могут повредить нашему высокому положению… А теперь вот что: сейчас мы покидаем Каир и отправляемся в Заказик. Там прекрасные люди, но среди них есть много несчастных женщин. Они нуждаются в нашей помощи. Помоги носильщикам перенести вещи. Подай нам кадильницы. Быстрее, быстрее! Мы можем опоздать на поезд…

* * *

Паровоз засвистел и тронулся с места… Ханафи, ты всю дорогу смотрел в окно вагона и видел мелькающие леса, поля, голубое небо.

— Ханафи, это — город Заказик. Мы арендовали здесь дом.

Встречая шейхов на станции и на дороге, люди останавливались и долго смотрели им вслед. Их взоры особенно привлекали огромные чалмы шейхов. И ты, Ханафи, был с шейхами, радостный, спокойный, признательный своим благодетелям.

Вот и дом, арендованный шейхами. На нем уже висела вывеска, гласящая: «Дом для излечения мужчин, женщин и детей от всех болезней».

Ханафи, ты жил в новом городе, среди неизвестных тебе людей. «Принеси кофе, чай… Подойди к посетительницам!» — то и дело говорили тебе.

Ты видел женщин дородных и худых, маленьких и высоких, блондинок и брюнеток, красивых и безобразных, женщин, завернутых в изящные шелковые ткани, и женщин, одежда которых поражала крикливостью… Все они прибегали к услугам шейхов…

Женщины приходили в этот дом, чтобы шейхи изгнали из их тела злых духов, приворожили мужей, уничтожили соперниц, разогнали печаль и заботы.

А кадильница, о Ханафи! Курения распространяли чудесный запах! Они заставляли тебя вспоминать молящихся людей, восхищенных величием аллаха.

Каждый день, каждый час повторялось одно и то же. Со слезами на глазах входила больная.

— Что с тобой, женщина? — обращался к ней шейх Абдуль Хади.

— Спина у меня болит, о шейх.

— У тебя сильные боли? — с сочувствием спрашивал он. — Ты испытываешь страдания?.. Дай мне руку… Позволь проверить пульс.

Больная протягивала ему руку, и он начинал ее исследовать кончиками пальцев, потом сжимал и гладил. Пробормотав что-то, Абдуль Хади говорил:

— Покажи ступню. Нет, всю ногу. Обе ноги.

Больная колебалась, потом, желая выздороветь, разрешала исследовать ноги. И шейх повторял все сначала. Он прощупывал их кончиками пальцев, пожимал, гладил, при этом он что-то бормотал и, наконец, немного помолчав, заключал:

— В тебя вселился Гариейн, о женщина. Прекрасная бедняжка! Несчастная больная!

— А кто он такой? О аллах! — в ужасе восклицала больная.

— Это гадкий, проклятый злой дух. Я его сейчас вызову…

Шейх клал ладан в кадильницу и начинал что-то неразборчиво бормотать, покачивая головой.

— Встань, о женщина! — наконец произносил он и направлялся в темную комнату. Открывал дверь. Входил. Больная словно во сне следовала за ним.

— Этот дух обитает только в темных помещениях. Вызывай его! Вызывай!

Больная недоумевала:

— Что же мне говорить?

— Говори: «Отзовись, Гариейн, отзовись!»

Женщина повторяла эти слова. Тогда откуда-то снизу раздавался глухой голос:

— Кто меня зовет?

— Я — та, которая взывает к тебе.

— Спроси его, чего он хочет от тебя, какой жертвы, какого приношения, — шептал на ухо больной Абдуль Хади.

Женщина спрашивала.

— Брось в отверстие в полу золотые монеты и твои браслеты, — приказывал тот же таинственный голос.

Больная колебалась, но Абдуль Хади, держа в руке кадильницу, шептал:

— Послушайся его, и ты будешь здорова.

Женщина повиновалась. Затем шейх и больная возвращались в приемную.

— Дух изгнан из твоего тела, о женщина… Вот коран. Поклянись, что ты никому не расскажешь о том, что здесь произошло, даже своему мужу и родителям. Все это должно остаться тайной. Если ты хоть о чем-нибудь проговоришься, то подвергнешь меня гневу злого духа, а себя обречешь на муки и страдания!

