Но когда Пиетри однажды огрызнулся и хотел дать сдачи, Ойнас весь как-то подтянулся, по-новому взглянул на Пиетри и молча жестоко избил его до потери сознания.
В тусклых глазах Пиетри Ойнас увидел смерть для себя, и он, дрожа от страха, пытался отогнать эту смерть. Он знал, какая сила таится в руках у Пиетри. Он даже боялся представить, что может произойти, если эти страшные руки вдруг выйдут из повиновения и потянутся к его горлу... Нет! Его нужно бить и бить, чтобы он не думал, что на Ойнаса можно безнаказанно замахиваться. И где только уродился такой зверь? Хоть бы его в солдаты взяли! Но никто не хотел взять его в солдаты. Даже в гражданскую войну от него отказались и белые и красные.
И вот он жил и работал, как лошадь, и наводил тайный страх на Ойнаса.
...А Пиетри не знал этого и напрасно смотрел вопрошающим взглядом на разгоревшийся огонь. Разве огонь мог дать ответ на что-нибудь? Он мог только бросать мягкие отблески на черные стены и отражаться в каплях слез. Правда, он мог еще натолкнуть на воспоминания. Пиетри вспомнил, например, как в прошлую осень он после очередного припадка обнаружил себя на чужом гумне. Как он попал туда, он, конечно, не помнил. Гумно принадлежало Отти Карьямаа. В риге перед ярким огнем сидел мальчик. Он поправлял огонь и морщился от дыма. Увидев Пиетри, он вышел из риги и вопросительно с опаской взглянул на него. Пиетри смущенно улыбнулся.
— Я... я... прямо не знаю, как это я сегодня... — сказал он по-русски. — Я возил снопы и... вот заболел... я упал около нижней ляды, а зашел вот куда... не знаю — лошадь как...
— А-а, — сказал облегченно мальчик. — Ну ничего. Лошадь не уйдет. Ты присядь, отдохни. У тебя ноги дрожат.
Пиетри сел на молотильный каток, смущенно хлопая белыми ресницами. Мальчик молчал.
Он был какой-то странный, этот мальчик. Он всегда молчал. Кто знает, откуда он забрел сюда, к братьям Карьямаа. Его язык отличался от языка других русских, живших в деревнях. Может быть, поэтому он так мало говорил! Кто его знает. Но сегодня он почему-то все же разговорился.
— Это у тебя кровь? — спросил мальчик, указывая на свежую ссадину у левого уха Пиетри.
— Да... — ответил Пиетри, потрогав ссадину. — И вот тут тоже... и здесь... Это все батька, — добавил он.
— Да... плохо тебе живется.
Они помолчали немного.
— Хуже, чем работнику, — продолжал мальчик. — Работник может плюнуть и уйти.
— Да... — сказал Пиетри.
— Ты бы заключил договор и работал как нанятый...
— А... он меня тогда совсем... выгонит...
— Да. Совсем плохо твое дело.
Они вновь помолчали.
— Так... значит я... что же... совсем пропадать... и у меня ведь никого... один совсем. Ни товарища, никого... — В голосе Пиетри были слезы.
— Тебе и не нужно никого. Ты только сам себе можешь помочь. Больше никто. Ты в три раза сильнее его. Не давай себя бить, вот и все.
Мальчик замолчал и ушел в ригу.
Пиетри хорошо запомнил его слова. Он даже пытался следовать его совету, — но что получилось? Пиетри осторожно пощупал окровавленную голову. Лучше и не пытаться следовать этому совету, иначе злой старик убьет совсем.
Пиетри вытер слезы и кровь на лице и встал. Он снял с котла деревянную крышку и начал размешивать палкой картофель и капусту.
Низенькая дверь скрипнула, и в кухню вошла вся мокрая Сальми Уйт. Она сказала:
— К вам не забегала наша телка? Вот уже целый час ищу и нигде не могу найти.
— Нет... не забегала... — сказал Пиетри.
— Прямо беда! — сказала Сальми. — Не знаю, где и искать. Я вся замерзла и промокла.
Она подошла к печурке и выставила перед огнем толстые босые ноги.
— Ноги озябли, — сказала она и улыбнулась ему, придерживая руками юбку на уровне колен.
Большой котел клокотал, и Пиетри молча тыкал в него палкой, искоса поглядывая на ее босые ноги, розовые от огня.
Сальми было двадцать пять лет, а ему двадцать два года. Она, присев на корточки и поправляя огонь, спросила:
— Ты скоро женишься, Пиетри?
Он растерянно заморгал белыми ресницами и, заикаясь, ответил:
— Кто? Я? А-а... а какая же... а кто же за меня пойдет?
— Ну вот еще: «кто пойдет», — передразнила она. — Какую выберешь, та и пойдет.
Он опять растерянно улыбнулся и, не зная, что ответить, только ожесточеннее ткнул палкой в кипящее варево.
Ей было двадцать пять, а ему двадцать два года.
Она была здоровая, рослая девка с пышными грудями, над которыми едва сходилась кофточка.
А он был невысокий, кряжистый и крепкий, как тот чугунный котел, в котором он варил ужин для свиньи.
Она помолчала немного. Потом сказала:
— Прибавь дров, а то огонь совсем погаснет.
Он прибавил дров и при этом нечаянно толкнул одно из ее оголенных колен. А может быть, и колено толкнуло его. Это трудно было бы решить. Но Сальми ойкнула и, потерев ушибленное колено, сказала:
— Фу ты, чорт, как ты толкаешься! — и ударила его ладонью по спине.