Шейх подходил к женщине и протягивал ей коран:

— Клянись!

Женщина давала клятву.

Это повторялось с каждым посетителем…

Какие имена у злых духов! Шамгурш… Марит… Гариейн… Шакуташ… Аль Марнута…

Больных всегда принимал шейх Абдуль Хади. Шейх Хуснайин никогда не появлялся перед ними.

Почему шейх Абдуль Хади не прикажет злым духам найти тебе клад, Ханафи?

Как бы ты обрадовался, Ханафи, если бы у тебя оказалось много золотых монет! Ты отдал бы их человеку, который пообещает купить саван для тебя, когда ты умрешь, паланкин, место на кладбище и устроить поминки. Он будет подавать кофе людям, пришедшим выразить свое соболезнование, а эти люди будут говорить друг другу: «Жаль, что Ханафи умер!» Этот человек наймет чтецов, которые на твоих поминках и на твоей могиле будут читать стихи из священного корана.

О, зачем ты, Ханафи, утешаешь себя напрасной надеждой, когда стоишь на краю глубокой пропасти! Ты накопил немного денег, но кто знает, что ожидает тебя впереди? А сейчас: «Ханафи, неси кофе! Ханафи, подай чай! Ханафи, открой дверь! Ханафи, дай кадильницу!» Ничего, кроме этих фраз, ты не слышишь от шейха Абдуль Хади…

* * *

Все это вскоре кончилось. В «Дом для излечения детей, мужчин и женщин от всех болезней» ворвались полицейские. Их было много, все вооруженные. В их глазах было что-то угрожающее, они как будто говорили: «Бойся тюрьмы, Ханафи! Там тебя ожидает смерть!»

Что же ты сделал, Ханафи? Что сделал шейх Абдуль Хади, который изгонял из женщин злых духов? Где же шейх Хуснайин?

— Не двигайтесь с места! — приказал офицер.

Замри на месте, Ханафи, не шевелись, как бы ни дрожали твои колени…

— Покажите комнату, где вы лечили больных! — потребовал офицер и, обойдя приемную, воскликнул: — А, вот она!

Глядя на Абдуль Хади, он продолжал:

— Так, значит, здесь хранится у тебя золото. Ты — обманщик! Мы знаем все.

В этот момент снизу раздался вопль, потрясший стены дома. Присутствующие увидели, как приподнялся пол, раздвинулись доски и солдаты вытащили оттуда шейха Хуснайина. Это он прятался в подполье и выдавал себя за злого духа! В подвале обнаружили тайник. В него вела замаскированная дверь. Вот куда исчезал шейх Хуснайин, когда приходили больные.

Из рук Ханафи выпала кадильница, которую он нес, и он опустился на землю.

Солдат ударил его палкой и закричал: «Вставай, старый обманщик!»

Всех троих отвели в полицейское отделение… понял он и того, что сказал судья. Ведь все это не имело никакого отношения ни к паланкину, ни к могиле. Он снова вспомнил анатомический зал в больнице, груду трупов и с ужасом представил среди них себя…

Ханафи поднялся со скамьи, подобный ветхому зданию, готовому вот-вот рухнуть, и закричал душераздирающим голосом:

— Люди, не хочу умирать! Не хочу жить!

Судья зачитал приговор: все трое получили по пять лет тюремного заключения.

Я закрыл рукой глаза, чтобы не смотреть на Ханафи, но, не выдержав, выбежал из зала суда. Я шел по улицам, а крик дряхлого старика надрывал мою душу: «Люди, не хочу умирать! Не хочу жить!»

Караван жертв

Перевод К. Оде-Васильевой

О разрушенное тело! Встань со своего ложа, верни душу, покинувшую тебя! Верни ее на время, в течение которого ты смог бы выползти из своей убогой каморки на дорогу и дотащить свои кости до пустыря. Пока ты будешь ползти, каждый твой вздох будет сопровождаться кровохарканьем, каждая часть твоего тела будет ощущать, что она разрывается, расстается с жизнью.

Тебе легче вторично перенести муки смерти, чем увидеть то горе, которое вызывает пребывание твоего трупа в доме!

Встань со своего смертного ложа, о человеческий скелет! Воскресни, чтобы уйти из этой каморки — все равно куда — из жалости к своей жене и детям.

Жестоко заставлять Хадру, разбуженную приступом кашля, раздирающим ее душу, смотреть на твое лицо и видеть, что смерть сомкнула твои веки, что ты больше не дышишь, а лежишь желтый, высохший. Она ударит себя в грудь дрожащей рукой и заплачет, причитая: «Умер мой муж!.. Умер Омар… о, горе мне… о, горе моим детям…»

Смерть, Омар, может все. Она навсегда избавила тебя от боли, страха и страданий. Она избавила тебя от борьбы за существование, от ожидания мучений, избавила от нищеты, от надежды на исцеление, от желания скорой кончины.

Избавила тебя смерть, Омар, от всех дум и мыслей, кружившихся в твоей голове, как кружится рой пчел в своем разваливающемся улье.

О, какая это была ужасная ночь, когда ты встретил свою смерть, о Омар!..

В Каире темнота вероломна, а в твоей лачуге темно. Циновка так мала, что ноги спящих лежат на голом полу.

В углу лачуги лежит твое тело, Омар Байуми Ахмад, тело главы этой несчастной семьи. Посреди комнаты спят на куске циновки твоя жена Хадра, семилетний сын Фатхи и трехлетняя дочка Фатима. Мать лежит на левом боку и правой рукой обнимает детей, как бы желая защитить их, избавить от подстерегающих невзгод.

Ты ушел из этой жизни, о Омар, а труп твой лежит в этой лачуге. Если бы от тебя зависело это, то ты бы оставил в другом месте свои разбитые кости. Ты ведь знал, когда смерть предстала перед твоими глазами, когда ты понял, что она постепенно сковывает твои члены, что у твоей жены не найдется ни савана, чтобы завернуть твое тело, ни денег, чтобы заплатить за твои похороны.

Возможно, сознание этого и было одной из причин, почему ты скрывал свою агонию, почему ты подавлял вздохи. Ты боялся, находясь у порога смерти, увидеть страдание на лице своей жены, услышать ее душераздирающий крик.

Свершилось! И теперь ты, о Омар, лежишь в своем углу! Спи спокойно, как того хочет смерть. Ты никогда больше не услышишь кашля Хадры и тяжелого дыхания своих детей, раскинувшихся ночью на циновке. Ты больше не крикнешь, как бывало, когда тебя преследовал кошмарный сон: «Зажгите свет! Зажгите свет!»

Свершилось! Ты навсегда избавился от жестокого людского общества, общества-тирана, которое делает все, что захочет. Это общество попирает даже уважение к смерти, ибо Хадра не найдет денег, чтобы купить саван своему супругу, отцу своих детей. Это общество унижает достоинство человека. В то же время оно щедро одаряет своих баловней — собак и выхоленных коней.

Свершилось! Не появляйся, о солнце, над комнатой в доме № 18 по улице Ассара или пусть твой восход будет бледным или багровым, раз его нельзя остановить…

А какое, в сущности, дело этой каморке до тебя, о солнце. Ведь она никогда не видела твоих лучей, в нее никогда не попадало твое тепло. В этой каморке, солнце, каждый атом, пропитанный сыростью, лишенный тепла, мечтал о твоих чистых лучах.

Здесь разыгралась трагедия Омара, его жены и двух детей. А раньше эта каморка была жилищем невесты. Здесь Хадра была выдана замуж за Омара…

Омар работал в медеплавильной мастерской при управлении железных дорог.

Я не знаю, откуда он пришел в Каир, но хорошо знаю, что Омар был примерным мужем и энергичным рабочим, а Хадра была идеальной женой. Она вставала в шесть часов утра, покупала хлеб, бобы, готовила чай, и когда завтрак был на столе, будила мужа. Она нежно трогала его за плечо, и он, открывая глаза, говорил ей: «Доброе утро… Твое лицо, как луна… О Хадра, ты прекрасна…»

Хадра устремлялась к нему, как газель, поднимала его с кровати, а он обнимал ее и шептал ей на ухо: «Аллах да сохранит тебя мне, о Хадра!»