Он, растерянно улыбаясь, схватил ее за голую ногу. И рука и нога были горячи от близости огня.
Ей было двадцать пять лет. Ей давно было пора выйти замуж, но она как-то не успела выйти замуж, она очень много работала, и ей некогда было выйти замуж. А самый близкий сосед был маленький крикливый Ойнас.
От прикосновения горячей руки она задрожала слегка и, смеясь, потянула Пиетри за лохматые белые волосы.
Ему было двадцать два года. Он никогда не думал о том, чтобы жениться. Да и кто пойдет за него? А самым близким соседом был молчаливый старый Уйт.
Пиетри еще растеряннее улыбнулся и схватил ее за вторую горячую, толстую ногу. И вышло так, что он повалил ее (а может быть, и сама она упала) на пустые картофельные мешки.
Картофель с капустой клокотали, бурлили и пенились в большом котле, прилипая друг к другу.
Когда Сальми Уйт уходила, она сказала, что на днях перенесет свою кровать в маленький амбарчик у сада и будет спать там все лето; там не жарко...
Она ушла, и Пиетри вышел вслед за ней в темноту весеннего вечера.
Была очень хорошая погода!
Землю всю кругом давно развезло грязью, а веселый прохладный дождь все лил в эту грязь, делая ее еще жиже и еще глубже. И ветер, сумасшедший ветер, помогал ему хлестать крупными каплями на все четыре стороны. Он просто бесился от какой-то радости, этот ветер, и то забивал грудь прохладным, плотным воздухом, то хлестал мокрыми клочьями по разгоряченному лицу. Все кругом выло, трещало и звенело от этой буйной веселой пляски ветра и дождя. Из большого сада слышалось шуршание деревьев, что-то лукаво шептавших друг другу. А вдали сплошным веселым гулом заливался лес, укрывшийся во мрак. Никогда раньше Пиетри не видал такой славной погоды!
Целый месяц после этого Пиетри жил в каком-то тумане, не различая дня и ночи. Дверь маленького амбарчика у большого сада старого Уйта открывалась для него каждую ночь, и жизнь походила на сплошную бурную пляску пьяного ветра и пьяного дождя.
А потом случилось то, что, конечно, должно было случиться и чего так боялся Пиетри.
Это случилось в такой день, когда погода была совсем скверная, небо было чистое и вместо веселого ветра стояла такая унылая тишина, что хотелось бросить все и завалиться спать на мягкие кочки.
Назойливое солнце грело так, словно хотело заглянуть в самую душу земли. Даже в том лесу, где работал Пиетри, яркие лучи пролезли в самую гущу молчаливых деревьев, заставляя блестеть и трепетать часть ветвей, в то время как остальные еще глубже уходили в темнозеленый мрак. Да зачем-то еще драли свои глотки разные птицы там, наверху. Откуда-то пахло муравьями, медом и смолой. Где-то вверху гудели пчелы. Это от них пахло медом. Наверно, дикий улей в дупле. Но запах меда был очень слаб. Его легко вытесняли запахи прелого моха и ранних, водянистых грибов.
Лес полон запахов. Все они переплетаются вместе. Каждый ствол, в который Пиетри вонзал топор, имел свой запах; каждый куст ольхи и вереска, вырванный им с корнем, имел свой отчетливый запах. Все расчищенное им место, все кучки сучьев и дров, наваленные им за день, переплетались самыми причудливыми запахами.
Пиетри так увлекся своей работой, что забыл про окружающее, и только когда позади него совсем близко раздались шаги, он оглянулся.
— А я хотела подойти незаметно и напугать тебя, — засмеялась Сальми Уйт, кидая на землю две ременные уздечки.
Топор Пиетри глубоко воткнулся в ствол дерева и долго сиротливо торчал так.
Лесная зелень звенела от птичьего стона, и весенние запахи плотно сплетались в самые причудливые узоры.
Вот в этот день и случилось то, чего так боялся Пиетри. Он никак не хотел, чтобы она это видела. Пусть бы это случилось с ним десять раз в день, только бы не при ней.
Они уже попрощались и Сальми уже уходила, когда он почувствовал приближение этого. Он хотел скорей уйти или просто бежать, но, как и всегда в таких случаях, не успел сделать ничего.
Безжалостная холодная рука скользнула вдоль спины вверх, проникла в череп, стиснула мозги тупой болью и метнула его куда-то в черное и страшное. Пиетри никогда не помнил, что происходило с ним после этого стремительного полета в бездонный мрак.
Сальми Уйт увидела. Она уже отошла шагов на десять, когда ей показалось, что Пиетри окликнул ее. Она оглянулась и увидела, что он как-то странно взмахивает руками, словно стараясь удержать равновесие, и при этом бормочет что-то невнятное.
— Ты чего? — спросила она и шагнула к нему. Он не ответил ей, весело приплясывая и кивая головой.
— Ну что? — спросила она и шагнула еще ближе.
Его глаза, тусклые, как лужи, смотрели куда-то мимо нее, а большой рот, бормоча несвязное, испускал слюну на жиденькие светлые волосы подбородка.
Она осторожно попятилась назад.
Потом руки его согнулись в локтях, пальцы скрючились, и он, не сгибаясь, упал вперед лицом и забился на земле, икая, захлебываясь пеной и вырывая с корнями мох, черничник и все, что попадалось под скрюченные пальцы.