После завтрака Омар прощался с женой и уходил на работу. Он шел, а перед его глазами всегда стоял образ Хадры, такой женственный и прекрасный.

Однажды Омар вернулся домой хмурый и мрачный и Хадра увидела, что он еле сдерживает слезы. Казалось, какая-то глубокая тревога охватила его и готова лишить сознания.

Хадра взглядом спросила мужа, что с ним? Но Омар молчал, погруженный в свои думы. Она всеми способами пробовала заставить его заговорить. Наконец Омар встал, прошелся по комнате, потом остановился и произнес:

— Я нуждаюсь в твоих молитвах, о Хадра… Сегодня умер один из моих товарищей. Ему еще не было и 35 лет… Он умер, оставив во власти голода жену и двух детей.

Хадра прильнула к мужу и сказала:

— Мы все умрем, Омар.

— О, если бы ты знала, как мне тяжело, Хадра!..

— Да избавит аллах тебя, о муж мой, от напастей судьбы.

Голос Хадры дрогнул, как дрожит тихий печальный звук струны, и она добавила:

— Нет… нет… да сохранит тебя аллах мне… или я умру вместе с тобой.

Она обняла мужа, спрятала голову на его груди, и на глазах ее показались слезы.

Уже стемнело, а муж и жена сидели и мирно беседовали. Между ними сидел их сын Фатхи. Мать, указывая на него, говорила:

— Я надеюсь дожить до того дня, когда увижу Фатхи взрослым, инженером.

— А я хотел бы, чтобы он был врачом, — сказал Омар.

— Инженером, инженером, — настаивала жена.

Внезапно оживление исчезло с лица Омара, он помолчал несколько минут и затем тихо возразил:

— Нет, Хадра, инженер тоже иногда подвергается тому, чему мы подвергаемся всегда.

Жену поразил серьезный тон, каким он это сказал, и она спросила:

— А чему вы подвергаетесь всегда, Омар?

Он ответил:

— Мой товарищ умер, не достигнув тридцати пяти лет… Знаешь ли ты причину его ранней смерти? Мне давно хотелось рассказать тебе о нашей работе… Ты видела железную дорогу, ты видела поезда, которые ведет паровоз, управляемый машинистом. Так вот, этот паровоз состоит из множества мелких частей. Эти части нередко портятся — и их приходится менять… Откуда достает управление железной дороги новые части? Для этого построили завод в Булаке, тот самый завод, на котором я работаю. Я делаю то же, что делал мой умерший товарищ. Мы плавим металл и отливаем новые части.

Хадра с жадностью ловила каждое слово своего мужа, а он продолжал:

— Мы расплавляем металл при помощи мазута. Представляешь ли ты силу огня, растворяющего металл, удушливый газ от горения мазута и тот неприятный запах, который заполняет все уголки завода? Если ты все это себе представишь, ты поймешь, какой опасности подвергается наше здоровье.

Хадра спросила:

— А верно, что от этих газов начинается чахотка и заболевают суставы?

— Врачи считают, что бороться против их вредного действия можно только постоянным хорошим питанием. Если хорошего питания нет, эти болезни неизбежны. А ты знаешь, что я не могу каждый день покупать себе мясо. Ведь нас трое, а я получаю слишком мало денег, чтобы нам всем можно было хорошо питаться, а кроме того, платить за жилье. Рабочие отдают заводу все свои силы и здоровье, а взамен получают гроши…

Хадра решила переменить тему разговора и сказала:

— Теперь я понимаю, почему ты хочешь, чтобы наш сын был врачом.

Затем она взяла ребенка и подняла его, повторяя:

— Господин доктор, господин доктор! Смотри на отца… папа, папа, па…

Но муж прервал ее, продолжая:

— Мне рассказывал один человек, что рабочие, занятые на подобных заводах, имеют право на получение дополнительного питания. Наш союз уже много раз просил об этом администрацию…

— Хочешь, я приготовлю тебе чай? — вновь перебила его жена.

— Нет. Образ умершего товарища все время стоит у меня перед глазами. Я сейчас представляю себе, как он идет, жестикулирует, говорит, смеется; он часто рассказывал мне о своей жене и детях, которых очень любил. Он любил свою жену так же, как я люблю тебя… Союз не может ничем помочь его жене и детям.

— А почему? — спросила Хадра, укладывая ребенка спать.

— Потому что у союза мало средств и очень много расходов.

Омар встал, направился к кровати и вдруг увидел свою черную широкую тень на стене. Он остановился как вкопанный. Ему представился паланкин, на котором несли его товарища, и показалось, что Хадра, в эту минуту звавшая его спать, приглашает его лечь в этот паланкин…

Шли годы, а Омар по-прежнему целыми днями работал в тех же тяжелых условиях. Хадра любила его по-прежнему, даже больше. Их мальчик рос, у них родился второй ребенок — девочка Фатима, и семья продолжала жить все в той же каморке.

Управление железных дорог упорно отказывало рабочим в дополнительном питании. Лица рабочих медеплавильного цеха бледнели изо дня в день, их крепкие мускулы слабели, а кашель часто нападал на них во время работы. Рабочий останавливался, чтобы откашляться, но его тут же подгонял мастер.

Однажды часа в два дня закашлял Омар. Такого сильного приступа кашля у него никогда еще не было. Ему казалось, что его ребра превратились в длинные каменные полосы, которые ударялись друг о друга и стучали, сотрясаемые кашлем. Сердце его усиленно забилось, когда он почувствовал во рту вкус крови. Бедняга решил удостовериться, действительно ли это кровь, и плюнул. Да, это была кровь. Он похолодел. Его обуял страх…

* * *

Туберкулезный санаторий… Сколько хлопот понадобилось, чтобы попасть в него! Эти хлопоты унесли последние силы Омара.

Многие твои товарищи, о Омар, также приходили сюда. Их тоже отравили газы. А если бы управление железных дорог согласилось давать дополнительное питание всем рабочим завода в Булаке, то можно было бы сберечь тебя и твоих товарищей, Омар.

Теперь ты лежишь на кровати, возлагая все надежды на врачей. Кругом бледные лица. Тяжелые вздохи чахоточных наполняют палату тихой грустью, похожей на грусть смерти…

Ты, Омар, находишься в палате третьего класса. Ты лежишь с такими же бедными, как сам.

А разве богатый и бедный не равны перед лицом смерти? Так почему же они не могут быть равны перед лицом болезни — порогом смерти?

Почему пища в первом, втором и третьем классах не одинакова ни по количеству, ни по качеству? Разве здесь не все больны чахоткой? Или при этой болезни не всем больным требуется одинаково хорошее питание? Так почему же тебе дают чечевичную похлебку, а больному из первого класса — курицу? Вас, больных третьего класса, изнурила тяжелая работа, заводы истощили ваши силы, а когда вы согнулись под тяжестью нищеты и отчаяния, вас выбросили на улицу. Вы работаете и ничего не получаете, а если упадете от усталости и голода, если заболеете, капиталистический строй закроет перед вами двери милосердия, он измучит вас своими гонениями, заставит вас умирать от голода и нищеты — вас, которые создали богатства, но он окружит почетом и уважением ваших палачей и убийц за их тиранию, за их деньги, выжатые из вас.

* * *

Исцеление… Счастливая мечта бродит в твоей голове, о Омар.

Хадра, Фатхи и Фатима ждут твоего выздоровления, как задыхающиеся среди пожара жаждут избавления от огня. Союз решил дать тебе денежную помощь. Но разве этих грошей может хватить для уплаты за санаторий и для содержания твоей семьи?!

Ты лучше не думай об этом, Омар. Все равно ты не можешь ничего сделать… Надейся, что ты скоро поправишься и оставишь это печальное заведение… Сегодня врач, обходя с сестрой милосердия палату, сказал ей:

— Если кто-нибудь из больных будет надоедать тебе, ты скажи мне, и я его выпишу.

Казалось бы, врач должен был спросить больных, как относятся к ним сестры и хорошо ли за ними ухаживают…

Вчера в санатории не было воды. Одному старику очень захотелось пить. Он ушел из санатория и по горячим пескам добрался до станции железной дороги, где стоял поезд. Старик полез на паровоз, чтобы там напиться, но сорвался и упал. Он умер… умер.

Вот что такое санаторий, куда с большим трудом попадают больные люди. Так пожелай же, о Омар, всем своим сердцем — выздороветь и вырваться из этого ада раньше, чем окончится срок помощи союза.

* * *

Прамизан, прамизан… таблетки прамизана…

Название этого лекарства повторяют все больные в палатах всех классов санатория, веря в его чудодейственную силу.

Как хорошо было бы, если бы ты смог, о Омар, приобрести немного этого лекарства для своего исцеления!..

Сосед Омара по палате сказал ему:

— У меня есть прамизан, хочешь купить?

— Сколько ты за него хочешь?

— Гинею.

— Вот гинея.

Омар взял порошки. Сестра, целый день занятая телефонными разговорами, в этот момент вошла в палату. Она увидела в руках Омара лекарство и узнала, как он приобрел его.

Через несколько часов Омара выгнали из санатория…

Тебя выгнали из санатория, Омар… Что ты скажешь теперь жене? Что скажешь своим товарищам? Что скажешь союзу?

Дирекция санатория говорит, что тебя выгнали за кражу… Но разве ты, бедняга, украл? Что ты украл? Лекарство? Ведь ты купил его на последние деньги и не знал, откуда достал его твой сосед. Он говорит, что тоже купил его за деньги…

Как ты посмотришь в глаза жене и своим товарищам, которые тебе помогли? Единственное спасение для тебя — солгать и сказать, что ты выздоровел…

Омар вернулся домой и сообщил жене, что здоров.

Сколько радости и песен было в тот день! Щеки Хадры порозовели, как яблоки. Большая радость наполнила их тесную каморку. Довольная и веселая Хадра принимала поздравления.

Этот день был такой длинный, такой счастливый для Хадры!

Люди поздравляли Омара, а он хотел рыдать, хотел умереть, пока поет его жена, хотел зарыться в могилу живым, пока лицо его жены сияет от радости!

Омар не сомкнул глаз всю ночь. Он старался подавить кашель, делая громадные усилия, чтобы проглотить кровавую слюну. Он испытывал нечеловеческие муки.

Он знал, что из-за его пребывания дома его жена и дети могут заболеть. Но что же ему делать? Он устал думать. Наконец он решил вернуться на работу…

Там, среди рабочих, он упал замертво после сильного приступа кашля. Он потерял работу, прекратилась и помощь союза. Жена узнала обо всем. Она начала продавать домашние вещи. Как она желала иногда продать кусками свое собственное сердце, чтобы накормить семью, ибо в доме не оставалось ничего для продажи… А чахотка уже точила всех остальных. Постепенно соседи стали сторониться Омара, Хадры и их детей.

Однажды Хадра пошла к соседке предложить ей купить медную кастрюлю. Как только соседка узнала, в чем дело, она начала кричать:

— Ты хочешь, чтобы я купила чахотку за деньги? Ведь кастрюля тоже заразная!

Наступил вечер, настала ночь, а бедная семья в этот день так и осталась без хлеба.

Дети легли спать около матери, а Омар один скорчился в углу комнаты. Как змеи, жалили сердце Омара вздохи и стоны жены и детей. Они тяжело дышали, и их стоны представлялись Омару скрежетом пил, пилящих тела трех спящих жертв. Ему хотелось крикнуть: «Зажгите свет! Зажгите свет!»

В эту ночь Омар скончался…

Он умер, а в каморке остались харкать кровью трое из каравана жертв… О, если бы он мог встать со своего смертного ложа, на один час вернуть себе жизнь, чтобы выползти на улицу и крикнуть:

«Рабочие Египта, объединяйтесь!.. Мы погибаем под гнетом эксплуатации… Мы сможем добиться своих прав, только сплотив свои силы и объединив нашу волю. Египетские рабочие, объединяйтесь!»

ЮСУФ ИДРИС